Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

…Я впервые и в полной мере ощутил в себе дар, которым впоследствии стал пользоваться уже вполне сознательно: воспринимать натуру как бы глазами художника.

Иоганн Вольфганг Гёте

Что помогло мне выдержать нелёгкое испытание принудительным лечением, сохранить рассудок? Прежде всего, конечно, внутренняя молитва, постоянное мысленное обращение к Богу. И ещё желание и умение увидеть окружающий меня мир, далёкий от высокой эстетичности, глазами мастеров, творчество которых я изучал в музеях и по книгам.

Кататоник Рыбаков, которого я ставил в немыслимые позитуры, превращался в ожившего мученика с картины Дирка Баутса, написанной в пятнадцатом веке. Голый кретин Коленька с торчащими из тачки босыми ногами казался юродивым, привезённым не из буйного отделения, а с кермессы, запечатлённой Питером Брейгелем. Рожа злобного неандертальца представлялась ожившей маской химерического существа, украшающего французский собор, сотворённый в десятом веке. Крики и притопы бесштанного Хламушки на обеденном столе перед толпой врачей и больных воскрешали образы площадных актёров времён Рабле и русских скоморохов с их бесстыдными монологами и кривляньем. “Сын Кеннеди” подарил мне “Жёлтого ангела”, и я, обладая неплохой памятью, напевал понравившиеся мне куплеты…

Помогал рассудку выжить и Лера Титов, раньше меня вышедший из психушки на волю. Этот прекраснейшей души человек умудрялся почти каждую ночь перелезать через больничную стену, поднимался по пожарной лестнице к окну нашего отделения и, перемолвившись со мной несколькими фразами, просовывал через решётку форточки тонюсенькие бумажные трубочки. Это были листки с поэзией умершего молодого поэта Роальда Мандельштама. Как же его строки согревали и оживляли мою душу!

 
Тучи. Моржовое лежбище булок
Еле ворочает даль.
Утром ущелье – Свечной переулок,
Ночью – Дарьял, Ронсеваль.
 
 
Ночью шеломами грянутся горы.
Ветры заладят своё —
Эти бродяги, чердачные воры,
Делят сырое бельё.
 
 
Битой жене – маскарадные гранды
Снятся.
Изящно хотят…
Гуси на Ладогу прут с Гельголанда.
Серые гуси летят.
 

Ну и, конечно, спасали физические упражнения. “Не расслабляться! Не опускаться! Не поддаваться!” – повторял я себе каждое утро, каждый день, каждый час. У крошечного умывальника обливался ледяной водой. Под изумлённые взгляды “чайников” приседал, махал руками, отжимался по многу раз на грязном цементном полу.

И всё же лечебная медицина одерживала верх.

Препараты, которые мне ежедневно кололи то подкожно, то внутривенно, таблетки, которыми меня пичкали, инсулиновые шоки, комната с отражателем и наушниками медленно, но верно ломали мою психику.

Я не мог заставить себя взять в руки карандаш. Сама мысль о рисовании начинала меня раздражать. Я стал замечать, что, бесцельно слоняясь по больничному коридору, я, как и многие другие “гуляющие”, принимаюсь вдруг беспричинно громко смеяться или плакать из-за внезапно накатившей необъяснимой грусти.

От сознания, что со мной происходит что-то неладное, мной овладевало отчаяние. На слёзные просьбы выписать меня из больницы или вопросы, когда же меня отпустят домой, лечащий врач улыбался и с ехидцей спрашивал: “По-прежнему веришь в Иисуса Христа?” – “Да”, – отвечал я. “Ну так Он терпел, и ты потерпи”, – заканчивал врач.

