Текст книги "Тень Эдгара По"

Я очнулся от жестокого толчка. Дернувшись, поезд стал сбавлять скорость – впереди был мост через лощину. Я вскочил и собирался уже спросить, в чем дело, но другой пассажир опередил меня. Суетливый кондуктор, явно из тех, что шарахаются от собственной тени, не мог вымолвить ни слова. Ответил за него хладнокровный механик:

– Поезд столкнулся с дилижансом. Из дилижанса выпали две женщины, обеим изрядно досталось. Дилижанс починке не подлежит.

Кондуктор проскользнул мимо механика и скрылся в следующем вагоне.

– Боже милосердный! – воскликнул другой пассажир, явно ожидая от меня аналогичной реакции. Я попятился к двери грузового вагона; дверь была заперта.

Не сводя глаз с механика, я мысленно ругал себя за эту непростительную оплошность – сон. Считанные минуты забытья – и уже не понять, наяву или во сне я слышал грохот и треск. Механик казался подозрительно спокойным для человека, только что ставшего участником катастрофы, в которой, возможно, погибли две женщины.

– Дилижанс починке не подлежит, – произнес механик и смутился, сообразив, что повторяется.

– А я вот не слыхал шума, – бросил я пробный камень. Вдруг все лгут? Вдруг скорость сбавили, чтобы полицейским ловчее было запрыгивать в вагон?

– Все это очень странно, мистер, – заметил экзальтированный пассажир, сидевший напротив. – Я тоже не слышал ничего необычного, а разве не у меня самый тонкий слух в Вашингтоне?

Реплика все решила. Я бросился к двери, а поезд тем временем продолжал снижать скорость.

– Эй, вы! Стойте! Что это вы задумали?

Механик схватил меня за локоть. Я вырвался, он потерял равновесие и споткнулся о саквояж. Экзальтированный пассажир дернулся было в мою сторону, но по выражению лица понял: удерживать меня бесполезно и чревато.

Я надавил плечом на дверь, она поддалась, я выпрыгнул и покатился по траве, устилавшей почти отвесный склон лощины.

31

«Потом, – думал я, – буду наводить справки о Бонапартах, о том, как десятилетиями они тихо и незаметно жили в Балтиморе. А сейчас нужно разыскать их». Из раннего детства мне помнились перешептывания отца и матушки о некоем скандале – он разразился задолго до моего рождения, но был связан с женитьбой брата Наполеона Бонапарта на самой богатой из балтиморских молодых красавиц Элизабет Паттерсон. Почти сразу «другой Бонапарт» вернулся в Европу, к дворцовой роскоши. Мне предстояло встретиться с американскими отпрысками легкомысленного императорского братца – с Жеромом Бонапартом, уже знакомым по маскараду, с его семьей и друзьями – и доказать всем, что мерзавцы, стрелявшие в Барона, существуют не только в моем воображении, а значит, я невиновен.

На тот момент я практически ничего не знал ни о семье балтиморских Бонапартов, ни об их чаяниях и упованиях – узнать пришлось, ибо на карту была поставлена моя жизнь.

Итак, американские Бонапарты и их отпрыски распространились по всему Балтимору. Нужды они не знали – семейство Паттерсон было очень богато, да и брошенная юная жена, Элизабет, получила от Наполеона изрядную компенсацию, так что бонапартовские резиденции росли в Балтиморе как грибы. Первый адрес оказался ошибочным, но прислуга, хорошенькая ирландка, достаточно часто открывала дверь людям вроде меня, чтобы без запинки назвать нужную улицу и нужный дом. И все-таки пришлось изрядно поплутать по разным кварталам и пообщаться с немалым количеством лиц, в той или иной степени причастных к Бонапартам, прежде чем отыскалась ветвь, на которую я возлагал особые надежды. Я говорю о внуках императорского брата, отвергнутых внучатых племянниках легендарного Наполеона и кузенах, как я наскоро прикинул, нынешнего президента Франции.

