Текст книги "Тень Эдгара По"

– Продолжайте!

– Беда Эдгара По не в невоздержанности, а в плохой переносимости алкоголя. Это вроде телесного недуга, незнакомого и непонятного большинству людей.

Я даже со стула привстал.

– Как вам удалось это выяснить, мосье Дюпон?

– Ох, научить бы людей видеть, а не просто смотреть! Вы, мосье Кларк, наверняка помните строчку из некролога, написанного не репортером, а знакомым По. Таких некрологов было сравнительно мало. Так вот, согласно воспоминаниям, мосье По «абсолютно менялся после одного бокала вина». В понимании большинства, это говорит о беспробудном пьянстве; характеризует мосье По как буйного алкоголика. На самом деле все наоборот. Клеветникам данное обстоятельство представляется главной уликой; это действительно улика, только не в пользу версии о пьянстве По. Я склонен считать – нет, почти уверен, – что По имел редкую восприимчивость к спиртному; алкоголь, даже в малых количествах, мгновенно оказывал воздействие на его психику, даже вызывал подобие паралича. В состоянии душевного расстройства, в компании низких, дурных людей По мог продолжать возлияния. Конечно, именно такая ситуация складывалась всякий раз во время застолий – поистине, трудно противостоять агрессивной гостеприимности уроженцев южных штатов. Но мы сейчас не об этом. Нас интересует первый бокал – или даже первый глоток, – доза, от которой По впадал в беспамятство. Заметьте – не беспамятство от неумеренных возлияний, а временное помутнение рассудка из-за дозы, почти неощущаемой обычным человеком.

– Значит, в тот день По не был пьян – так вы считаете, сударь?

– Пожалуй, допущу, что он выпил один бокал вина. Но конечно, не было ничего подобного заявлениям в печатных органах обществ трезвости. Ох, эти трезвенники – они всех меряют своей меркой; мнят себя столпами нравственности. Хотите, я покажу вам, как они действуют – точнее, как действовали в интересующий нас период?

Дюпон принялся перебирать газеты, рассортированные в ему одному понятном порядке, и наконец извлек «Сан» от второго октября 1849 года.

– Мосье Кларк, вам знакомо имя Джона Уотчмена?

Сначала я отрицательно покачал головой, но через несколько мгновений память откликнулась, и я подтвердил: да, знакомо. Погоня за Фантомом – то есть за мистером Бенсоном, членом Ричмондского общества «Сыны Воздержания», – привела меня в одну из самых популярных балтиморских пивных.

– Я принял этого Уотчмена за Фантома – у него было такое же пальто. На Уотчмена мне указал другой завсегдатай, столь же пьяный.

– Поверьте, мосье Уотчмен имел причину выпить лишнего. Незадолго до вашей с ним встречи рухнули его надежды прославиться. Вот, смотрите – два года назад эта заметка едва ли привлекла ваше внимание, но сейчас, полагаю, покажется весьма полезной.

И Дюпон ткнул пальцем в статью от второго октября 1849 года. От результатов тогдашних выборов зависело, в том числе, введение запрета на продажу алкоголя по воскресеньям (понятно, что ратовало за этот закон Балтиморское общество трезвости). Дюпон верно угадал: в свое время заметка не привлекла моего внимания. Вдобавок я достаточно насмотрелся на пьяных и потому в целом поддерживал Закон выходного дня. Однако странно было бы все силы направлять на борьбу за трезвость, совершенно забывая о прочих добродетелях.

Среди сторонников Закона выходного дня были главным образом члены Общества трезвости; их кандидату в палату депутатов вменялось добиться ограничения продаж спиртных напитков по воскресеньям. А этот избранник, не кто иной, как мистер Джон Уотчмен, был замечен в нескольких питейных заведениях, так что второго октября 1849 года разочарованные трезвенники сняли его кандидатуру. Но самое интересное – в заметке от лица трезвенников выступил член Комитета выходного дня доктор Джозеф Снодграсс!

– Получается, уже назавтра Снодграсса вызвали в закусочную «У Райана» к умирающему Эдгару По! – воскликнул я.