Родственники к больным допускались редко, потому как почти всё время отделение психиатрии было закрыто из-за якобы объявленного карантина. За все долгие месяцы матери и сестре удалось лишь пару раз навестить меня. Обе были потрясены, видя, что со мной делает “лечение”. Я с плачем умолял мать сделать всё возможное, чтобы вызволить меня из этого ада, и грозил, что покончу с собой, если меня и дальше будут держать в этих стенах. Понимая, что сына надо немедленно спасать, мать бросилась за помощью к своим влиятельным друзьям из театральных и военных кругов…

И наконец настал день, когда меня повели по коридору на выход – мимо сидящего у сортира санитара, мимо ненавистных процедурных, мимо скверно пахнущей столовки… И вот я снимаю с себя больничное бельё, застиранный халат, натягиваю ту самую белую рубашку, те самые штаны, с которых бензином оттирал масляную краску, те самые стоптанные башмаки, густо смазанные гуталином, – словом, весь “парадный набор”, в котором я собирался предстать перед профессором, вызвавшим меня для беседы в психдиспансер в тот злопамятный день.

А сейчас передо мной сидит на стуле профессор Случевский, напротив него стоит заплаканная и взволнованная мама. “Прощайте, профессор”, – бросаю я через плечо у самой двери. И в ответ слышу фразу, насторожившую меня: “До свидания, Миша”.

Я задерживаюсь у двери и с неприязнью в голосе спрашиваю: “А почему «до свидания»? Я ведь сказал: «Прощайте»”. И с ехидцей в голосе профессор отвечает: “А те, кто у нас побывал, сами потом к нам приходят”. – “Ну я-то не приду!” – уже с нескрываемой ненавистью громко бросаю я ему и со словами “Прощайте, прощайте… товарищ Случевский!” выхожу из кабинета, хлопнув дверью.

Слова профессора я вспомню ещё не раз…

И вот я с мамой стою на улице. Мимо идут люди. Они – одетые! Не в нижнем белье, не в больничных или докторских халатах… Я обретаю наконец своё имя! Ведь все эти полгода я носил кличку Больной. “Больной! Отойди от окна! Больной, иди в процедурную! Больной, прими микстуру! Больной…”

И главное! Я могу купить коробку спичек, что я немедленно делаю. И прошу мать ехать домой без меня. Не прошу – требую. А сам пойду домой пешком. Хочу идти пешком. Снова видеть дома, улицы, машины, трамваи… Мать с неохотой покидает меня, а я беру коробок со спичками, достаю одну, чиркаю, зажигаю, бросаю на тротуар… Достаю новую спичку, снова чиркаю, тушу и снова достаю… Я иду по улице, останавливаюсь, снова иду… Нет, не хочу по этой улице, сверну на другую! По какой хочу, по той и иду! Свобода! Как это всё не похоже на душный коридор, по которому я полгода топал только туда и обратно. Я иду куда хочу. В кармане коробок спичек. Свобода!

Пёсья мудрость спасает меня от ада

Абстиненция

…Вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела.

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита

Первые дни свободы были упоительны, если не считать некоторых новшеств в быту. Одну из двух комнат, превращённую мною в мастерскую, мать сдала на пару лет морскому офицеру. Мои работы запихнуты под кровать. И теперь мы втроём – я, мама и сестра Таня – должны жить в одной комнате. “Врачи сказали, чтобы раньше двух-трёх лет я тебя из психиатрической не ждала. Денег, как всегда, не хватало, и я сдала твою комнату”, – пояснила мать, глядя на мою расстроенную физиономию.

Мне был выделен уголок у заколоченной гвоздями дощатой двери, за которой отныне обитал наш жилец. Я втиснул в крохотное пространство мольберт, стул и соорудил из двух табуреток некое подобие столика, за которым намеревался начать рисовать.

Домашняя теснота вынудила меня бродить с этюдником по улицам, закоулкам и писать городские пейзажи. Но я по-прежнему много рисовал, копировал гравюры старых мастеров и даже не подозревал об ужасе, что надвигался на меня, грозя лишить рассудка, погрузить в бездну беспредметного страха – и напомнить предсказание главврача психушки о неизбежном возвращении в стены больницы.

