Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

Человек всю жизнь помнит то, что когда-то сильно потрясло его. Одним из таких потрясений стала для Сезанна картина, которую он… открыл для себя в городском музее Экса и которую приписывали кисти Ленена, – “Игроки в карты”.

Бернар Фоконье. Сезанн

Где и как произошла мистическая встреча с одной маленькой печатной картинкой, в корне изменившая мою жизнь?

С детских лет я полюбил городские библиотеки, там книги выдавались на дом. Отношение к книгам в те годы было трепетным. Потрёпанные временем книжки тщательно приводили в порядок: подклеивали выпадающие страницы и отстающие корешки, тонкими полосками кальки скрепляли порванные неаккуратным читателем листы. Запах клея смешивался с запахом старой бумаги, картона и неизменной книжной пыли. Этот “ароматический букет” библиотечных залов занимает прочное и почётное место в кладовой памяти моего носа.

Как только мы въехали в дом на Загородном проспекте, я разыскал на соседних улицах районную библиотеку и стал её постоянным читателем. Именно здесь, в этой маленькой библиотеке в два небольших зала, произошло одно из важнейших событий моей жизни. Крохотная чёрно-белая репродукция смогла в мгновение – и навсегда – изменить в моём сознании весь мир с его устоями и бытом, сделать меня ДРУГИМ!..

Помню тот день, когда в поисках сведений о запрещённых художниках я тщетно пытался найти хоть какие-нибудь репродукции их картин или сведения об их жизни в толстенных томах Большой советской энциклопедии, переплетённых в тёмно-синий коленкор. Но на страницах, пестревших фотографиями отожранных морд партийных бонз великого Советского Союза и входящих в него соцреспублик, я находил лишь несколько строк, где каждый из этих мастеров был объявлен представителем упадочного буржуазного искусства, чуждого светлым идеям социалистического реализма. Импрессионисты, кубисты, сюрреалисты, абстракционисты – все они были врагами прогресса. И разумеется, никаких изображений их “упадочных безобразий” в энциклопедии не давалось.

Видя, что я ищу какой-то материал и явно не нахожу, библиотекарша указала на книжный шкаф, где пылились тома Большой советской энциклопедии издания тридцатых годов, и посоветовала порыться в них. “Может, там найдёте, что ищете. Но поторопитесь, через неделю их увезут за ненадобностью на городскую свалку. Если что-то понадобится, можете взять себе”.

Я достал первые тома. Они были красивого тёпло-зелёного цвета с красно-коричневыми кожаными корешками и золотым тиснением, а на пожелтевшей бумаге напечатаны дельные статьи об интересующих меня художниках. Главное же – статьи были снабжены репродукциями. Изображения в основном чёрно-белые, размеры маленькие, но они были! Крошечные изображения картин импрессионистов, фовистов, футуристов… Я впервые увидел работы Томмазо Маринетти, Джакомо Баллы, Джино Северини. Цветная репродукция “Жена короля” Поля Гогена покорила меня плавностью линий, удивительной плотностью и насыщенностью цвета. Интриговали расплывчатые пейзажи Моне, Писарро. “Предчувствие войны” Сальвадора Дали чем-то отдалённо перекликалось с кёнигсбергскими впечатлениями послевоенного детства… И вот в один из дней я взял в руки том, где должен быть художник, которого я искал, – Винсент Ван Гог.