– Теперь вам понятно состояние Снодграсса? Как лидера фракции трезвенников его подвел собственный кандидат. Без сомнения, мосье Уотчмен проявил непростительную слабость. Однако сторонники Закона выходного дня почти наверняка подозревали, что их политические враги намеренно ввели Уотчмена во искушение. А теперь извольте обратить внимание на «Америкэн энд коммершиал эдвайзер» от двадцать пятого сентября сорок девятого года. Полагаю, сия крупноформатная газета даст вам более полное представление о злополучной закусочной.

Первая же газетная вырезка сообщала, что «в гостинице “У Райана” имело место собрание вигов от четвертого избирательного участка, отмеченное живой атмосферой и энтузиазмом присутствующих».

– Значит, эта закусочная была не только избирательным участком, но постоянным местом сбора вигов, – со вздохом подытожил я. – А также последним пристанищем Эдгара По, не считая больничной койки.

Перед мысленным взором возникли буйно настроенные субъекты, которых мы с Дюпоном наблюдали в притоне над пожарным депо «Огневой дозор». То был их тайный клуб, а в закусочной, выходит, они собирались официально.

– Давайте еще чуть-чуть углубимся в историю, – предложил Дюпон. – Посмотрим, что происходило несколькими днями ранее, когда появилось объявление о собрании вигов. Читайте вслух, мосье Кларк. Особо отметьте подпись.

Я взял газету.

Общее собрание вигов четвертого избирательного участка состоится в гостинице «У Райана» по адресу: Ломбард-стрит, напротив пожарного депо «Огневой дозор», во вторник. Председатель – Дж. У. Герринг.

Следующая заметка сообщала о собрании вигов первого октября, за два дня до выборов, в половине восьмого вечера – и снова в закусочной «У Райана», напротив пожарного депо «Огневой дозор»; председатель Дж. У. Герринг «настоятельно рекомендовал» явиться всем членами партии вигов от четвертого избирательного участка.

– Джордж Герринг, председатель, – повторил я. И вспомнил недалекого громилу Тиндли, с подобострастием повторявшего: «Да, мистер Джордж, нет, мистер Джордж».

– Стало быть, Джордж – имя, а не фамилия того человека… Стало быть, это и был Джордж Герринг. Без сомнения, он в родстве с Генри Геррингом, дядей Эдгара По! С тем самым Генри Геррингом, который вторым – после Снодграсса – оказался рядом с По и не пожелал приютить несчастного поэта.

– Теперь вы видите: ни тот факт, что По пил в принципе, ни точное количество выпитого почти не проливают света на обстоятельства его смерти; однако эта информация необходима для восстановления последовательности событий. Мы с вами, мосье Кларк, вплотную подошли к разгадке и наконец-то можем учесть факт приема Эдгаром По спиртных напитков.

– Мосье Дюпон, – начал я, отложив газету, – уж не хотите ли вы сказать, что вам теперь все понятно? Что можно открыть миру тайну Эдгара По прежде, чем Барон Дюпен откроет свой лживый рот?

Дюпон поднялся со стула и прошел к окну.

– Еще немного терпения, мосье Кларк; еще немного терпения.

21

Барон, до последнего времени столь деятельный, вдруг подозрительно притих. Нигде не показывался – наверное, добавлял последние штрихи к лекции, заявленной через два дня; в Балтиморе только о ней и говорили. Я несколько раз обошел город с целью вызнать, в какую гостиницу Барон перебрался; попытки не увенчались успехом. Во время одной из таких экскурсий кто-то тронул меня за плечо.

Я оглянулся. Передо мной был один из двоих постоянных преследователей Барона Дюпена. Его товарищ, одетый в точно такой же мундир, стоял чуть поодаль.

– Ну-с, мы ждем ваших объяснений, – с неопределяемым акцентом произнес первый. – Кто вы?

– Вас это не касается, – отвечал я. – Такой же вопрос я могу задать и вам.

– Не время дерзить, мосье.

Мосье. Значит, эти двое – французы.

– Мы наблюдали за вами в последние несколько недель. Вы постоянно отираетесь возле его гостиницы, – с неприязнью произнес первый француз и сделал бровями характерное, сугубо французское движение, которое периодически демонстрировал и Дюпон. – Впрочем, это неудивительно – людям свойственно регулярно навещать друзей.