После случая в поезде я был уверен, что удачно оторвался от вашингтонских сыщиков, однако действовал с методичностью и медлительностью, в столь срочном деле поистине сводящими с ума. Опасно было показываться на улицах при дневном свете. Выскочив из поезда, я до ночи отсиживался в сырой лощине. Я весь продрог, но рискнул выйти лишь с наступлением темноты. До Балтимора я добирался в почтовой повозке, зарывшись в солому, бок о бок с полудюжиной слуг и сонным венгерским лоточником, который, наверное, видел тревожные сны, ибо методично пинал меня в живот подбитым гвоздями башмаком. Надо отдать должное кучеру – ни булыжники, ни проселочные колдобины не могли заставить его снизить скорость, так что по части быстроты я ничего не потерял.

На всякий случай я выждал еще один день и лишь потом отправился по нужному адресу. Дом был пуст – точнее, в доме не было прислуги, никто не вышел на мой стук. Зато я заметил, что дверь в каретный сарай не заперта, а в окнах дома мелькают тени. Подтянувшись на карнизе, я заглянул в окно. За дверью разговаривали, кажется, по-французски.

Вот дверь открылась, света прибавилось, и двое стали видны лучше. В одном я узнал негодяя, чуть не убившего меня в пакгаузе; во втором – его сообщника. У первого рука была забинтована и висела на перевязи – явно результат инцидента с каретой.

Ближе к двери находился некто третий. Вот он дал деньги моим преследователям, оба удовлетворенно кивнули и вскоре удалились в каретный сарай. Третий остался. Судя по поведению, это был главарь. Я подождал, пока наемные убийцы скроются, и позвонил в колокольчик.

Главарь шагнул к двери. Выглядел он внушительнее своих приспешников – не по причине высокого роста, но потому, что одежда его была выбрана с расчетом внушать скорее почтение, нежели бессознательный страх. Вдобавок он имел абсолютно квадратные плечи. Несколько секунд я слова вымолвить не мог – меня точно парализовало. Он смотрел с недоумением, я тщился вспомнить, откуда он мне знаком.

– Здравствуйте, мистер Бонапарт, – выдавил я наконец. – То есть мосье Бонапарт.

Он покачал головой:

– Мое имя Роллен. Молодого мосье Бонапарта нет дома, он в Вест-Пойнте. Не желаете черкнуть ему пару слов?

Прозвучало как распоряжение; я отказался. Нечто в его тоне было тому причиной…

Сказав, что приду в другой раз, я поспешил прочь в панике от мысли, что убийцы могут вернуться и увидеть меня. Но еще больше страшился я этого третьего, назвавшего себя Ролленом. Он лениво приподнял шляпу, желая мне доброго вечера, но прежде, чем шляпа вновь опустилась на голову, я сообразил, где мог видеть его. Первая встреча была минутной; она произошла давно и в другой части света.

Теперь, вспомнив, где и при каких обстоятельствах видел этого Роллена, я мало-помалу выстроил почти полную картину событий. Я почти ответил на мучительные вопросы: почему случилось то, что случилось, почему ниточки тянутся в Париж, при чем здесь семейство Бонапарт, и, наконец, как одно умышленное убийство в Балтиморе способно повлиять на будущее Франции?

Складывая детали этой головоломки, я спешил в меблированные комнаты, что Эдвин подыскал мне к возвращению из Вашингтона. Наверное, бдительность моя ослабла – я вдруг почувствовал жалящую боль в позвоночнике. Я упал ничком, перекатился на спину. Надо мной, на фоне неба, возвышалась белая лошадь, увенчанная внушительным всадником. Всадник занес кнут и заарканил на сей раз мою руку.

– Мистер Кларк, адвокат, если не ошибаюсь? Не каждый день таких благонравных красавчиков приговаривают за убийство.

Конечно, это был работорговец Слэттер верхом на великолепной лошади – достойном восхищения образчике крупной пенсильванской породы. Я попытался подняться, но Слэттер ударил меня ботинком в челюсть. Из глаз брызнули искры, я закашлялся кровью.

Слэттер спешился и, держа у моего горла трость из черного дерева, ловко и привычно застегнул на мне наручники и ножные кандалы.

– Что, ваша честь, песочек-то быстро в часиках сыплется? Уже совсем чуть-чуть осталось, приятель! За тебя вознаграждение назначено, и я возьму, не побрезгую, даром что в нынешнем месяце две тыщи заработал.