Открыв нужную страницу, я на миг замер, почувствовал необычайное волнение. На небольшой чёрно-белой репродукции была изображена палата арльской больницы, которую написал пациент той же психиатрической больницы – Ван Гог. И по сей день я вспоминаю минуты какого-то восторженного остолбенения перед этим дощатым полом, уходящим вдаль, белёсым потолком, больничными койками, покрытыми серыми одеялами и огороженными белыми простынями, свисающими с потолка, образующими длинный коридор… И совершенно ошеломил меня первый план, где вокруг печки-буржуйки, чья дымовая труба чёрной жирной линией пересекала пополам картину, сидели скрюченные фигурки душевнобольных. Больше же всего поразили мастерски написанный ярко-белый ночной колпак на голове курильщика, сидящего на переднем плане у печки, и белые колпаки больных, стоящих в отдалении. Мой взгляд отметил и чёрно-белое облачение медсестёр-монахинь, и одинокую фигурку “скорбного головою”, уныло бредущего по длинному коридору. И вся картина выполнена в немыслимо точно распределённых мазках кисти, завихрённых на фигурах сидящих, на их колпаках, а затем дробными линиями вытянувшихся по доскам пола и постепенно уменьшающихся к горизонту…

Эти ночные колпаки, напяленные на головы душевнобольных! Они ассоциировались с колпачками моих любимых игрушечных гномов, которые торчали в оконцах немецких домиков в Бранд-Эрбисдорфе, напомнили и потешных персонажей книжных иллюстраций Вильгельма Буша, чьи стихи я читал в детские годы в Германии. От тех колпачков веяло умиротворённостью, сказочным уютом… И вдруг символ добродушия и покоя перенесён в болезненно-зловещее пространство психиатрической лечебницы, в смиренную безысходность, насквозь пропитавшую атмосферу картины. И колпак обретает иное “звучание”, значение, поразившее меня.

Спустя годы я не раз буду писать портреты человека в ночном колпаке. Я напишу портрет в ночном колпаке моего друга Владимира Иванова и даже проведу исследование “Человек в bonnet”, где одни только материалы насчитывают сотни и сотни репродукций с портретов людей в ночных колпаках, написанных в разные эпохи разными мастерами.

Кто-то считает, что Время – это текучая материя. Для меня оно – вечная непостижимая тайна. Время не имеет начала, не имеет конца. Оно, разумеется, течёт, но может и остановиться. Миг способен тянуться бесконечно, а то, что длилось столетиями, может обратиться в мгновение. Я и по сей день не могу понять, что произошло со мной, когда я увидел этот клочок бумаги, испещрённый “метафизическими схемами”, что происходило и с моим сознанием, вмиг пронизанным неистовым потоком информации, в сравнении с которым скорость света сравнима разве что с черепашьим шагом. Возможно, в тот момент моей душе был предложен Путь, который я безоговорочно принял. Вероятно и то, что пред моим духовным взором пронеслись уготованные на моём творческом пути вихри цветовых, линейных и скульптурных гармонических откровений, что станут наградой за годы гонений, непризнания и травли. А быть может, в длинном коридоре арлезианского дурдома я узрел ожидающий и меня в недалёком будущем унылый коридор психиатрической больницы, по которому я буду бродить, брошенный на принудлечение. И я тоже буду зарисовывать душевнобольных. Несомненно одно: именно тогда временной поток будущего окутал моё сознание, а временной поток прошлого, несущий опыт долгих поисков, откровений и находок Великого Мастера, обратясь в мгновение, пронзил и озарил моё внутреннее существо. И я стал Другим.

Что означало в то время стать другим? А очень просто: всё, что окружало меня, что представляло какую-то реальность, ставило от неё в зависимость, перестало для меня существовать. Моя душа, мой дух запели – нет, вернее будет сказать, не запели, а радостно завопили, заорали во всю незримую глотку! Наставления родителей, учителей – как это можно теперь воспринимать всерьёз?! Математика, алгебра, геометрия, география, история – к чему мне всё это?! К чёрту всё! Сознание озарено одной только мыслью: “Уже был Ван Гог!!!” Как всё глупо и никчёмно после этого! С этого великого момента для Миши Шемякина был один путь – путь Ван Гога. А это означает Живопись, Краски, Цвет! И Работа, исступлённая Работа! Только это – и больше ни-че-го!

С той поры многим – и родителям, и учителям, и однокашникам – я стал казаться более чем странным. Но нет, я не сошёл тогда с ума. Просто понял, что был, был, был Ван Гог! И благодаря его гению моя душа прозрела.