Значит, в представлении этих двоих Барон мне друг – Барон, который сперва похитил меня, затем обманул, а теперь запугивает!

Французы молчали, а я судорожно обдумывал свое положение. В процессе шпионажа за Бароном я нажил врагов; враги Барона теперь и мои враги!

– Я ничего не знаю и знать не хочу ни о долгах этого человека, ни о его кредиторах, – сказал я.

Французы переглянулись:

– Тогда говорите, в какой гостинице он сейчас живет.

– Это мне тоже неведомо, – честно ответил я.

– А имеется ли у вас полное представление о его проблемах, мосье? Они станут вашими, если будете выгораживать вашего друга. Право, он не стоит таких жертв.

Резко развернувшись, я зашагал прочь.

– Постойте, мосье, разговор не окончен! – донеслось сзади.

Я оглянулся; французы спешили за мной. «Интересно, – подумал я, – если пуститься бегом, они тоже побегут?» И с целью проверки ускорил шаг.

Я пересек Мэдисон-стрит и приближался теперь к колонне Вашингтона, возле которой, как всегда, было довольно людно. Колонна Вашингтона представляет собой массивный мраморный цилиндр диаметром двадцать футов, установленный на широкий постамент и увенчанный скульптурным изображением генерала Джорджа Вашингтона в полный рост. Колонна привлекает внимание не только благодаря размерам и белоснежности мрамора – она резко контрастирует с остальными зданиями на улице, построенными из кирпича. Я счел ее самым безопасным местом в Балтиморе.

Итак, я шагнул в дверь в основании монумента, где уже собралась изрядная толпа желающих подняться по винтовой лестнице внутри полой колонны. Одолев первый лестничный пролет, я помедлил в одной из ниш. Свет поступал туда сквозь небольшое квадратное отверстие в стене; мимо пробежали два мальчика. Я улыбнулся, полагая, что французы либо оставили меня в покое, либо потеряли из виду; однако не успел я мысленно возликовать, как снизу послышались тяжелые шаги двух пар сапог и донесся возглас:

– Il est là![20]20
  Вон он где! (фр.)


[Закрыть]

Я не стал дожидаться встречи нос к носу, а поспешил вверх по ступеням. Единственное мое преимущество состояло в том, что и лестница, и смотровая площадка были изучены мной еще в детстве. Французы, пусть и более выносливые, и более проворные, здесь, в колонне Вашингтона, оказались впервые. Возможно, они сравнивали узкую колонну с парижской Триумфальной аркой. Оба архитектурных памятника вознаграждают упорство любопытствующего восхитительной панорамой, но прославляют диаметрально противоположные достижения. Триумфальная арка является апофеозом наполеоновской империи, в то время как мраморная колонна в Балтиморе возведена по случаю отставки Вашингтона из армии и отказа использовать свое положение для узурпации власти.

Впрочем, мои преследователи едва ли были склонны к философским размышлениям о власти и деспотизме – они думали только о том, как бы сбросить меня со смотровой площадки. Передвигались они быстрее, чем компания мальчишек, затеявших догонялки на лестнице, – мальчишки выдохлись уже на полпути. А мои французы достигли круглой платформы на вершине колонны и двинулись по диаметру, расталкивая посетителей, мешая им упиваться видом на реку Патапско и Чесапикский залив. Напрасно, впрочем, заглядывали они под каждую шляпу и искали за каждым широким кринолином – жертвы, то есть меня, нигде не было.

Зато сам я отлично их видел, ибо успел спрятаться ста двадцатью футами ниже, на узком балкончике, куда вела дверь без надписей и табличек – этой дверью пользовались только уборщики, каждый закоулок колонны содержавшие в идеальной чистоте, да еще посетители, которым по пути наверх требовался глоток свежего воздуха. На балкончике я дождался, пока французы выберутся на смотровую площадку; убедился, что они не разделились, что один из них не подстерегает меня на выходе.

Вскоре французы сообразили, что я провел их, свесились с перил и сразу увидели меня. Я улыбнулся, приветливо помахал им и бросился к служебной двери.