Месяца через полтора в моей душе стал поселяться какой-то необъяснимый страх. Всем моим существом овладевает не отпускающая ни на минуту тревога, переходящая временами в приступы опять же ничем не объяснимой паники. Меня стало пугать абсолютно всё. Страшно смотреть в окно и видеть за ним незнакомых людей, спешащих куда-то. Неважно, кто они такие и куда торопятся, но они вызывают во мне чувство тоскливого смятения. Кто они? Почему их так много? Особенно страшно выглянуть на улицу, когда начинает темнеть и в домах напротив зажигаются тревожным жёлтым светом окна квартир. Как много окон!.. И ведь за каждым семьи, мужчины, женщины, дети, старики, старухи… Я их не знаю, не хочу знать, но они живут, и это почему-то внушает мне уже даже не страх, а леденящий душу и сердце ужас, от которого хочется залезть под кровать, забиться там в самом углу, обхватить голову руками и замереть. Но я ловлю на себе внимательный взгляд матери и слышу фразу, пугающую больше, чем люди за окнами: “Какой-то ты, сынуля, стал у меня странный. Может, отвезти тебя в больницу, откуда я тебя забрала?”

Сказанное ею отрезвляет меня, и к моему беспредметному страху присоединяется страх перед возвращением в ненавистные стены психушки. Я с трудом выдавливаю из себя, что мне просто нездоровится от усталости. “Перерисовал я, мама, наверное”, – бормочу я в ответ и прячусь за занавеску, сотворённую из белой простыни и отгораживающую мою мини-мастерскую.

Мать с сестрёнкой укладываются спать, а я, достав альбом, сижу, стараясь успокоить себя и начать рисовать… если смогу это сделать! Потому что уже неделя, как я не могу ни рисовать, ни писать… Но больше всего меня мучает страх перед страхом, который не даёт мне заниматься любимым делом. Тем, чем я живу и для чего живу! Мне страшен карандаш, страшна линия, которую я провожу… Белая бумага, на которой я провёл линию, белая простыня, отделяющая меня от спящих матери и сестры, напоминают мне белые халаты врачей, санитаров, больничные стены… Этот белый цвет ненавистен мне, он меня пугает. И я сижу, опустив руки, по лбу стекают капли холодного пота. Мозг сверлит одна мысль: “Что же мне теперь делать?! Как дальше быть?.. Только не психиатрическая больница!..”

Хотя… Если эта пытка страхом и ужасом не прекратится, я, наверное, сам вернусь, как предсказал на прощание садист-профессор. Вернусь и скажу этому палачу: “Колите меня чем угодно, мучайте инсулиновыми шоками, пичкайте своими таблетками, делайте со мной что хотите, но только избавьте от ужаса, овладевшего мной!”

Несмотря на своё состояние, я всё же чётко сознавал, что возвращение в психушку означает, что я пожизненно буду связан с нею. И если врачи продержат там меня, как хотели, два или три года, то я буду отправлен оттуда уже в больницу для хроников – и до самой своей кончины… Я догадывался, что у меня началась абстиненция, по-простому ломка, которую испытывают наркоманы, лишившись очередной дозы наркоты. Если в этот период не дать то, что требует их искалеченный организм, то наркоман может на долгие месяцы потерять рассудок, впасть в буйство и пр. Вот и мой организм требует каких-то химических гадостей, которыми меня накачивали полгода.

“Смогу ли я продержаться без привычной дозы препаратов и не сойти с ума от беспредметного ужаса? Господи, что же мне делать?.. Подскажи!”

И неожиданно в памяти всплывает отрывок из какой-то книги о русской деревне, где рассказывается, как пёс, укушенный гадюкой, уходит в лес, отыскивает какие-то корешки и травы, помогающие победить действие змеиного яда. Он или умирает, или же возвращается к хозяевам, истощённый, со впалыми боками, но живой…

А что, если мне попробовать бороться с ядом, который терзает меня, как тот пёс? Бежать на природу, в леса, жевать травы, листья деревьев – вдруг какие-то из них помогут победить укус психбольницы и мне удастся вернуться тощим, но здоровым. И я снова смогу рисовать!

И я решаю довериться мудрости животного мира.

