Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

Жить в Ленинграде отцу не хотелось, он не любил этот дождливый город с холодными зимами. От сырости и холода старые раны – а их у отца, как я уже писал, было достаточно – давали о себе знать. Иногда отец после приступа кашля показывал матери носовой платок, окрашенный кровью, и, как всегда, с ошибками в произношении русских слов говорил: “Видишь, Юля, у меня, наверное, табуркулёз. Уезжать нам надо на юг. Иначе дело швах”.

Под югом отец подразумевал город Краснодар. Генерал Плиев, с которым отец сражался в Великую Отечественную войну, собирал там однополчан, служивших в его дивизии. Мать была в ужасе. Как? Уехать из любимого города, где она училась в театральном институте, играла в Театре комедии у Николая Павловича Акимова, и, возможно, он возьмёт её снова! Уехать от любимой мамы и сводных сестёр! Опять расстаться со старыми подругами и друзьями, которых она не видела долгие годы! Нет! Ни за что! Я тоже ни за что не хотел покидать город, где часто видел любимую бабушку и повзрослевшую рыжую Натку, Валентину и их весёлого отца Пепу, обучавшего меня игре на мандолине.

Мать носилась по Ленинграду, ища повод, чтобы навсегда в нём остаться. Но всё было безуспешно. И в голове у мамы возник довольно необычный план, его осуществление давало нам шанс не покидать Ленинград. В один из летних дней, когда отца не было дома, мать спросила меня: “Ты хочешь остаться в Ленинграде? – И, заранее зная ответ, прибавила: – Тогда садись и рисуй. Рисуй что хочешь. Вот тебе акварельные краски, кисточка и бумага. Твои рисунки я покажу в художественной школе, и, если они понравятся, тебя допустят к экзамену по рисунку и живописи. Если справишься и тебя примут, мы останемся в Ленинграде. А отец, если хочет жить в Краснодаре, пусть едет один”.

Я – и буду художником? Ведь отец всегда видел меня только военным! Каждое лето я топал по пыльным дорогам с солдатами, лежал на полигонах, стрелял из винтовок и автоматов, приучаясь с малых лет к армейскому быту. Конечно, рисовать пиратов было интереснее, чем стрелять по движущейся или неподвижной мишени. Но что я должен рисовать сейчас, чтобы мои рисунки понравились и меня допустили к экзаменам? “Рисуй что хочешь”, – сказала мама. И на бумаге стали возникать фигуры джентльменов удачи: таверна “Адмирал Бенбоу”, порт с одноногим Джоном Сильвером, прозванным Окороком…

…Я был принят сразу во второй класс Средней художественной школы при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина. Педагоги, просмотрев мои рисунки, сказали маме, что они “тянут” на второй. А Леонид Сергеевич Шолохов произнёс: “Этого парнишку мы берём. Пропорции ни к чёрту не годятся, но зато у него есть свой мир, это главное. А правильным пропорциям мы его подучим”. И, говоря высоким штилем, вместо воинского стана, который готовил мне отец, меня ждал храм Аполлона, уготованный Провидением. И вот первого сентября 1957 года я вхожу в знаменитое здание бывшей императорской Академии изящных искусств города Санкт-Петербурга. В широко распахнутых высоченных дубовых дверях Академии оглядываюсь и вижу двух молчаливых сфинксов, привезённых из далёкого Египта, за ними катит серые волны величественная Нева… Я действительно вступаю в храм Искусства.

Сэ, Хэ, Ша!

Девятилетний красноармеец, прошедший в боях Гражданскую войну, сумел окончить экстерном Академию имени Фрунзе и академию Генерального штаба – это мой отец. Почему я сейчас об этом вспомнил? Да потому, что доучиться в Средней художественной школе – СХШ – мне было не суждено: меня исключили за пагубное влияние на соучеников без права продолжить учёбу в какой-либо другой художественной школе. Наверное, предчувствуя это, я яростно овладевал знаниями, касающимися профессии художника, стремясь проникнуть во все тонкости выбранного нелёгкого ремесла, и экстерном сумел пройти многие ступени художественных навыков.