С утроенной энергией я стал заниматься в СХШ живописью, рисунком, скульптурой, и первое время педагоги были довольны моими успехами. Что касается общеобразовательных предметов…Физика, математика, география, алгебра – за исключением литературы – они меня больше не интересовали. Появились сначала двойки, потом единицы… Притихшие однокашники с искренним недоумением смотрели, как, получив от учителя выговор и самый низкий балл, я с улыбкой и сияющим, радостным лицом возвращался за парту. Я видел краем глаза их сочувствующие, изумлённые или сострадательные взгляды и про себя смеялся над ними. Боже мой! Как далёк я от них теперь, как хорошо мне в удивительном мире, куда я вошёл навсегда! Они общаются друг с другом, для них много значат наши педагоги, оценки, отметки, полотна соцреалистов, тоскливая советская рутина… А мой круг общения – с моими истинными наставниками, число которых растёт день ото дня! Сезанн, Моне, Мане, Писарро, Ренуар, Дега и, конечно, любимый Винсент! А наставники моих наставников – нидерландцы, голландцы, немцы, итальянцы, испанцы, я живу вместе с ними их жизнью. Джон Ревалд открыл мне импрессионистов, Карел ван Мандер – нидерландцев, Джорджо Вазари – итальянцев. Это для меня и есть реальная жизнь, а там, у них, – нескончаемый серый сон, от которого мне удалось пробудиться благодаря крохотной картинке из Большой советской энциклопедии тридцатых годов.

В более поздние годы я познакомился с книгами Акутагавы Рюноскэ и в его автобиографических записках “Жизнь идиота” нашёл крохотную новеллу “Картина”, поведавшую о силе мгновенного мистического воздействия картин Ван Гога на душу и сознание ещё одного человека:

“Он внезапно… это было действительно внезапно… Он стоял перед витриной одного книжного магазина и, рассматривая собрание картин Ван Гога, внезапно понял, что такое живопись. Разумеется, это были репродукции. Но и в репродукциях он почувствовал свежесть природы.

Увлечение этими картинами заставило его взглянуть на всё по-новому”.

Мне запомнилась и ещё одна странная встреча с Винсентом.

Изнуряющая жара яркого солнечного дня. Я стою перед витриной книжного магазина в пакистанском городе Пешаваре. Завтра предстоит нелёгкий нелегальный переход границы, горы Афганистана, где с бесстрашной и верной Сарой де Кей мы будем вести переговоры с моджахедами об освобождении советских военнопленных. Вспоминаются напутственные слова, сказанные нам советским послом: “Надеюсь, вы вернётесь живыми”. На душе не очень весело. Вокруг чужой мир, не имеющий ничего общего с привычным цивилизованным. Грязь, пыль, духота, чалмы, халаты, паранджи, гортанная, режущая уши речь, а по вечерам с минаретов – унылое завывание мулл, славящих Аллаха. И неожиданно среди пыльных книжных обложек на непонятном языке я вижу за стеклом таинственным образом очутившуюся здесь дешёвую итальянскую монографию о Ван Гоге с его знаменитыми “Подсолнухами” на обложке. Этот тонюсенький альбомчик Винсента, видимо, давным-давно пылился в витрине магазина никому не нужный, так что ярко-жёлтые “Подсолнухи”, выгорев под солнцем, стали бледно-голубыми, да и сама обложка покоробилась от жары. Я долго смотрел на эти синие турнесоли и под конец тихо произнёс, прижавшись лбом к горячему стеклу витрины: “Винсент, ну что мы с тобой делаем здесь, в этом чужом для нас мире?..”