– Я ни в кого не стрелял! И с вами никаких дел иметь не желаю!

– Вот как! А помните, мистер Кларк, своего черномазого приятеля? Сколько, бишь, времени прошло? Недели три-четыре, не больше. Нет, дела у вас не со мной, а с полицией Балтимора. Которой я посодействую с моим удовольствием.

Обычной практикой было вручать ведущим работорговцам списки подлежащих аресту мужчин и женщин, поскольку многие из них числились в беглых рабах.

– Как насчет того, чтоб заночевать с очередным моим «грузом»? – продолжал Слэттер. – А утречком я вас прямо в участок и доставлю. Наверняка мои черномазые рады вам будут – вы ж их так любите. Небось и болтать по-ниггеровски нарочно выучились, а, мистер Кларк?

Кандалы и цепь, которой Слэттер привязал меня к лошади, были крепкие – мне только и оставалось, что ковылять к логову, где содержались рабы, приговоренные к продаже. Слэттер нарочно ехал медленно, как бы выставляя меня напоказ многотысячной толпе. На самом деле темные, изгаженные потопом улицы были пустынны. Слэттер, впрочем, этим не смущался, а сам то и дело выворачивал шею, чтобы насладиться зрелищем адвоката на поводке и в колодках.

Понурившись, плелся я за Слэттером. Вдруг раздался звук шагов. Я вскинул голову, и Слэттер, вероятно, заметив, как округлились мои глаза, резко развернулся. Тут-то он и увидел то, что так удивило меня, но было поздно. Некто в мощном прыжке выбил Слэттера из седла, повалил на землю. Слэттер ударился затылком, дернулся в попытке встать и со стоном зажмурился. А Эдвин Хокинс уже обыскивал его карманы на предмет ключей от колодок.

– Эдвин, тебя сам Господь послал! Как же ты вовремя!

Эдвин нашел ключи, освободил меня, деловитой речью прервал мои восторги.

– Мистер Кларк, мне валить надо! – И покосился на Слэттера.

– Не бойся, он без сознания. Еще какое-то время в себя не придет.

– Мне надо делать ноги из Балтимора. Этот тип знал меня в юности.

Теперь я понял. Если Слэттер успел увидеть Эдвиново лицо и узнать в нападавшем негра, проданного им много лет назад, или хотя бы запомнил его, Эдвин будет не просто осужден – он будет снова продан в рабство.

– Он тебя разглядел, Эдвин?

– Почем я знаю, мистер Кларк! И выяснять слишком опасно. Жаль, больше не смогу вам подсоблять. Но вы не робейте – вы найдете доказательства, вот не сойти с этого места, найдете!

Я взял его за руку.

– Эдвин, какой же я болван! Если бы я не выпучил глаза, Слэттер бы вообще не обернулся и не мог бы узнать или запомнить тебя. А ты такому риску подвергся ради Эдгара По!

– Нет, этому конкретному риску я подвергся ради вас, мистер Кларк! – Эдвин ответил крепким рукопожатием и широко улыбнулся. – Вы докажете им всем, что невиновны – это и будет мне наградой. Не отступайте ради меня. Да хранит вас Господь.

– Поспеши, друг мой, довольно слов! – напутствовал я.

Эдвин пошел прочь и вскоре скрылся в темноте переулков.

Я надел на Слэттера наручники, но решил не мучить его ножными колодками, чтобы он, очнувшись, не остался совершенно беспомощным. Распростертый на земле, он уже не производил столь устрашающего впечатления. Передо мной лежал старик с тупым выражением лица; челюсть отвисла, явив мерзость нёба и десен. Я глядел на него, не в силах продолжать путь. Вот я и лишился последнего друга. С болью принялся я вспоминать утешительные посещения Хэтти в тюрьме, ночное явление Бонжур – как они поддерживали меня! Бонжур! Конечно, осталась еще Бонжур! Слэттер зашевелился, застонал. Я не стал дожидаться, пока сознание вернется к нему. Вскочил, оседлал белую лошадь и поскакал в том направлении, откуда пришел.

– Моя лошадь! – неслось вслед. – Лошадь верни!