Увы, торжествовал я недолго. Дверь, ведшая обратно на лестницу, не поддавалась, сколько я ее ни пинал, сколько ни бубнил: «Господи, только не это!»

Вероятно, замок каким-то образом защелкнулся. Тогда я отчаянно забарабанил по двери в надежде, что меня выпустит кто-нибудь из посетителей.

Французы мигом оценили ситуацию. Один из них поспешил к лестнице, другой наблюдал за мной, словно демон тьмы. «Если, – прикинул я, – первый француз по лестнице доберется до двери, мне не уйти». Вытянув шею, я смотрел на группку почтенных дам, выходивших на площадку; я лелеял слабую надежду, что дамы на несколько мгновений задержат француза; что за это время в голове моей оформится план спасения.

Второй француз перегнулся через перила, застыл в опасной позе; ни одно мое поползновение не укрылось бы от него. Очередная моя попытка достучаться до кого-нибудь из посетителей провалилась; я шагнул к перилам и посмотрел вниз, оценивая шансы угодить в прыжке на спасительные древесные кроны. И вдруг взгляд мой упал на знакомое лицо!

– Бонжур! – выдохнул я.

Она подняла глаза, посмотрела на меня, перевела взгляд на моего демона и скомандовала:

– К двери, быстро!

– Дверь заперта с другой стороны. Откройте ее, мадемуазель! Вы должны мне помочь…

– Назад! Ближе к двери, сударь… еще ближе.

Я сделал как было велено. Мой преследователь свесился через перила, чтобы не выпускать меня из виду.

Бонжур глубоко вдохнула и вдруг взвизгнула:

– Он сейчас прыгнет!

И отчаянно замахала в сторону моего француза, который теперь почти висел на высоте в сто восемьдесят футов. На галерее раздались крики, француз побледнел как полотно. Любители панорамных видов из лучших побуждений подхватили незадачливого преследователя под мышки и буквально вдавили в перила. Посетители, которые еще только поднимались на смотровую площадку, также услышали о намеченном самоубийстве; они утроили скорость, увлекая обратно наверх первого француза, как раз достигшего выхода на лестницу.

– Мадемуазель, вы поистине гениальная женщина! А теперь откройте дверь!

Бонжур шагнула на лестницу, и вскоре послышался щелчок задвижки. Готовый рассыпаться в благодарностях моей спасительнице – пожалуй, единственной не равнодушной ко мне женщине, – я выскочил на волю. И почти напоролся на дуло миниатюрного револьвера.

– Настало время пойти со мной, сударь, – проворковала Бонжур.

До конца пути Бонжур не проронила более ни слова. Возле гостиницы «Барнум» она развязала мне руки и ноги, предварительно ею же и связанные, и буквально втолкнула меня в холл. Барон поджидал в номере.

– Он был с этими двумя, – сообщила Бонжур. – Они держались вместе, точно рука и перчатка. Мне удалось их разлучить, но, пожалуй, они и на расстоянии общались посредством какой-нибудь системы сигналов.

– А кто они, эти негодяи? – смущенно спросил я. – Не хотелось бы снова с ними столкнуться.

– А не вы ли мило проводили с ними время в колонне?

– Мадемуазель, они гнались за мной! А вы меня спасли!

– Это вышло случайно, – заверила Бонжур. – Быть может, они и за Дюпоном охотятся.

– Исчезни, детка, – раздраженно распорядился Барон. Прежде чем оставить нас одних, Бонжур бросила на меня сочувственный взгляд.

Барон поднял бокал шерри-коблера.

– В здешнем коблере, к сожалению, вода чрезмерно преобладает над хересом. Но по крайней мере кровать с пологом, что в Америке считается роскошью. Не обращайте внимания на мадемуазель. Она вбила себе в голову, будто зависит от меня, потому что я когда-то спас ее; на самом деле все наоборот. Если она надумает сбежать или попадет в беду, банкротство мне обеспечено. Не советую недооценивать ее, гм, навыки и умения.

Бюро было завалено исписанными листами бумаги.