Ван Гог, ставший моей путеводной звездой, сопровождает меня и по сей день. Из всего наследия Ван Гога особенно повлияли на меня три его картины: это ранее уже описанная “Палата в арльской больнице”, “Портрет няни” и “Пейзаж в Овере после дождя”. Нет, я никогда не стремился унаследовать его характерную технику мазков, никогда не подражал ему. Я старался постичь его внутреннюю свободу, ничем не замутнённое видение мира, глубоко личное отношение к нему. Стремился достичь в своих работах той высшей степени напряжённости цвета, которая присуща каждой его работе. Картины Ван Гога учили меня искусству владения цветом – живописи, а его дневники и письма к брату Тео учили жизни труженика и творца, трепетному подходу к людям, к природе, к предмету, к благоговению перед мастерами прошлого, а главное – учили терпению. Палитра Ван Гога включала для меня все оттенки человеческих чувств – от исступлённой радости, необъяснимой тревожности, беспредельного отчаяния до бесконечной и тихой грусти. И я стремился постигнуть тайну волшебных метаморфоз цветовых аккордов, создающих это безбрежное море гармоний.

Чем были для нас, начинающих художников шестидесятых годов, репродукции с картин старых и новых мастеров? Это были мосты, позволяющие узреть недоступное и запрещённое. Но чтобы лучше разглядеть и понять шедевр, висящий в Лувре, Уффици, Прадо и других музеях мира, отделённых от нас железным занавесом, иметь хотя бы представление об упрятанных в подвалы запасников Русского музея и Третьяковки работах наших соотечественников-авангардистов – Филонова, Малевича, Татлина, открыть для себя запрещённых в СССР представителей “упадочного” искусства – сюрреалистов, кубистов, абстракционистов, репродукции должны быть высочайшего качества. А чтобы научиться отличать хорошую печать от средней или плохой, нужно было “воспитать глаз”.

Но как и где можно было добыть хорошие репродукции? В магазине неимущему, малообразованному и нетребовательному советскому обывателю предлагалось выбрать для своих стен безобразно отпечатанные репродукции с картин отечественных мастеров, наклеенные на картон и вставленные в аляповатые рамки, густо покрытые бронзовой краской. Память хранит весь перечень этого немногочисленного набора: “Утро в сосновом лесу” Шишкина, “Богатыри” и “Витязь на распутье” Васнецова, “Охотники на привале” Перова, “Не ждали” Репина и “Опять двойка” Решетникова. Иногда ассортимент расширялся и в магазинах появлялись репродукции с таких шедевров, как “Иван Грозный и сын его Иван” того же Репина, “Тройка” Перова с изображением детей, которые с трудом тащат тяжеленную бочку с водой по заснеженной дороге, и “Допрос коммунистов” Иогансона.

Разумеется, ни о каких репродукциях с картин Ван Эйка, Ганса Мемлинга, Рогира ван дер Вейдена, Гуго ван дер Гуса и других великих европейских мастеров не могло быть и речи! Ну а представить себе, чтобы в магазинах можно было увидеть и приобрести репродукции с картин сюрреалистов, кубистов, футуристов… это только в фантастическом сне. Наверное, эта скудость печатного “ассортимента” и породила своеобразный подпольный рынок репродукций. Разумеется, он был небольшой, торговцев печатным товаром любители репродукций знали наперечёт. Я имел дело с четырьмя, да, пожалуй, больше их в то время и не существовало. И каждый являл собой довольно оригинальную личность.

Обладатель бесценного для того времени собрания немецких репродукций, напечатанных до 1940 года в издательстве “Зееманн”, носившем название “старый «Зееманн»”, Борис Тимофеевич Дворкин был главной фигурой среди коллекционеров и торговцев репродукциями. А мы, нищие студиозусы, могли сравнивать Бориса Тимофеевича разве что с Али-Бабой и, чудом попав в его пещеру, с восторгом перебирали несметные сокровища – извлекаемые Дворкиным из старинных книжных шкафов отличного качества репродукции с картин великих мастеров ушедших столетий.