В свой план я посвящаю двух сэхэшатиков, исключённых за дружбу со мной и увлечение Ван Гогом и импрессионистами. Одним из них был Сергей Алексеев, автор тех самых копий “Распятия” Грюневальда и картины “Смертельно раненный разбойник пьёт воду из ручья” Эжена Делакруа, упрятанный за это в психушку. Вторым был Лёва Зайцев – его туда же упекли родители, после того как он поведал им, что крестился в православной церкви и крёстным отцом был Михаил Шемякин, приведший его к вере. Лёву отвезли на “Пряжку” – психбольницу св. Николая Чудотворца, а на меня разгневанные Лёвины предки написали донос в КГБ, который тоже сыграл немаловажную роль в моём принудлечении. И Лёва, и Сергей мучились теми же психическими недомоганиями и решили присоединиться ко мне и попробовать лечение природой.

Мы понимали, что больны и эта болезнь объединяет нас. А втроём будет легче справляться с приступами депрессии, страха, паники. Где и в каком месте может произойти наше исцеление, представлялось пока смутно. Лучше, если это будут южные горы, где можно жить под открытым небом, а спать в пещерах или соорудить хижину из ветвей деревьев. Горные ручьи утолят нашу жажду, а едой станут листья и травы – они и изгонят химию, какой напичкали нас в психушках… И трое покалеченных больницами романтиков склонялись над репродукциями с картин старых нидерландцев, с особым вниманием рассматривая фантастические пейзажи Иоахима Патинира. Это на его картинах ютились в горах святые отшельники, у ног которых весело прыгали зайцы и паслись олени, порхали птицы и бабочки. И мы уже видели себя там, в сказочных горах, среди резвящихся зверюшек и птиц, там, где навсегда избавимся от страхов и ужасов, преследующих нас…

“Пророк”

Но всё же в какую из южных республик Страны Советов отправиться и где достать денег на самолёт или поезд?

Провидение направляет нас в горы Армении. Бродя в одиночестве по залам Эрмитажа и разглядывая полотна голландских мастеров, я натолкнулся на молодого армянского художника – у одной из картин стоял мольберт с довольно точной копией натюрморта Питера Класа, который пару лет назад я тоже копировал. Мы познакомились с копиистом, и я узнал, что имя его Рубик, фамилия Кочарян и живёт он в столице Армении со своими родителями. Копия закончена, и через день-два он со своим старшим другом, армянским священником Грэгором, должен улететь в Ереван, но из-за непредвиденных обстоятельств им негде ночевать. Разумеется, я не могу оставить собрата в беде и обещаю найти им пристанище.

Копия упакована, и мы с Рубиком выходим из Эрмитажа на улицу, где его уже поджидает Грэгор, низкорослый, худощавый, смуглый мужчина лет тридцати, с большими угольно-чёрными глазами. Одет он по тем временам весьма шикарно, или, как говорилось, с иголочки. Мы знакомимся, и я решаю вести их к себе. Мать наверняка не откажет в приюте таким симпатичным и интеллигентным людям.

По дороге я прошу Грэгора не говорить матери о священническом сане, поскольку она атеистка и недолюбливает попов всех мастей. Выясняется, однако, что Грэгор ушёл из церкви и давно уже не служит, а занимается преподаванием музыки и потому представится педагогом.

Мать сразу прониклась симпатией к армянам, накормила, а позже, одолжив у соседей матрас, уложила их на полу. Утром она приготовила завтрак для всех и умчалась в театр на работу. Сестрёнка ушла к подруге, тогда я и поделился с гостями планами об отшельнической жизни в южных горах.

Разумеется, о принудлечении и ломке, терзавшей меня и моих друзей, я умалчиваю. Подражание святым, уединившимся от мирских соблазнов, – вот что движет нами. И неожиданно Грэгор, внимательно выслушав, встаёт, обнимает меня и, глядя мне в лицо пугающими своей темнотой глазищами, заявляет: “Горы Армении! Священный символ – Арарат! На котором покоится Ноев ковчег! Вот где надо вам быть и жить! Приезжайте в мой дом в Ереване, я живу с мамой, погостите у нас недельку, а потом устроим вам проводника в горы. Ты нас приютил в трудную минуту, и мы у тебя в долгу. Армяне не забывают ни плохое, ни хорошее. Будем ждать вас!” И затем, сославшись на какие-то дела, исчезает до позднего вечера.