Были ли для меня стены здания, объявленного в восемнадцатом веке местом учения изящным искусствам, мистическим пространством? Безусловно! Именно отсюда вышли мои любимые мастера живописи, ваяния и архитектуры ушедших времён: боготворимый мною Рокотов, удивительный новатор Александр Иванов, великий Карл Брюллов, мистический философ Николай Ге, беспощадный Василий Верещагин, запечатлевший лики войны, необъяснимые Куинджи и Айвазовский, трагический Врубель… Да и сколько ещё вышло из этих стен великих и любимых служителей Аполлона! А столетием позже – и мои старшие друзья, вдохновители, борцы с рутиной соц-арта: Александр Арефьев, Владимир Шагин, Олег Целков, Борис Заборов, Эдуард Кочергин. Здесь меня научили правильно держать кисть, в точных пропорциях смешивать краски для получения нужного колера, умело пользоваться карандашом, чтобы на листе бумаги провести безупречную линию и овладеть искусством штриховки. Замечательный скульптор и педагог Валентина Николаевна Китайгородская учила меня лепке лица и человеческого тела. Но главное – нас учили профессионализму. Это бесчисленные карандашные и акварельные зарисовки с натуры: люди, животные, предметы, деревья, пейзажи. Это портреты и обнажённые фигуры натурщиков, постановочные натюрморты и сложные композиции на заданные темы на ежедневных занятиях в мастерских живописью, рисунком, скульптурой.

Учение было строгим, никаких вольностей. Ты должен был не только добиваться абсолютной точности в работе с натуры и грамотно овладевать законами многофигурных композиций, но и уметь правильно сколотить подрамник для картины, натянуть холст, соблюдая правильное направление волокон, проклеить его, отшлифовать и, наконец, нанести тобою же сваренный грунт.

Сегодня многое из того, чему нас обучали, осталось в прошлом. Холсты продаются любого качества, уже загрунтованные и даже натянутые на любой нужный размер. Художественное преподавание уже не имеет той жёсткости и требовательности, которыми славилось в моё время. Пройдут годы, и я, получив в 1993 году Государственную премию Российской Федерации за цикл графических иллюстраций к поэзии Владимира Высоцкого, оставлю себе только медаль лауреата, а всё денежное вознаграждение отдам педагогам СХШ в знак благодарности за годы обучения.

Становление руки

Ещё в СХШ я поставил перед собой цель стать настоящим мастером. То есть овладеть рисунком, цветом и композицией. И это требовало в первую очередь серьёзной работы. Никаких поблажек! Жёсткий режим и беспощадность к себе!

Основа всего – рисунок. Для меня он не только скелет человека или животного, а скелетон каждого художественного творения, поскольку основа композиции картины – рисунок; движение фигур и пропорции – рисунок, и даже распределение цвета имеет прямое отношение к рисунку. И чтобы овладеть точной, чёткой, безошибочной линией, я выбрасываю стирательную резинку и карандаш и начинаю копировать гравюры старых мастеров пером и тушью, которые исключают исправление ошибочных линий.

Рука глазного хирурга – вот мой идеал руки! Ибо для операции глаза необходима рука, обладающая опытом филигранной работы со скальпелем, умеющая провести наитончайшую линию разреза. И сотни и сотни листов недорогой бумаги с наитончайшими, но, увы, неточными линиями устилали пол у стола, за которым я приучал руку и глаз к предельной точности. Раз в неделю я собирал охапки неудавшихся рисунков и, вызывая негодование обитателей “вороньей слободки”, до отказа набивал ими помойные вёдра, стоявшие на чёрной лестнице.

Прошёл немалый срок, прежде чем я научился безупречно копировать гравюры, выполненные Иеронимом Коком с рисунков Питера Брейгеля Старшего, прозванного Мужицким. Фигуры людей, дома и деревья в них испещрены десятками, сотнями линий и штрихов, которые нужно безошибочно точно перенести на белый лист, лежащий передо мной. И вот, напряжённо всматриваясь в расстояние между штрихами, в их направления и пересечения, ручкой с металлическим пером, побывавшим в баночке с тушью, вычерчиваешь точнейшую копию гравюры – штрих в штрих, линия в линию…

Много лет спустя я наткнулся на мысли Джона Рёскина о владении безупречной линией рисунка мастерами прошлого, которое “заключается в беспрерывном, последовательном ряде движений руки, более верных, чем движения самого искусного фехтовальщика; карандаш не только проводит с безошибочной точностью прямую линию от одной точки до другой, но с такой же точностью проводит линию изогнутую и ломаную… уверенность движений доходит до того, что художник может… одной линией начертить вполне законченный профиль или другую часть контура головы, и рисунок не потребует дальнейших изменений”. А для этого должна быть “предельная точность мускульного движения” и “духовное напряжение”, когда “рука художника каждую минуту подчиняется непосредственному замыслу”. И у меня, и у Рёскина остриё карандаша приравнивается к острию шпаги или скальпеля.