– Здесь, братец Квентин, – Барон горделиво и хитро ухмыльнулся, – все разложено по полочкам. Скоро, очень скоро любопытствующие – и вы, в том числе, братец Квентин, – получат ответы на свои вопросы; скоро ситуация прояснится. Остались последние штрихи. Балтиморцев ждет великолепная презентация. Одно плохо, – Барон подался ко мне, – есть угроза, что вместо шлифовки моей блистательной, судьбоносной лекции я буду вынужден отбиваться от разных нежелательных лиц. Итак, братец Квентин, кто они? Кто эти двое? С кем застукала вас Бонжур? И что за дела у вас с ними – у вас и у Дюпона?

– Барон Дюпен, – отвечал я с досадой, – я не знаю и не хочу знать этих людей и уж тем более никоим образом с ними не связан.

– Однако вы их видели – так же как и я, – с пафосом произнес Барон. – Эти люди шпионили за мной. В их глазах читается готовность к убийству. Они опасны. Насколько могу судить, вы не замечали их, будучи сами слишком увлечены слежкой за мной.

Я раскрыл было рот, но Барон не дал оправдаться.

– Мне все известно, – заявил он, приняв молчание за признание вины. – Бонжур засекла вас, когда вы «вели» ее в порт. Вы имели неосмотрительность подойти слишком близко. Осмелюсь предположить, вы не искали в порту развлечений – едва ли в компанию к вам годятся пьянчуги да работорговцы. А может, я ошибаюсь? – Барон вдруг рассмеялся. – Может, Квентин Кларк сейчас позабавит меня признанием в каком-нибудь тайном пороке?

– Раз вы все знали, почему не препятствовали мне?

Барон глотнул коблера.

– А вы не понимаете? Могли бы и научиться у своего хозяина. Эта мера – слежка за нами – говорит о полном отчаянии Дюпона. Дюпон чувствовал, что проигрывает, вот и отсылал вас из дому. Из одного только этого факта я сделал вывод: Дюпона бояться не стоит, противостоять ему не придется. Вдобавок наблюдения за вами позволяли выяснить, что конкретно интересует Дюпона. Видите ли, братец Квентин, шпионство – это палка о двух концах. Вы шпионите, но и за вами непременно шпионят. Так-то, сударь.

– Если вы, Барон, такой всезнайка, полагаю, вы давно успели вычислить этих двух французов; полагаю, вам известно, кто они и кем подосланы.

Волнение Барона усилилось.

– Так они французы? – переспросил он после довольно продолжительной паузы.

– Да, судя по акценту и отдельным словам. Не удивлюсь, если вы привлекли их к сотрудничеству с вами, как доктора Снодграсса! – Мне хотелось взять реванш, довести до сведения Барона, что и у меня имеются свои источники.

– Если они работают на известную мне влиятельную парижскую группировку, имеющую отношение к моим финансовым интересам, боюсь, переманить их будет непросто.

Барон говорил, по обыкновению, откровенно, как с преданным союзником; от этих доверительных интонаций собеседник на время забывал, что таковым вовсе не является. На глаза Барону падали пряди волос, нынче почему-то жидкие и липкие; он откидывал их беспрестанно.

– Теперь вы понимаете, братец Квентин, каково это – всю жизнь скрываться под маской без надежды быть самим собой. А я, смею вас уверить, очень неплох и сам по себе; да, именно так, сударь. Я бесподобен! Видели бы вы меня в зале суда! Все взгляды устремлялись ко мне – даже взгляды моих оппонентов; все ждали правды. Как я счастлив здесь, в Балтиморе, если бы вы знали! Я на покой не собираюсь; обо мне еще услышат, обо мне заговорят!

– Чем тогда объяснить вашу склонность к дешевым розыгрышам и угрозам, которые только сотрясают воздух? Зачем вы копируете Огюста Дюпона?

В углу я заметил портрет Дюпона кисти фон Данткера. Мне ли, видевшему это полотно на разных стадиях завершенности, было не узнать его! Однако теперь я не мог не отметить: изображение Дюпона превосходило оригинал законченностью, как будто лишь после создания портрета Дюпон стал в полном смысле Дюпоном. Фон Данткеру отлично удалось передать внешнее сходство, но не в нем одном было дело.