Моё знакомство с “Али-Бабой” произошло на толкучке, или, как её ещё именовали в народе, барахолке, где я толкался среди сотен покупающих и торгующих, пытаясь выторговать у цыган пару старых мешков, используемых мною в качестве холстов. Бродя среди бесконечных рядов выставленного хлама: помятых медных самоваров, патефонов с наборами пластинок, рваных абажуров и подшитых кожаными заплатами валенок, – я лелеял несбыточную мечту наткнуться на альбомы с репродукциями недосягаемого старого “Зееманна”. Завидя стопки книжонок и журналов, разложенных на земле, я устремлялся к ним и, ничего не находя, ошарашивал полупьяного работягу, притащившего из дому книжную макулатуру в надежде опохмелиться: “Старого «Зееманна» случайно нет?” И брёл дальше с одной мыслью: “а вдруг найду…”

В один воскресный день в жиденьком ряду торговцев старыми книжками увидел пожилого мужчину в тёплой шапке вроде небольшой папахи, в тёмном демисезонном пальто с потёртым меховым воротником, продающего безвкусные дореволюционные открытки знаменитого издателя Лапина. С робкой надеждой я обратился к нему с традиционным вопросом: “Скажите, пожалуйста, а репродукций старого «Зееманна» у вас случайно нет?” И вдруг услышал спокойный голос, в котором скрывалась усмешка: “Ну почему же нет? Разумеется, есть. Но не здесь, а дома. Здесь я продаю иногда только открытки”. Не веря своим ушам, я дрожащим голосом спрашиваю: “А посмотреть на них можно? И может, что-то из них купить?” И, с лёгкой улыбкой глядя на меня, Борис Тимофеевич Дворкин (а это был именно он!) даёт мне свой адрес на Васильевском острове и приглашает посетить его в следующее воскресенье.

Вся неделя проходит в нервном ожидании воскресного дня. И ровно в назначенный час я вхожу в подъезд старого питерского дома, звоню в дверь нужной квартиры и вот я уже в уютной “пещере Али-Бабы”. Дворкин для начала знакомит меня с женой, сумрачной женщиной с седыми волосами, которая куда-то спешит и, поздоровавшись со мной, уходит. “Она у меня баптистка, – доверительно сообщает мне Борис Тимофеевич. – Сейчас на службу воскресную спешит, у них там строго, опаздывать не полагается. Пусть ходит, я не против. Хоть сам-то я атеист, но верующих уважаю”. Затем я пью чай с хозяином и искоса гляжу на дубовые шкафы, где за стеклом виднеются заветные папки, набитые репродукциями.

Борис Тимофеевич не просто торговец репродукциями, он явно влюблён в своё нелегальное дело. Всё приведено в идеальный порядок, папки подписаны, пронумерованы, репродукции – с редчайших работ больших мастеров. Своей коллекцией Дворкин гордится и, чувствуя моё жадное нетерпение как можно быстрее узреть спрятанные в шкафах бумажные сокровища, нарочно растягивает чаепитие разговорами о превосходстве старого “Зееманна” над новым, послевоенным. Оказывается, из ста напечатанных довоенных репродукций с одной картины при проверке схожести цвета с оригинальной картиной браковалось семьдесят и только тридцать шли в продажу. На третьей чашке чая Борис Тимофеевич рассказывает о таинственной коллекции репродукций, которую неудачливый студент (“хотел поступить в Венскую академию изобразительных искусств, но дважды провалился на экзаменах”) Адольф Гитлер возил всюду с собой, а после капитуляции Германии ею завладел какой-то советский офицер и вывез в Россию. Эти репродукции отличаются высочайшим качеством и сходством с оригиналом и имеют на обороте особую печать…

И вот наконец чаепитие окончено, и передо мной раскладываются стопки наклеенных на серые паспарту зееманновских репродукций с картин старых мастеров. Боже мой! Какое великолепнейшее собрание! Нидерландцы, голландцы, французы, испанцы, англичане, итальянцы! От этих шедевров невозможно оторваться, хочется приобрести их все… Но куда там! Цена за одну репродукцию двадцать пять рублей, эта сумма мне не по карману. На весь день мать выдаёт мне всего лишь рубль. Значит, надо копить… И я жалобно тяну: “Борис Тимофеевич! Я сейчас не при деньгах, но я отберу что-то, а потом буду выкупать!” Дворкин милостиво соглашается подождать и позволяет мне посмотреть коллекцию, из которой я откладываю кое-что до накопления нужной суммы.