…Я делаю бесчисленное множество набросков с натуры, стараюсь одной линией передать динамику движения человеческой фигуры или животного. Рисую зверей и птиц в Ленинградском зоопарке. Папки заполняются зарисовками удивительных переплетений ветвей деревьев, комнатных и полевых растений, жуков, букашек, бабочек. Постепенно я начинаю овладевать точной линией. Педагог, ведущий класс рисунка, надолго задерживается у одного из моих карандашных набросков с двумя сидящими фигурами и громко заявляет: “Пропорции довольно странные, но какая удивительная линия, какая плавность и точность! Я ещё с подобным не сталкивался! Рисунок забирается в образцы!” Ура! Мои старания достигли цели! А четверть века спустя я буду, не отрывая руки, одной линией чертить метафизические фигуры и композиции на двухметровых листах чёрной бумаги, прикреплённых к стене, и наблюдать за моей рукой будут студенты и профессора Оксфордского, Стэнфордского и других университетов. Пройдёт ещё пятнадцать лет – и в когда-то изгнавшей меня стране я буду давать мастер-класс в Московском университете, вычерчивая одной линией сложнейшие фигуры.

Узкие каменные коридоры с высокими арочными потолками вкруговую пронизывали гигантское здание Академии художеств. С одной стороны коридоров первого этажа были окна, с другой – глухие стены с отсеками, где пылились накрытые брезентом старые офортные станки и разная металлическая рухлядь. В конце одного из коридоров находилась столовая.

Обычно в коридорах было пустынно. Шумные ватаги сэхэшатиков и студентов появлялись только во время завтрака, с восьми до девяти утра, и с двух до трёх – во время обеда. Те мальчишки, у кого не было денег на завтраки и обеды, в тёплые дни сидели у гранитных сфинксов на ступеньках, ведущих к Неве, а в холодные бесцельно слонялись по академическим коридорам. Впрочем, таких было немного, человека два-три, и среди них я. Чаще всего я бродил в одиночестве по мрачным коридорам, размышляя и проверяя, готов ли мой незамысловатый обед, приготовляемый на чугунных батареях центрального отопления и состоящий из кусков чёрного хлеба, намазанных горчицей и густо посыпанных солью. Хлеб в столовой можно было брать бесплатно, и я, пользуясь этим, умудрялся заскочить в столовку раньше всех, набрать несколько кусков чёрного хлеба, намазать горчицей, присыпать сверху солью и разложить в коридоре на отопительные батареи – получались довольно вкусные сухари. О результатах такого питания легко догадаться: гастриты, колиты и язвочки в желудке достались мне на долгие десятилетия.

Однажды, одиноко слоняясь по коридору и грызя свой сухарь, я услышал странный звук, доносящийся из боковых отсеков, где стояли вышедшие из строя печатные станки. Звук, похожий на завывание, то возникал, то замолкал. Заинтригованный, я зашёл в этот отсек и увидел в полумраке необычную картину. На грязном каменном полу распласталось тощее тело мальчишки, на котором сидел другой, покрепче и поупитанней, и время от времени бил кулаком под рёбра лежащему. Лежащий издавал жуткий, нечеловеческий вой, а сидящий прикладывал к своему уху сложенную ладошку и наклонялся к пасти орущего, чтобы лучше слышать вопль. При этом лицо его выражало неописуемое блаженство. Ещё удар – протяжный вой и долгое самозабвенное вслушивание. Ещё удар – протяжный вой и долгое слушание. Вой затих – ещё удар, и опять затяжной вой…

В лежащей фигуре я опознал всеми затравленного паренька – Германа Степанова по прозвищу Стёпа Уткин Нос, а в сидящем – Олега Григорьева, имевшего репутацию посвящённого в некие тайны искусства и обладающего недюжинным талантом. “Олег! Что ты с ним делаешь?” – спросил я, озадаченный увиденным. “Мишка! А ты послушай только, какие уникальные звуки он издаёт!” И снова шарахнул кулаком меж рёбер бедного Германа. Видимо, желая, чтобы и я оценил феноменальный звук, несущийся из глотки несчастного, Олег малость перестарался, поскольку вопль продолжался вдвое дольше обычного.