А я, оставшись наедине с Рубиком, узнаю от него о Грэгоре много неожиданного и необычного. Оказывается, Грэгор родился в Каире, в семье армян-эмигрантов, и лишь пару лет назад они решили вернуться в Армению. А в Египте Грэгор не только окончил духовную семинарию, но и стал обладателем таинственных знаний, ставящих его, Грэгора, выше окружающих людей, поскольку он достиг пророческого уровня. “Он всех видит насквозь, может, если захочет, творить чудеса! – горячо шепчет мне Рубик. – Большая честь получить приглашение пожить в его доме!” И я с безоговорочностью идиота воспринимаю и принимаю весь этот бред и начинаю смотреть на Грэгора с немым благоговением (нешуточное дело – принимать у себя пророка!).

После отъезда армян я звоню Лёве и Сергею и дрожащим от волнения голосом сообщаю, что отныне наш путь лежит в горы Армении. Деньги, чтоб лететь на самолёте, нашлись только у Сергея, и решено, что он первым отправится к гостеприимному пророку. А мы с Лёвой лихорадочно мечемся по городу, пытаясь хоть у кого-то стрельнуть денег на полёт в Ереван…

Через несколько дней раздобываем нужную сумму. Разумеется, никто из тех, у кого мы клянчили деньги, не догадывался, для какой цели они нам понадобились. Не догадывалась и молодая портниха, для чего шьёт три монашеских подрясника, заказанных мною, и почему к ним нужно сшить три чёрные пелерины, которые носили католические священники. И старьёвщик, торгующий разным хламом, не мог предположить, что старые фетровые женские шляпы будут превращены мною при помощи ножниц в средневековые монашеские колпачки, прикрывающие выбритую тонзуру, и мы, бродя в горах среди тенистых дерев, будем выглядеть в них как настоящие отшельники с картин старых мастеров. Ну и, конечно, никак не могло прийти в голову моей матери, что сын решил идти “путём мудрого пса”. А если бы, не дай бог, она проведала о моих планах, то немедля вернула бы меня в психушку.

В одно раннее утро, пока мать с сестрёнкой спали, я с узелком, в котором были три подрясника, три фетровых колпачка и потрёпанное Евангелие, покинул нашу коммуналку и добрался до аэропорта, где меня уже поджидал Лёва Зайцев. Путь к отшельничеству начинается!

…И вот мы в столице Армении. Сразу бросается в глаза, что одеты армяне гораздо лучше русских, где-то даже напоминают европейских туристов, что бродили по Невскому проспекту, провожаемые взглядами невзрачных жителей “колыбели революции”, в которых читалась зависть, смешанная с восхищением. Да и держатся армяне более раскрепощённо и свободно.

Добравшись до уютного двухэтажного каменного домика, где обитает пророк, я звоню в дверь, и на пороге появляется Грэгор. Радостная улыбка сползает с моей физиономии при взгляде на его бледное, расстроенное лицо. “За что? Почему ты так поступил со мной? – с болью в голосе кричит он мне. – Ты не пощадил даже мою маму Шушану. Ты ведь знал, что может произойти с Сергеем, которого ты послал в наш дом!” Я прошу объяснять, в чём дело и что вообще произошло за эти дни. “Проходи в дом. Сейчас всё поймёшь”, – злобно бросает Грэгор и ведёт нас в большую комнату, видимо гостиную.

Резной старинный шкаф с серебряной посудой, посредине массивный стол, покрытый расшитой скатертью, на окнах красивые тюлевые занавески, стены увешаны чёрно-белыми фотографиями в деревянных рамочках с портретами чинно сидящих стариков и старух в армянских национальных костюмах.

Повсюду чистота и порядок, но в комнате несёт мочой, и не собачьей, не кошачьей, а человечьей. И тут я замечаю в углу гостиной большое кресло, обтянутое бархатной тканью, а в нём неподвижную фигуру, в которой узнаю нашего Серёжу. Брюки у него мокрые, под креслом на полу большая лужа.