Барон добродушно засмеялся:

– Надеюсь, Дюпон оценил этот мой жест, а, братец Квентин? Я, знаете ли, не прочь разрядить обстановку славной шуткой. Это ведь не грех? Дюпону ничего не известно о масках – он отродясь их не носил. Бедняга полагает, что без маски он ближе к реальности. А на самом деле без маски он – да и любой из нас – пустое место.

Мне вспомнилась особая ухмылка, усвоенная Дюпоном для позирования; фон Данткер уловил ее, она теплилась, навечно запечатленная на холсте, в уголке рта Дюпона. Чужая, приберегаемая для чужих гримаса… Быть может, Дюпону тоже ведомо кое-что о масках? Я рывком снял портрет со стены, зажал под мышкой.

– Это я забираю, Барон; это вам не принадлежит.

Барон только плечами передернул.

Я продолжал, возможно, в надежде на более заметную реакцию:

– Вы сами знаете – по крайней мере должны знать, – что загадку эту разгадает Дюпон. Потому что он – истинный прототип Дюпена.

– По-вашему, Дюпон придает этому значение?

Я вскинул брови. Не так, по моим расчетам, должен был реагировать Барон.

– А рассказывал ли вам Дюпон, как мы с ним познакомились? – Барон говорил теперь со всей серьезностью. – Разумеется, ответ отрицательный, – продолжал Барон, кивнув сам себе. – Еще бы – ведь Дюпон варится в собственном соку, или, если хотите, безвылазно обитает в собственной скорлупе. Ему хочется чувствовать, что у людей в нем постоянная нужда, однако разговоры утомляют его без меры. Мы оба парижане. Быть может, вы слыхали о женщине по имени Катрин Готье, обвиненной в убийстве; эта женщина весьма много значила для вашего друга.

Действительно, жандарм в кафе упоминал, что Дюпон очень переменился после повешения по обвинению в убийстве своей возлюбленной; повешения, которое он не сумел предотвратить.

– Дюпон любил ее, да?

– Дюпон любил, ха! Я любил ее; я, мосье Кларк. Вот только не нужно пронзать меня мелодраматическим взглядом – я совсем не то имел в виду. Никакого соперничества за ее благосклонность между мной и Дюпоном не было. Просто Катрин Готье отличалась красотой, умом и обаянием; всякий, кто видел ее, неизменно увлекался. Вы спросите, как можно жить в мире, где подобную женщину обвиняют в забивании палкой собственной сестры? Само предположение кажется абсурдным, не так ли?

По словам Барона, Катрин Готье, несмотря на низкое происхождение, была добродетельна и имела репутацию очень разумной девицы. С Дюпоном ее связывали близкие отношения; она считалась единственным его другом. Однажды сестру Катрин Готье нашли мертвой – убитой самым жестоким образом. Первой подозреваемой стала возлюбленная Дюпона. Впрочем, парижане полагали, что жандармы, в ходе расследований неоднократно выставленные Дюпоном круглыми идиотами, попросту решили отыграться, обвинив Катрин.

– Значит, она была невиновна?

– Достаточно невиновна, – последовал ответ, вполне в духе Барона.

– Так вы хорошо знали Катрин Готье?

– Дорогой мосье Кларк, неужто ваш друг Дюпон столько месяцев замалчивает эту тему? Да, я хорошо знал Катрин Готье, – Барон усмехнулся. – Я был ее адвокатом! Я защищал ее от ужасного обвинения!

– Вы? Но ведь Катрин Готье была осуждена. А вы никогда не проигрывали в суде.

– Это правда. Правда и то, что дело Катрин Готье вносит известную путаницу в мой послужной список.

Мысль о провале Дюпона заставила меня потупить взгляд.

– Дюпон не сумел оправдать возлюбленную. Но теперь он вернет былую славу, – заявил я, неосознанно переходя на Баронов лексикон. – Я имею в виду дело Эдгара По.

– Не сумел оправдать? – рассмеялся Барон. – Как бы не так!