Я был намного выше и здоровее Олега. Схватив за шиворот и стащив с поверженного стонущего Германа оторопевшего Олега, я с угрозой в голосе произнёс: “Ещё раз захочешь помузицировать с Германом, я из тебя начну извлекать уникальные звуки – и твоим же методом! Понял?!”

Олег удалился, бормоча себе под нос что-то злобное, но Германа больше никогда не трогал. А я по-прежнему в тишине коридоров жевал свои “обеды”, но уже не в одиночестве: за мной с той поры, как верный пёсик, семенил благодарный за спасение Стёпа Уткин Нос.

Итак, добившись каких-то успехов в рисунке, я должен был теперь овладеть техникой живописи. Великих живописцев во все эпохи существовало немало, но я выбрал в учителя двух гениальных колористов: венецианца Паоло Веронезе и испанца Диего Веласкеса. Часами всматривался я в их работы, пытаясь постичь секреты палитры, создающей удивительные цветовые симфонии. Изысканность и богатство цвета достигались у них благодаря владению искусством подмалёвка и лессировки.

Постараюсь на простом примере объяснить, что являет собой лессировка.

Если на белую скатерть пролить чай, на скатерти появится желтоватое пятно. Если чай крепкий, цвет пятна будет темнее, но сквозь него всё равно будет просвечивать ткань. Если пролить на скатерть клюквенный сок, пятно будет красное; этот же сок, разбавленный водой, даёт бледно-розовое пятно. Допустим, розовое пятно на скатерти просохло, но на него опять пролился разбавленный клюквенный сок – и тогда пятно становится таким же красным, как и от неразбавленного сока. Вот это и есть принцип лессировки – нанесение тончайших слоёв прозрачной краски поверх подмалёвка, чтобы добиться мощного звучания цвета.

А что из себя представляет подмалёвок? Ну, вернёмся к той же самой идее пролитого чая и клюквенного сока. Допустим, скатерть белая, и, многократно поливая её чаем или соком, можно только усилить, утемнить жёлтый или красный цвет. А если скатерть голубоватого цвета и на неё проливается желтоватый чай, то соединение голубого с жёлтым даёт пятно зеленоватого цвета. Вот простой пример взаимодействия подмалёвка с лессировкой. Разумеется, в живописи неисчислимое количество различных цветовых подмалёвков с большим количеством различных цветовых лессировок.

Учащиеся художественных школ имели право бесплатно копировать в музеях картины старых мастеров. И я начинаю копировать в Эрмитаже полотна старых голландцев: Яна Трека, Питера Класа; затем перехожу к большой композиции Никола Пуссена “Снятие с креста”. Я штудирую “Историю развития техники масляной живописи” Эрнста Бергера и “алхимичу” по его рецептам: готовлю грунты для холстов, чтобы краски на них держались вечно, экспериментирую с составами лаков для покрытия картин.

По ночам, пока соседи спят, ставлю в кухне на газ кастрюльки с техническими маслами, лаками, с пчелиными сотами, рыбьим и столярным клеем. Всё это начинает вариться, булькать, шипеть и вонять. Особенно “благоухала” кастрюля с клеем, который готовился из собачьих костей. Не скажу, что соседей эта алхимия радовала, хотя запах их стряпни был для меня невыносимее.

В поисках секретов техники “стариков” я был не одинок: рядом со мной всегда торчал Герман Степанов, спасённый от издевательств Олежки Григорьева. Он так же, как и я, был одержим идеей овладения техникой “стариков”, мастеров прошлого.

Варка грунтов, лаков, приготовление красок, разбавителей, составление и замесы колеров – всё это называется кухней, кухней живописного мастерства. “Ароматы” этой кухни немного отличаются от привычных кухонных запахов. Но в некоторых случаях присутствует и запах обычной кухни, вот только он может заглушить все остальные, – это запах чеснока. Ибо для одной из операций в процессе работы над живописным полотном требуется не одна головка чеснока. И я убедительно продемонстрировал это в зале Эрмитажа, где долгое время копировал большой холст Пуссена.