Мои страхи усилились, когда я увидел, что дверь дома Бонапартов, только что мной покинутого, широко распахнута. Слэттерову белую лошадь я привязал к столбу и прокрался в холл. В доме стояла тишина; или нет – тишину нарушало тяжкое, болезненное дыхание. Если бы присутствовали другие звуки, я бы этих, страдальческих, пожалуй, вовсе не уловил бы; вместе с интерьером они остались бы на периферии восприятия. Но других звуков не было, и я замер на месте.

За считанные минуты (а может, и секунды) до моего появления в гостиной имела место драка. Стулья и светильники были поломаны, гардины сорваны, бумаги разбросаны. Люстра все еще раскачивалась, и весьма сильно. Тут же присутствовал и победитель, вернее, победительница. Бонжур нависла над мощным, лоснящимся от пота Ролленом. Вот почему сорваны гардины – Роллен пытался выпрыгнуть в окно, да не успел. Хрупкая Бонжур повалила его на пол и приставила к горлу лезвие кинжала.

Наши с Ролленом глаза встретились; узнал ли он меня теперь, когда был распростерт на полу?

Я покидал Париж вместе с Огюстом Дюпоном, намереваясь начать расследование обстоятельств смерти Эдгара По. Не успели мы подняться на борт корабля, как Дюпон объявил, что в почтовой каюте прячется злоумышленник. Впрочем, читатель наверняка помнит этот эпизод. «Мосье Кларк, сделайте одолжение – велите стюарду сообщить капитану, что на борту безбилетный пассажир», – сказал тогда Дюпон. А Роллен, уже пойманный, обвиненный в попытке украсть или испортить почту, процедил: «Держу пари, вы захотите узнать то, что известно мне!» С той же интонацией он час назад предложил: «Не желаете черкнуть ему пару слов?» В первом случае фраза прозвучала слишком зловеще для простого «зайца», во втором – слишком агрессивно для услужливого лакея, слишком грубо для вышколенного мажордома. Но не только тон оживил мою память – Роллен приподнял шляпу, явил обширную лысину, которая невольно обнажилась и тогда, в море. Сомнений не осталось – я окончательно вспомнил обстоятельства нашей первой встречи.

К моменту возвращения в дом Бонапартов я уже приблизительно представлял, чем Роллен мог заниматься на борту «Гумбольдта». Что касается моего же вопроса – узнал ли Роллен меня теперь, полагаю, нет, не узнал. Тогда, на «Гумбольдте», он разыскивал совсем другого человека.

И вот он смотрит на меня в упор. Глаза горят кровожадностью, башмаки мокры и заляпаны цветочными лепестками; рядом разбитая ваза.

Бонжур оглянулась. Улыбка с оттенком неглубокого раскаяния скользнула по ее лицу, и в груди моей все затрепетало от страсти и горечи, которыми был напоен ее тюремный поцелуй.

– Так уж вышло, мосье Кларк, – бросила Бонжур, словно это я был распростерт на полу, словно я молил о пощаде.

И тут меня осенило.

– Это ваша работа! Вы меня отравили, а вовсе не тюремщики! Да, вы! Вы вцеловали в меня яд!

– Проникнув в тюрьму, я обнаружила, что стена лазарета дала трещину – еще чуть-чуть, и поток пробьет в ней брешь. Выбраться через водосток не составило бы труда, но сначала нужно было оказаться в лазарете. Вот я и придумала способ вас туда переместить. Я помогла вам, сударь, разве нет?

– Нет. Потому что вы сделали это не из милосердия. Вы хотели проследить за мной, чтобы выйти на Дюпона, а Дюпон бы вычислил вам злодеев, которые стреляли в Барона, а заодно и их главаря. Вы думали, Дюпон все еще способен помочь; вы думали, мне известно, где он прячется.

– Я, мосье Кларк, хотела того же, что и вы, – отыскать истину.

– Сжальтесь! – взмолился Роллен. Бонжур пнула его в живот.

Роллен скорчился от боли. Я шагнул к нему.

– Бонжур, это неправильно. Теперь всю шайку можно сдать полиции.

– Я не верю жандармам, мосье Кларк.