Я подхожу к Сергею. Лицо его искажено гримасой ужаса, пот струится с высокого красивого лба. В уголках рта засохла пена. Пальцы рук вцепились в подлокотники кресла. Неподвижный взгляд устремлён в одну точку, белки глаз поражают неестественной белизной, зрачки расширены… Я зову Сергея, трясу за плечи, топчусь в луже мочи – никакой реакции. Он таращится в одному ему открытый мир, и, судя по дрожи, сотрясающей его тело, мир этот неласков…

Меня охватывает волна отчаяния. А что, если вслед за Серёжей наступит мой черёд? Моя ломка может оказаться ещё страшнее, ведь, в отличие от Сергея, я прошёл принудлечение в особой психушке. Что, если, не добравшись до спасительных гор, я так же внезапно буду ввергнут в мир кошмарных видений, буду ссаться, пускать слюни и, уставившись в одну точку, трястись от ужаса… “Боже, Боже мой, избавь меня от этого!” – повторяю я про себя и с новой силой трясу за плечи неподвижную фигуру несчастного, вопя ему в уши: “Серёжа! Ты слышишь меня?! Это я, Миша! Ты понимаешь это?! Ответь! Ну хоть кивни мне! Где ты?! Что с тобой?! Что ты видишь?!” И вдруг из искривлённого судорогой рта доносится приглушённый шёпот: “Миша… Лошади белые несутся на меня… Белые лошади… Белые…” И опять молчание.

С помощью вконец перепуганного Лёвы мне удаётся вытащить Сергея из профуренного кресла, отвести в ванную, снять провонявшую одежду, вымыть и уложить в постель, предусмотрительно накрыв матрас клеёнкой. Я посидел на краю кровати, держа Серёжину руку, и, когда он забылся сном, пошёл к Грэгору узнать, как всё произошло.

Как поведал мне удручённый Грэгор, в первый день всё было нормально. Сергей был приветлив, говорил о своих любимых художниках, начал рисовать на бумаге портрет матери Грэгора – Шушаны. На другой день Сергей был приглашён к завтраку. За столом не произнёс ни слова, отодвинул тарелку с едой и, взяв в руки полный стакан горячего чаю, плеснул себе в лицо. На вопросы взволнованной Шушаны и Грэгора не отвечал. Ему вытерли лицо салфеткой, усадили в любимое кресло Шушаны, и тут его стала бить беспрестанная дрожь и он обмочился. Извлечь его из кресла не удавалось – Сергей вцепился в него мёртвой хваткой.

Дрожащим голосом я начинаю объяснять Грэгору и его матери истинную причину нашего желания уйти в горы. Я и предположить не мог, что ломка так страшно скрутит нашего Серёжу.

Прожившие долгие годы в ином мире, наши хозяева потрясены, услышав, что за увлечение картинами могут надолго упрятать в психушку, полны сострадания к нам, к бедному Сергею. Сердобольная Шушана даже прощает своё обоссанное кресло. Нас с Лёвой сажают за стол, пичкают блюдами армянской кухни и отводят в комнату с двумя кроватями, на которые мы падаем в изнеможении, буквально убитые случившимся…

Утром, едва только мне удаётся поднять с постели пребывающего в полной прострации несчастного Серёжу, надеть на него выстиранную ночью заботливой Шушаной одежду, свести в туалет, Грэгор везёт Сергея в аэропорт, где умудряется посадить невменяемого пассажира в самолёт, улетающий в Москву. Как я потом узнал, прямо по прибытии Серёжу отвезли в психиатрическую больницу, где через несколько месяцев лечения бедняга пришёл в себя – увы, ненадолго. А мне с Лёвой Шушана предложила погостить несколько дней, пока Грэгор с Рубиком не разузнают, где в горах обитают нынешние отшельники. Единственная просьба – не садиться в её любимое кресло, которое армянские умельцы ухитрились привести в полный порядок.

Мать Грэгора оказалась на удивление доброй и участливой ко мне и Лёве, и через пару дней мы пришли в себя, были обстираны, напоены, накормлены, приобщившись ко всем прелестям армянской кухни. И даже приступов терзающего нас страха становилось меньше. Грэгор был с нами по-прежнему приветлив и радушен, Рубик каждый день прибегал поболтать об искусстве и поделиться новостями о “жизни гор”. Но пока всё было безрезультатно. У кого бы он ни спрашивал, никто не слышал о горных отшельниках. Да, альпинистов, туристов в горах много, но монахов?.. Разумеется, нас с Лёвой это расстраивало и тревожило. “Нам нужна природа, нам нужно лечиться! Мы не хотим, чтобы то, что случилось с бедным Серёжей, стряслось и с нами!” – с болью в голосе твержу я. “Грэгор! Рубик! Помогите найти выход!” – вторит за мной Лёва.