После двухмесячного перерыва в работе над копией “Снятия с креста” я обратился к труду Бергера, чтобы по всем правилам продолжить свой труд: за это время верхние слои краски на картине подзасохли. Описанный Бергером процесс, позволяющий приступить к продолжению работы, оказался довольно прост. И вот уже с утра я стою в музее перед своей копией. Я вынимаю из карманов десять больших головок чеснока, чищу их и начинаю натирать шероховатую поверхность холста. Чесночный сок струится по картине, разъедая засохший слой краски. Руки в липком чесночном “соусе”, запах чеснока бьёт в нос, глаза слезятся, но я тру и тру, дольку за долькой, головку за головкой, и запах чеснока заполоняет зал, начинает просачиваться в соседний, где висят полотна малых голландцев, и, не останавливаясь, ползёт всё дальше и дальше…

Ко мне подбегают ошарашенные, взволнованные музейные сотрудники и экскурсоводы: “Молодой человек! Что вы здесь вытворяете?! Это Эрмитаж! Здесь иностранные туристы! Люди не понимают, что здесь происходит! Немедленно прекратите вонять чесноком! Это музей, а не кухня!” Я, не поднимая головы, дотираю последние чесночины, затем, протерев липкие руки едко пахнущим скипидаром, достаю лежащий на этюднике том Бергера и, открыв на нужной странице, торжественно читаю столпившимся вокруг меня музейщикам и заинтересованным происходящим посетителям музея: “Чтобы наложить новый слой краски на засохший – не-об-хо-ди-мо – протереть несколькими головками чеснока всю засохшую поверхность, а затем приступать к дальнейшей работе”. Захлопнув книгу, обвожу победоносным взглядом растерянные лица музейных работников и, чеканя каждое слово, громко заявляю: “Это написал великий знаток секретов техники живописи Бергер, и я лишь следую его совету!”

Возражений не последовало. Сотрудники разошлись, что-то бубня про себя, вместе с ними растворилась и публика. Гул голосов и шарканье ног по паркету затихли, воцарилась благодатная тишина, и я стал накладывать на чесночную поверхность холста новые слои красок…

На следующий день меня попросили зайти к директору Эрмитажа. Симпатичный пожилой человек объяснил мне, что не сто́ит так уж послушно следовать указаниям Бергера, а попробовать поэкспериментировать с какими-то современными химическими составами. “А то благодаря Бергеру, вам и чесноку у нас все залы оказались пустыми, зато в буфет и столовую нельзя было втиснуться. И если вы будете пробовать новые растворы, сначала дайте мне или какому-нибудь сотруднику Эрмитажа этот раствор понюхать”.

У всякого человека бывает два воспитания: одно – которое ему дают другие, и другое, более важное, которое он даёт себе сам.

Эдвард Гиббон

Так называли сэхэшатики библиотеку Академии художеств, созданную в 1757 году.

Вдоль стен старинных залов тянулись нескончаемые книжные шкафы из потемневшего дерева, на полках за стеклом виднелись тысячи корешков книг по искусству. Книги на дом не выдавались, их можно было только просматривать, сидя за длиннющими дубовыми столами. Здесь можно было полистать старинные фолианты с гравированными изображениями картин и скульптур старых мастеров Италии, Германии, Англии. А можно было зачарованно разглядывать замечательные цветные репродукции в изданиях Альберта Скиры. Но нас притягивали шкафы, где стояли книги, которые ни сэхэшатикам, ни студентам Репинки не выдавались. На корешках этих книг были наклеены ярко-красные геометрические значки, обозначающие степень опасности заключённого в них изобразительного материала. Это были изданные на Западе книги о творчестве мастеров конца девятнадцатого и начала двадцатого века. Ван Гог, Ренуар, Сезанн, Фрэнсис Бэкон, Сальвадор Дали, Рене Магритт, Генри Мур, Альберто Джакометти…

Геометрические значки делились на круг, квадрат и треугольник. Красный кружок обозначал особо опасную книгу, которую мог получить только педагог, притом только член партии. Книгу с красным квадратиком – кандидат в КПСС. Ну а книгу, корешок которой украшал красненький треугольник, мог полистать и беспартийный учитель. Со временем несколько сэхэшатиков, обуреваемых жаждой знаний, нашли-таки способ вкусить от запретных книг; я же решил попытаться найти хоть какие-нибудь сведения об этих мастерах в других библиотеках.