Борис Тимофеевич прекрасно чувствовал мой неподдельный восторг и позволял мне по воскресеньям с утра и до наступления сумерек сидеть за его столом и рассматривать работы любимых мастеров. Для меня это стало большой школой. Разумеется, для этого нужно было приобрести хоть одну из толстенной стопки отобранных репродукций. И я всеми способами старался скопить эти трудно достигаемые двадцать пять рублей. Пришлось отказаться от трамваев, на которых каждое утро я доезжал от дома до СХШ, и в любую погоду преодолевать неблизкое расстояние пешкодралом. Пришлось забыть и о крошечной порции винегрета с сиротливой килькой, тускло поблёскивающей посреди тёмно-красной свёклы, чем иногда я подкреплял своё тощее чрево. Но экономический план работал, развивая мускулы ног и совсем не сочувствуя моему желудку.

Каждый сбережённый за день рубль заботливо прячется в карман – и через двадцать пять дней я мчусь к Борису Тимофеевичу, сажусь с раннего утра за стол и впитываю в себя поток драгоценной информации. Эти воскресные “дворкинские дни” стали одним из судьбоносных моментов в моём художественном познании и становлении. Сравнение различных оттисков с картин одного и того же мастера воспитывало как духовное, так и физическое зрение. Глаз научился различать еле уловимые градации колорита, безошибочно определять правильность цвета. Мало того: сравнивая репродукции картин старых мастеров, связанных одной темой, начинаешь улавливать любую фальшь, неточность или промах…

Догадывался ли тогда Борис Тимофеевич, что посиделки мои за его столом были ещё одной школой на моём жизненном пути? Наверное, да. Ведь денег я приносил мало, а времени отнимал много; он же, предчувствуя что-то в моей судьбе, был преисполнен благожелательного терпения.

Какие блаженные часы подарены мне были провидением в этой старой питерской комнате, за столом, на котором громоздились папки с репродукциями картин великих мастеров прошлого. Память переносит меня в один из зимних дней, когда я сижу в тишине, нарушаемой лишь лёгким покашливанием Бориса Тимофеевича, читающего книгу и изредка поглядывающего на меня. Из окон струится непередаваемый светло-серебристый свет бледного северного неба. Снега на улицах много, и он, в те годы ещё не загаженный автомобильной гарью, был ослепительно белым, и от этого по таинственным законам преломления и отражения света в сумрачных питерских комнатах становилось светлее, а на душе – спокойнее.

За окном, кроме снега и света, чуждый мне мир. Мир партийных чиновников, озлобленного, обездоленного народа и угнетающего душу всеобщего уродливого безвкусия. А я погружён в чудесные миры прошлого, где царит гармония цвета, линий, формы. И мне становится глубоко безразлично, что происходит по ту сторону оконного стекла, ибо сейчас, здесь, за видавшим виды стареньким столом я переношусь в милые моему сердцу давно ушедшие времена, в любимые страны. Меня окружают Великие Учителя: Андреа Мантенья, Тициан Вечеллио, Паоло Веронезе и Паоло Уччелло, Иероним Босх, Питер Брейгель, Диего Веласкес, Франсиско де Сурбаран, Ганс Мемлинг, Рогир ван дер Вейден, Дирк Баутс, Ян Мостарт… И сколько же их собрано за этим столом! Они учат меня правилам рисунка, чёткости линий и пропорций, сложностям колорита, распределению света и тени, а главное – Гармонии, основе того, что мы называем истинной Красотой.