Роллен передумал вторично взывать к состраданию – теперь он только трясся от страха.

Бонжур наклонилась над своей жертвой, ловчее пристроила кинжал.

– Уходите, – велела она мне, указывая на дверь.

– Вы не обязаны мстить за Барона, мадемуазель. Вполне достаточно того, что вы нашли заказчика убийства. Умертвив сейчас этого негодяя, вы лишь навредите самой себе. Вам придется скрываться, переезжать с места на место – разве вы не устали от этого? Вдобавок я буду единственным свидетелем – вы и меня убьете?

На протяжении всей тирады Бонжур не шевелилась, как бы загипнотизированная собственными мыслями. Вдруг она медленно повернулась ко мне, и в уголке глаза я, к своему изумлению, заметил слезинку. Лицо Бонжур было озарено внутренним светом истинной любви. Робко, словно лань, она сделала шаг в мою сторону, с тихим стоном, едва дыша, обвила руками мои плечи. Тогда, в парижском пригороде, на валу, близость наших тел нельзя было назвать объятием; еще меньше плотского усмотрел я в теперешней близости. Бонжур прижалась ко мне, потому что искала поддержки; я стоял подобно скале.

– Бонжур, все поправимо. Мы были каждый сам за себя. Теперь позвольте помочь вам.

Внезапно она меня оттолкнула, будто я первый привлек ее к себе на грудь. Я чуть не упал на диван. Неуловимая перемена произошла в выражении ее глаз – нечто улетучилось, и то был знак: больше нам не встретиться.

Бонжур выронила кинжал, с минуту озирала разгромленную гостиную, а потом обрушила на лицо Роллена серию жестоких ударов. Избив его до черноты, она выбежала вон. Я вздохнул с облегчением – все-таки Бонжур не умертвила Роллена. И однако, отнюдь не мой монолог заставил ее отказаться от жестокого замысла. Приблизившись к Роллену, я увидел то, что вызвало такую реакцию Бонжур. На полу валялась утренняя газета, первая страница которой извещала о кончине загадочного французского барона в балтиморской больнице.

Увы, работорговец не ошибся, сказав, что меня разыскивают за убийство. Что касается Бонжур, вероятно, со смертью Барона отпала необходимость мстить за него – зачем платить долг, если кредитора нет в живых? Бонжур по натуре оставалась воровкой, а для представителей криминального мира такое понятие, как честь, аннулируется после смерти. Быть может, по мнению настоящего, убежденного, отпетого преступника, честь человека умирает вместе с ним самим. После смерти ничего нет – ни рая, ни ада, – если при жизни познано и то и другое. Или же все меркнет в сравнении с истинной скорбью. Как бы там ни было, Бонжур не стала мстить.

Роллен был без сознания; впрочем, я не обнаружил у него серьезных телесных повреждений, перевязал его куском гардины и, прежде чем уйти, нашел умывальник и попытался смыть с ладоней кровь.

Мозг между тем не прекращал лихорадочной работы. Да, верно – за последние часы я на несколько семимильных шагов приблизился к пониманию произошедшего, но у меня по-прежнему не было улик против истинных убийц Барона. Пусть я сделал важные открытия – чем бы я стал подкреплять их в полиции? Предположим, я дождусь возвращения убийц; они умертвят меня, и дело с концом – либо по собственному усмотрению, либо по приказу Роллена, если он придет в чувство. А полицейские только и думают, что о моем аресте, – звать их на помощь бессмысленно.

Как ни крути, а я навсегда останусь убийцей истинного Дюпена. Именно так станут говорить обо мне. Я раздавлен, загнан в угол. Меня повесят за чужое преступление, а я даже не знаю толком, за чье именно – двух французов или Дюпона. Но самое скверное – заваренная мной каша исключает все будущие попытки расследовать смерть Эдгара По.

С этими мыслями я бродил по балтиморским улицам, время от времени делая передышки. Так продолжалось всю ночь, но и рассвет не вынудил меня прекратить движение.

– Это вы, Кларк?

Я обернулся и сообразил, что нахожусь рядом с одним из балтиморских полицейских участков. Соответственно, представшее моим глазам не было полной неожиданностью.

– Мистер Уайт? – произнес я, а затем поздоровался с секретарем.