Язвительный тон задел меня. Мне было доподлинно известно: Дюпон взялся за дело мадемуазель Готье, но отчаялся. Об этом я и поведал Барону.

– Значит, так вам это преподнесли – взялся и отчаялся. Нет, сударь, братец Дюпон не отчаялся. Он довел расследование до конца. Это вообще ему свойственно – доводить до конца. И в деле мадемуазель Готье он, как всегда, добился успеха.

– Добился успеха? Ничего не понимаю. Так ее что, не осудили?

– В деталях помню, – начал Барон, – свой первый визит в парижскую квартиру Огюста Дюпона.

Барон Дюпен сам нашел, куда пристроить шляпу и трость, ибо Дюпон этим вопросом не озаботился. «Темновато в комнате», – с досадой думал Барон. Убеждая других в необходимости оказать содействие, Барон активно использовал жестикуляцию и мимику, поэтому хорошее освещение очень бы ему пригодилось. Разумеется, его не приводила в восторг перспектива переговоров с Огюстом Дюпоном, но того требовали обстоятельства. От успеха зависело, в каком направлении пойдет собственная карьера Барона. Вдобавок на карту была поставлена жизнь женщины.

Барону прежде не доводилось бывать у Дюпона, однако он, как все образованные парижане и как все преступники, знал о нем достаточно. Адвокат Барон строго придерживался правила: не браться за дела, если подозреваемый арестован по наводке Огюста Дюпона. Причина? Она не столь очевидна, как может показаться; иными словами, Барон далеко не всегда автоматически принимал виновность осужденного лишь потому, что осудил его Дюпон. Последний имел тогда репутацию столь непререкаемую, имя его так действовало на судей, что добиться оправдания подсудимого не представлялось возможным.

Но в деле мадемуазель Готье, по мнению Барона, имелась лазейка. Барон намеревался выиграть за счет страстной любви, которую Дюпон питал к Катрин; это дело он считал главным в своей карьере. Правда, он привык убеждать себя, что у него все дела – главные, но это было особенное. Любой другой адвокат счел бы его безнадежным. Иными словами, амбициозность Барона достигла точки кипения.

– Мы с вами, мосье Дюпон, так построим защиту, что комар носа не подточит, – заявил Барон. – Мы вернем свободу мадемуазель Готье. Ваше участие в деле весьма ценно – точнее, бесценно. Освобождение мадемуазель прославит вас.

В последней фразе Барон слукавил – он знал, что слава ждет отнюдь не Огюста Дюпона, а его самого. Дюпон по-прежнему неподвижно сидел в кресле, уставившись на холодный камин.

– Мое участие в деле вернее приведет ее на виселицу, – безразлично отвечал он.

– Вовсе не обязательно, мосье Дюпон, – с жаром возразил Барон. – У вас репутация человека, который проницает обстоятельства, скрытые от других. Если всем и каждому очевидна лишь вина мадемуазель Готье, то вы, с вашими способностями, я бы даже сказал, с вашим гением, несомненно, разглядите ее невиновность. Согласно Библии, все мы грешны, сударь; но не предполагает ли данное утверждение, что все мы также и невинны?

– Э, да у вас недурно получается толковать религиозные тексты. Не ожидал, мосье Дюпен; право, не ожидал.

– Пожалуйста, зовите меня Бароном.

Дюпон вперил в своего гостя немигающий взгляд. Барон откашлялся.

– Предлагаю вам выбор, мосье Дюпон, внемлите голосу разума. Вы вольны использовать свой гений для спасения женщины, которую любите и которая любит вас, от страшнейшей, позорнейшей из смертей. Также вы вольны до конца дней своих в полном одиночестве бездействовать в своих роскошных апартаментах. Выбор для осла – я хочу сказать, любой осел примет правильное решение. Что решили вы?