Приступы депрессии и беспредметного страха по-прежнему терзают нас, и сердобольные армяне, от души желая нам помочь, отвлечь от мрачных мыслей, решают поводить нас по городу и познакомить с красотами Еревана. Наша с Лёвой одежонка их явно смущает: что подумают знакомые, встретив их в компании каких-то оборванцев? Одежда Грэгора оказалась нам маловата, и я предлагаю выйти в город в подрясниках с пелеринами. В них мы смотрелись неплохо, и наши армяне были довольны. “Буду говорить, что вы учитесь в Ватикане, где я с вами и познакомился, – произносит Грэгор. – А вы молчите и улыбайтесь”.

Но прежде чем “вывести нас в свет”, пришлось решить ещё одну немаловажную проблему – подобрать хоть какие-нибудь приличные башмаки взамен наших стоптанных “говнодавов”, изделий знаменитой обувной фабрики “Скороход”. Разумеется, ничего из многочисленной красивой обуви Грэгора на наши лапы не налезало, но Рубик сбегал домой и принёс две пары хоть и далеко не новых, но приличных мужских полуботинок чешского производства.

И вот ненадолго мы вырываемся из тисков страха и подавленности, бродя по чудесным улицам армянской столицы, разглядываем бронзовые и гранитные памятники, раскланиваемся со знакомыми Грэгора и Рубика, постепенно входя в роль церковных представителей Ватикана.

Из многочисленных знакомцев наших проводников мне запомнился только один. Это был известнейший в Армении скульптор Ерванд Кочар, проживший долгие годы во Франции и друживший с Пикассо. Площадь Еревана он украсил громадным памятником легендарному армянскому герою Давиду Сасунскому. Меня поразили пронзительные глаза этого невысокого человека, стремительные движения ладно скроенного тела и резкий, режущий уши голос. Он вызвал у меня чувство симпатии, смешанное с восхищением. Ещё бы – Париж! Пикассо! Кочар, улыбаясь и безостановочно жестикулируя, о чём-то переговорил с Грэгором на армянском языке и распрощался. А Грэгор, внимательно слушавший мэтра и, казалось, всем своим видом выражавший глубокое почтение, как только Кочар удалился, наклонился ко мне и тихим голосом произнёс: “Этого человека надо бояться. Он сильнейший чёрный маг, служащий Сатане”. Я вздрогнул, и моё растрёпанное воображение мгновенно пересоздало образ Кочара. Действительно, в его глазах, движениях рук и тела, в резком голосе проскальзывало что-то дьявольское. Да, Грэгор прав, этого человека надо бояться. Ведь бывший священник – истинный духовидец, и как здорово, что он печётся о наших с Лёвой душах!

На другой день Грэгор и Рубик везут нас с Лёвой в древнейший армянский монастырь Эчмиадзин, где будет служить католикос всех армян Вазген I. Наше появление в соборе, где шло богослужение монашествующей братии, было замечено и отмечено. В середине службы из алтаря вышли два иеромонаха и, подойдя к нам с поклоном, вручили мне и Лёве по большой просфоре, отличающейся от просфор в православных русских соборах, – у армян это тонкие плоские облатки диаметром сантиметров в семь с изображением Христа. Бережно поддерживая под локоть, иеромонахи провели нас через толпу молившихся прихожан в алтарь, где мы с Лёвой простояли до конца службы. Армянские иеромонахи во главе с католикосом крестились троеперстием слева направо, в отличие от трёхперстного креста в православии – справа налево. А мы с Лёвой, молитвенно сложив ладони, время от времени только благоговейно склоняли головы.