Я словно в первый раз увидел пятна крови на рукавах и пуговицах своего потрепанного пальто; пятна, которые вопияли: «Виновен! Виновен!» А пока я на них взирал, Уайт с секретарем взяли меня под локти и повели в участок.

32

Неделей позже я сидел в самом удобном своем кресле в библиотеке и думал о Бонжур, с которой не виделся после объятия в доме Бонапартов. Ни одержимость Бонжур идеей отомстить за смерть Барона, ни нежелание помогать мне не являлись в моих глазах причинами таить обиду. Я был почти уверен в нашей скорой встрече; я был совершенно уверен в искреннем чувстве Бонжур ко мне. Причин бояться за ее безопасность, где бы она ни находилась, я также не видел – ведь, если я что и понял относительно этой женщины, то лишь одно: она способна сама о себе позаботиться и выжить в любых условиях, хотя и была убеждена в своей зависимости от Барона с тех пор, как он избавил ее от тюрьмы. Впрочем, по натуре Бонжур принадлежала криминальному миру – не колеблясь, отвечала на угрозу – угрозой, на смерть – смертью.

Однако вернемся к Уайту и его секретарю. В то утро, если бы они не подхватили меня под руки, я упал бы – настолько истощились во мне телесные силы. Я уже и не помнил, когда отдыхал по-настоящему. Очнулся я на втором этаже полицейского отделения. Едва я зашевелился и сел на кровати, как явились секретарь с Уайтом.

– Мистер Кларк, вам все еще нездоровится? – участливо осведомился секретарь.

– Нет, сил как будто прибавилось, – отвечал я. Отнюдь не уверенный в правдивости своих слов, я все-таки не хотел показаться неблагодарным за то, что мне отвели такую удобную комнату. – Я снова арестован, да?

– Сэр! – воскликнул Уайт. – Мы несколько часов кряду искали вас, чтобы уберечь от беды.

На полу стояла коробка с вещицами, некогда создававшими уют в «Глен-Элизе».

– Но я ведь сбежал из тюрьмы, сэр!

– И мы всерьез собирались водворить вас на место. Однако недавно обнаружились очевидцы стрельбы на лекции покойного француза. Эти люди видели двоих – причем один был весь избитый, с рукой на перевязи, поэтому-то и запомнился. Оба злоумышленника прятались в кулисах. Мы сочли, что такое свидетельство вполне вас оправдывает, но отыскать преступников не могли. Вплоть до вчерашнего дня.

Далее секретарь поведал, что известный работорговец заявил о краже лошади. Лошадь обнаружилась возле дома, хозяин которого отсутствовал в Балтиморе, зато к дому вдруг приблизились два субъекта, полностью подходящие под описание свидетелей убийства Барона! («Поразительное совпадение, не так ли, мистер Кларк? И возвращались они явно с какого-то гнусного дела!») Правда, обоим удалось скрыться – предположительно на частном судне, причем с ними скрылся и третий сообщник; зато их поведение красноречиво говорит о моей невиновности. Позднее я узнал, что Хоуп Слэттер, стыдясь сообщить, что был повержен негром, сочинил, будто на него напали двое немцев. С точки зрения балтиморской полиции, немцы недалеко ушли от французов; полиция скомпоновала убийство Барона, украденную лошадь и бегство трех французских подданных и пришла к выводу, что на Слэттера покушались те же лица, что застрелили Барона.

– То есть меня не арестовали? – уточнил я после некоторого размышления.

– Господь с вами, мистер Кларк! – воскликнул секретарь. – Вы свободны! Хотите, мы отвезем вас домой?

Как выяснилось в последующие месяцы, балтиморское общество считало грехом уже самый факт официального обвинения.

Я рисковал потерять все самое дорогое.