Барон вообще-то не был склонен использовать сильные выражения – он прибегал к ним лишь в крайних случаях. Мадемуазель Готье в юности была любовницей богатого парижского студента; он ее бросил, однако девушка не покончила с собой. Другая в подобных обстоятельствах стала бы проституткой, но Катрин Готье удалось избегнуть и этой участи. Зато ее родная сестра, несмотря на увещевания Катрин, выбрала именно эту скользкую дорожку. Поведение сестры самым пагубным образом отражалось на репутации Катрин Готье, ибо девушки были очень похожи внешне. Их постоянно путали знакомые на улице, лавочники, жандармы. Именно путаница стала мотивом убийства. Катрин жаждала избавиться от незаслуженного позора. Однако Барон получил немало свидетельств того, что обвиняемая была не способна на дурной поступок, тем более на убийство; Барон раскрыл имена отпетых негодяев, с которыми сестра Катрин Готье вступала в тесный контакт на своем новом поприще и любого из которых легко можно было обвинить в убийстве на основании самых незначительных улик.

– Если я и возьмусь расследовать обстоятельства смерти ее сестры, – заговорил Дюпон, и у Барона мурашки побежали по спине от его слов, – если я и возьмусь, никто не должен знать о моем вмешательстве.

Барон обещал ничего не сообщать газетчикам.

Дюпон действительно расследовал смерть сестры мадемуазель Готье. Он полностью восстановил ход событий, не оставив места сомнениям. И что же? Виновной, безо всяких оговорок и допущений, оказалась его возлюбленная, Катрин Готье. Информацию эту Дюпон передал префекту заодно с уликами, упущенными полицией, и тем самым не оставил Барону Дюпену ни малейшего шанса выиграть дело. Барон был в отчаянии. Гордость не давала ему принять поражение с достоинством. Он задействовал едва ли не все свои связи, он потратил много тысяч франков, даром что и так был по уши в долгах – теперь все пропало. Подтасовка не удалась. Дюпон предъявил неоспоримые доказательства. Барон разорился; репутация его была погублена.

Тем временем жандарм Делакур, жаждавший стать префектом, заверил Дюпона и Готье, что благодаря новым уликам обвиняемая предстанет запутавшейся, обманутой женщиной, действовавшей в помрачении рассудка; с учетом этих обстоятельств, а также принадлежности к слабому полу, мадемуазель Готье, дескать, гарантировано снисхождение. А через несколько месяцев Катрин Готье была повешена на глазах у Дюпена, Дюпона и трех четвертей парижского населения.

– Во-первых, – наставительно начал я, – Дюпон пострадал куда больше вашего. Дело мадемуазель Готье не только иссушило его уникальный дар; нет, он утратил единственную женщину, которую любил, – причем она, можно сказать, погибла от его рук! Но сейчас, мосье Барон, вами выбран непродуктивный способ мести; травля Дюпона в связи с делом Эдгара По не даст результатов. И я, будьте уверены, не собираюсь спокойно стоять в стороне!

– Вспомните-ка лучше аксиому, принятую в юриспруденции, – super subjectum materiam. Это значит: ни один субъект не несет ответственности за мнения других субъектов, сформированные на основании действий, приписанных этому субъекту. – Барон навис надо мной. – Не я эту кашу заварил, сударь; не я, а вы. Вы сами просили расследовать смерть По. Вы сами себе свет застите, хоть это вам понятно? Выше нос, братец Квентин! Благодаря вам я поверил в возможность собственного перерождения. Клеветники и завистники облили мое имя грязью, ибо тень моего гения была слишком велика и никак не сообразовывалась с их жалкими потугами; каждый мой проступок в их глазах становился смертным грехом – так они рассчитывали остановить, сокрушить меня. Кстати, с нашим дорогим Эдгаром По ситуация аналогичная.

– То есть вы дерзнули сравнивать себя с великим поэтом? – Мое возмущение не знало границ.

– В этом нет нужды – братец Эдгар все сделал за меня. Почему, как вы думаете, Дюпен – самый умный, самый прозорливый из его персонажей? Да потому, что Эдгар По видел в гениальном дешифровщике свою же дивную способность проницать скрытое даже от богов, не то что от людей. А кто всякий раз получает награду? Префект жандармерии, а не герой Дюпен; префекту достаются и деньги, и слава. Не так ли при жизни Эдгара По авторы, в подметки ему не годившиеся, становились победителями журнальных конкурсов, а сам По боролся с нуждой, боролся до конца, пока смерть не прекратила его страдания?