Порой во время богослужения католикос бросал на меня и Лёву пытливый взгляд, а по окончании службы подошёл к нам и произнёс несколько фраз по-латыни, протянув для поцелуя маленькую холёную руку. Я целую руку главе армянской церкви и негромко произношу: “Амен, амен”. Лёва вслед за мной целует руку и тоже бормочет: “Амен, амен”. Ну что ж, получилось и прилично, и уместно! “Амен” означает “истинно”. А что сказал Вазген I, пресимпатичнейший человек маленького роста с добрейшими глазами, нам понять не удалось. Наверное, поздравил нас с приездом в священное место и пригласил на обед.

При выходе из церкви католикоса ждал большой ковровый балдахин, который держали четверо рослых монахов. Католикос встал под балдахин, рядом поставил нас с Лёвой. И вот под щёлканье и вспышки фотоаппаратов многочисленных журналистов мы торжественно шествуем мимо толпы верующих в резиденцию католикоса. Грэгор и Рубик стоят среди богомольцев и бросают на нас восторженные взгляды.

Через резные ворота проходим во двор. Входим в большой двухэтажный особняк – обиталище католикоса. Просторный зал с накрытыми столами, стены украшены иконами. Молодой монах ведёт нас, тараторя что-то по-итальянски, указывает пальцем на отдельные картины. “Амен, амен”, – бормочем мы, понимая, что нам пора исчезать: нас явно принимают за представителей Римской курии. К нам семенит толстенький человек, облачённый в красную католическую сутану, тонзуру прикрывает красный фетровый колпачок – цукетто. Широко раскинув руки, он кричит нам что-то по-итальянски и, подойдя, обнимает нас. “Амен, амен”, – киваем мы, улыбаясь, и пятимся к выходу под недоумённым взглядом католического служителя. Быстро пересекаем двор и попадаем в объятия наших армян. “Как здорово всё получилось!” – кричит возбуждённый Рубик. “Вы пообщались с самим Вазгеном Первым! Теперь у вас должно всё получиться, вот увидите”, – без тени сомнения в голосе заявляет Грэгор.

И действительно, на другой день мы с Лёвой узнаём, где живут сегодня отшельники и куда нам надо пробираться. Друзья Грэгора, вернувшиеся с отдыха в Сухуми, рассказали, что в горах Абхазии прячутся монахи из закрытых советской властью монастырей, а больше всего их обитает в горной Сванетии. Милиционерам, которые охотятся за ними, как за бродягами, добраться туда нелегко: высокогорную Сванетию недаром зовут заоблачной.

Ура! Теперь мы знаем, куда двигаться дальше. Грэгор обещает купить нам билеты до Сухуми, а оттуда мы направим стопы в горы, где надеемся прийти в себя после дурдома. Но накануне нашего отъезда происходит нечто странное, заставившее меня усомниться в нашем пророке.

В последний вечер перед отъездом в Сухуми мы с нашими армянскими друзьями слушаем любимые произведения Чимарозы, Джезуальдо, “Маленькую ночную серенаду” Моцарта, благо у небедного Грэгора отличное собрание записей. Напоследок он ставит пластинку с церковными песнопениями на армянском языке, поражающими нас неземной вдохновенностью. По моим и Лёвиным щекам бегут слёзы. “Да, божественная гармония звуков! Да, именно так: уйти в горы не только для того, чтобы очистить от химии своё тело, но молитвами и созерцанием просветлить свой разум и вознестись душой – высоко-высоко, в те блаженные небесные дали, о которых поётся сейчас!” – мысленно говорю я себе и понимаю, что те же мысли и чувства владеют сейчас и Лёвушкой. Смотрю на его заплаканное лицо, беру за руку и шепчу: “Всё у нас будет именно так…” Взволнованный Грэгор, обняв нас за плечи, торжественным голосом сообщает, что творец этой божественной музыки – величайший армянский композитор Комитас.

Наслушавшись и наплакавшись, мы с Лёвой прощаемся с матерью Грэгора, благодарим за её доброту, прощаемся с Рубиком и идём в нашу спальню. Грэгор сопровождает нас до дверей комнаты и неожиданно заявляет: “Лёва сегодня будет ночевать у меня”. Строго глядя в наши недоумённые лица, отрезает: “Так нужно!” – и уводит растерянного Лёвушку в свою спальню, расположенную в другой части дома.