Хэтти Блум я уже, можно сказать, потерял; а без нее что мне была уютная роскошь «Глен-Элизы»! «Хэтти с Питером скоро поженятся», – беспрестанно повторял я, но даже в самых глубоких закоулках души не находил стремления тем или иным способом добиться расторжения помолвки. Хэтти и Питер лучше меня; я недостоин обоих; они толкали меня на правильный путь, а я все-таки поступил по-своему и вот погряз в проблемах. Более того: Хэтти и Питер сблизились на почве моего спасения, а мое упрямство отвратило меня от них. Хэтти вдобавок рисковала репутацией, тайком пробираясь на тюремные свидания. Теперь, уже из «Глен-Элизы», я написал ей благодарное письмо с пожеланиями счастья. Из-за меня был нарушен ход жизни Хэтти и Питера; я задолжал им покой, мир и благополучие.

Самому мне и покой, и мир, и благополучие пока только снились. Не успел я снова оказаться в милой «Глен-Элизе», как прибыла с визитом двоюродная бабка Кларк и начала методично изводить меня расспросами о «галлюцинациях», «иллюзиях» и «маниях», спровоцированных гибелью родителей и приведших («Чего и следовало ожидать!») прямехонько в тюрьму.

– Я делал то, что считал нужным, – ответствовал я. Именно этой фразой Эдвин подбадривал меня в пакгаузе.

Бабуля Кларк приняла позу Наполеона; длинное черное платье составляло резкий контраст с белоснежными волосами.

– Квентин, милый мальчик! Тебя арестовали за убийство! Ты сидел в тюрьме! Если хоть один приличный балтиморец продолжит здороваться с тобой, считай, тебе крупно повезло. Что касается Хэтти Блум, ты не заслужил это украшение балтиморского общества; ей под стать человек вроде Питера Стюарта. Увы, этот дом превратился, твоим попущением, в сущий замок Праздности![29]29
  Аллюзия на одноименную поэму шотландского поэта Джеймса Томсона (1700–1748).


[Закрыть]

«Надо же, – подумал я, глядя на бабулю Кларк, – до чего близко к сердцу она приняла мой арест и заключение».

– Я хотел жениться на Хэтти Блум; больше мне ничего не нужно.

Мои слова лишь сильнее покоробили престарелую родственницу – ведь речь шла о чужой невесте.

– Ваши упреки, тетя, не достигают цели – я достаточно наказан. Но я рад за Питера. Он хороший человек.

– Бедный твой отец! Увы, за ошибки отцов расплачиваются дети. Вот она когда сказалась – дурная кровь твоей матери, да простит меня Господь за эти слова! – прошипела бабуля Кларк.

В тот день, прежде чем удалиться, она метнула на меня взгляд, не сразу верно истолкованный мной. Лишь некоторое время спустя стало понятно – бабуля Кларк мне угрожала. Она и на «Глен-Элизу» смотрела так, словно в любую секунду весь дом мог развалиться по причине вопиющей безнравственности хозяина.

А вскоре мне сообщили, что моя двоюродная бабка намерена в суде оспаривать завещание моего отца и что она претендует на бо́льшую часть моей собственности, в том числе на «Глен-Элизу», на том основании, что внучатый племянник подвержен умственным расстройствам и эмоциональной неуравновешенности, каковые дефекты проявились в неспособности верно оценить его статус в Питеровой адвокатской конторе, а также упорном отказе отслеживать капиталовложения семьи Кларк и блюсти семейные деловые интересы. Результатом сего прискорбного небрежения стали существенные убытки за последние два года, кульминацией же явились безумный, продиктованный бредом альянс с Бароном Дюпеном, побег из тюрьмы, чудовищная попытка осквернить могилу и вторжение в дом на Эмити-стрит, а подтверждается печальный диагноз полным непониманием, которое больной проявляет в отношении значения вышеперечисленных действий и событий.

Оказалось, источником информации для бабули Кларк выступила тетя Блум. Похоже, она перехватила мое последнее письмо к Хэтти, узнала про визиты в тюрьму и не замедлила призвать на мою голову бабулю Кларк.

Бабуля Кларк, в свою очередь, написала письмо ко мне, в котором клялась, что отстаивает честь моего покойного отца и затеяла судебный процесс исключительно из любви к заблудшему внучатому племяннику.

Я стал готовиться к самозащите. Работал как безумный, почти не выходил из библиотеки – совсем как Дюпон, бывало, просиживавший дни напролет в библиотечном кресле.

Нельзя было упускать ни одной мелочи. Процесс обещал напряжение всех моральных и физических сил. Требовалось не только парировать каждый пункт обвинения (бабуля Кларк уж наверняка в деталях и с уликами поведает суду, как я транжирил отцовское наследство и пятнал фамилию), но и перевести оправдания на язык судебных терминов, в которых я давно не упражнялся.

Тетя Блум упирала на небрежение семейным капиталом; это был грамотный ход. Почтенные балтиморцы не терпели неуважения к деньгам и наказывали таковое независимо от решения официального суда.

Я раздумывал, кого могу взять в свидетели; кто из друзей выступит в мою защиту. Вывод оказался неутешительным – многие старые приятели (нравом похожие на Питера) не стали бы давать показания в мою пользу. Газеты, еще недавно жировавшие на сенсационных новостях о моем аресте, побеге и оправдании, теперь ждали суда как продолжения занятной истории моих авантюр и стилем старались намекать: мол, не допустим преждевременного разочарования, авось этот Кларк окажется-таки виновен, да не в пустяках вроде убийства, а кое в чем посерьезнее.

Порой мне представлялось, что расставание с поруганной «Глен-Элизой» вернуло бы мир моей душе. Я больше не жил в родительском доме – я там только ел, спал, читал, перемещался по комнатам. «Бабуля Кларк права, – бормотал я, слоняясь по второму этажу, скрипя ступенями, – дом действительно превратился в замок праздности». И без конца задавался одним и тем же вопросом: «В какой земле я ныне нахожусь?» Дом, со всеми своими беспорядочными пристройками, эркерами и флигелями, был слишком тесен – здесь мог с комфортом жить только прежний Квентин Гобсон Кларк, но никак не нынешний.

Не знаю, почему я остановился возле этого портрета – раньше я не замечал его. Даже если описать его сейчас, читатель вряд ли поймет, что в нем такого необычного. На портрете в профиль изображен мужчина в старомодной треуголке – мой дед. Узнав о намерении отца жениться на иудейке Элизабет Идис, он долго бушевал, призывал на молодых все кары небесные, а потом взял да и лишил отца законного наследства. «Подумаешь, – не смутился отец (теперь он приблизился положением к семье невесты), – Идисы тоже начинали с нуля». Благодаря сдаче в аренду пакгаузов (отец предпочитал говорить «благодаря предприимчивости») удалось построить «Глен-Элизу», один из самых оригинальных особняков Балтимора.

Как завороженный, вглядывался я в дедовы черты и вдруг кое-что понял. Отец, всю жизнь открещивавшийся от первопроходчества, был самым настоящим первопроходцем – даром что не уставал противопоставлять Трудолюбие и Предприимчивость Таланту. Ибо вместе с матушкой он создал целый мир, а попробуйте-ка замахнуться на такое, не имея иного материала, кроме взаимной любви; будучи долготерпеливым, инертным и начисто лишенным искры Божьей! Отец прошел через все тернии, положенные гениальному человеку, – он предупреждал меня со знанием дела. С мыслью о терниях он не давал мне свернуть с проторенного пути; он не стыдился того, что свернул сам, просто, свернув и взойдя все-таки на вершину, победно обозрев покоренное пространство, он затем обнаружил на теле раны от шипов.

Гордый профиль непримиримого патриарха, так и не принявшего невестку, которая своей еврейской кровью запятнала безупречное фамильное древо, красовался, однако же, на самом почетном месте, в сердце «Глен-Элизы», сего оплота родительского счастья. Отец и матушка не спрятали портрет в дальней комнате, не бросили на чердаке, не сожгли. Почему? Раньше я этого не понимал, теперь же связь с домом родителей, ответственность за их счастливый мирок стала мне ясна, как никогда, и я вернулся за письменный стол, к работе.

Никто ко мне не приходил, но вот однажды вечером явился Питер.

– А что это у тебя даже дверь открыть некому? Где прислуга? – начал было он ворчливым тоном, но тут же нахмурился, досадуя на собственную несдержанность, и предпринял новый заход: – В «Глен-Элизе», как в былые времена, царит атмосфера безмятежности. Помнишь, мы играли в разбойников вот в этом самом холле? Кажется, никогда с тех пор я не был так счастлив.