Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

Отличие средневековых иконописных школ при жёстком соблюдении единого линейного канона фигур, ликов, пейзажа и предметов состоит в цветовой палитре. Краски в ту пору были земляными, извлекались они из различных пород глины, которая в разных областях необъятной России была разной по своему составу и давала разные цвета. Жёлтый цвет новгородской иконы отличался от жёлтого цвета псковской, жёлтый псковской был не похож на жёлтый смоленский. И только киноварь повсюду была одинаковой.

И в подтверждение этого отец наместник везёт меня с Лёвой на монастырском грузовике к заброшенному земляному карьеру. Часть высокого холма срезана экскаваторами, и на срезе видно, что весь холм состоит из различных пород глины, наслоённых друг на друга. И какое разнообразие цветовых оттенков скрыто в нём! Серовато-голубоватый слой глины покоится на оранжево-жёлтом, под ним почти чёрно-фиолетоватый, ниже – нежно-зелёный, под ними различные цвета коричневого… “Ну вот вам, художнички, вся палитра псковского иконописца, чуть-чуть сюда киновари, и будет псковская икона. А сейчас ведёрочки в руки, скребки тоже, и поползли собирать глину, каждый цвет в отдельное ведёрко”, – прерывает наше любование пластами глины весёлый голос отца наместника, сующего нам в руки вёдра.

В сумерках мы с отцом Алипием, перепачканные всеми цветами псковской “палитры”, возвращаемся в обитель. В кузове брякают друг о друга вёдра, доверху набитые глиной, которую послушники будут растирать в мелкий порошок, готовя из неё различные краски для иконописи.

Древние иконы реставрировал сам отец Алипий; иконописцы реставрировали поздние иконы, к ним подпускали и нас с Лёвой. В душе возникало лёгкое чувство обиды: казалось, что и нам могли бы доверить древние иконы и справились бы мы с этим не хуже отца Алипия. Однако вскоре я понял, что монастырь среди прочего учит осознавать своё несовершенство.

Однажды мне с Лёвой было поручено отреставрировать на стене одного из монастырских соборов лики крылатых ангелов, написанных на железных листах. Время и погода делали своё дело, и краска с жести частями отвалилась. Изображения находились на большой высоте, и для нас возвели леса из тонких брёвен, наверх вела хлипкая деревянная лестница. Погода была ветреная, и леса изрядно раскачивались. Мы стояли на деревянных мостках, мешали краски на палитрах, и, признаюсь, в голове вертелась одна лишь мысль: а не сверзимся ли мы вместе с этими сопливыми лесами на булыжники площади. “Ну начинайте же! Чего вы там топчетесь?!” – слышим мы гневный голос отца Алипия и, обернувшись, видим, что он сидит за столиком на балконе наместничьего дома, пьёт чай и в бинокль разглядывает нас.

Мы осторожно замазываем пролысины на жести, аккуратно подправляем зрачки глаз, уголки губ. Мазочек сюда, мазочек туда… Вроде бы получается неплохо. Перед нами в треугольных неглубоких нишах три головы ангелочков, позади голов – крылья. Час, два, три кропотливой работы… “А ведь совсем недурно!” – обращается ко мне Лёва. Да я и сам вижу, что получилось. Облегчённо вздыхаю, и вдруг опять насмешливый голос с балкона: “Да кто же так реставрирует лики? Мазилы, пачкуны!” Отец Алипий снова за чайным столом, и кричит он это нам, не отрывая большого армейского бинокля от глаз. Обида подступает к горлу. Мы промёрзли на этих дурацких лесах, глаза болят от напряжения, а он сидит, дует чай с малиной и критикует при всех нашу работу! “А вы бы сами показали, как же надо реставрировать эти жестянки!” – раздражённо кричу я в ответ. “Ну так сейчас и покажу!” – весело кричит отец Алипий. И к нашему ужасу, через минуту стоит перед жёрдочными хлипкими лесами и, задрав полы бархатной рясы и сунув концы за пояс, ничуть не смутясь, обнажает перед любопытными туристами, толкущимися вокруг, голубые кальсоны, заправленные в чёрные сапоги, и лезет по лестнице к нам наверх. Всё, конец, проносится у меня в голове, сейчас мы рухнем на камни. “Отец наместник! Леса нас втроём не выдержат! Мы все упадём!” – “С Божьей помощью – удержимся! Не бойтесь, мазилки!” – всё так же весело кричит он в ответ, и вот он уже на помосте, с нами… Хватает палитру у меня из рук, отбирает у Лёвы кисти, заставляет выдавливать из тюбиков почти всю краску: “Дави больше белил! Так! Теперь охры! Краплак не жалей! Дави ультрамарин!” Широкой кистью начинает яростно смешивать краски, лихо шлёпает розовой по ангельской физиономии. Мазок влево, мазок вправо…

Минут через пять заканчивает махать кистью. “Вот как надо писать! Понятно? Чему вас только учили?! Писать кистью надо, а не тыкать! Вот, мой ангел посередине, по бокам ваши! Чей лучше? А?!”

Он возвращает нам палитру и кисти и лезет обратно. Лестница трещит под его весом, но почему-то не ломается, леса качаются во все стороны, но не падают. Мы с Лёвой горестно взираем на загубленного варварской кистью ангела и спускаемся с лесов, предвкушая увидеть позор зарвавшегося мазилы.

Отца Алипия перед собором не видно. Наверное, улизнул, увидев, что натворил. Представляю, как выглядит его ангел среди наших! Отходим на значительное расстояние от лесов, чтобы увидеть нашу победу… поднимаем головы вверх и несколько минут, обалдевшие, стоим молча, разинув рты, и вид у нас, должно быть, довольно глупый. Наши два ангела, на которых мы потратили столько сил и времени, выглядят тускленькими, сероватенькими и банальными. Ангел, грубо подмалёванный отцом Алипием, буквально сверкает свежестью краски, чёткостью контура. Он чудесен.

“Ну что, пачкуны? Так чей же ангел лучше на храме? – не без ехидцы спрашивает нас отец Алипий, облокотившись на решётку балкона. Мы пристыженно молчим. – Ну и у вас неплохо получилось, не унывайте. Топайте в трапезную, после еды на душе веселее будет!”

Зачастую по утрам мы сопровождали отца Алипия в обходе скотных дворов. Впереди шествовал отец наместник, рядом с ним я с Лёвой, а за нами на почтительном расстоянии тянулся хвост попрошаек – обычно деревенских баб.

Первым делом отец Алипий подходит к своему любимцу – здоровенному петуху, который важно разгуливает между кучами навоза, выклёвывая что-то ему приглянувшееся, и медоточивым голосом начинает долгий разговор с пернатой тварью. “Ну, Петенька, как себя сегодня чувствуешь? О чём думаешь, красавец?” Красавец бросает на отца Алипия косой взгляд, сверкая петушиными шпорами, яростно скребёт устрашающими когтями навоз и, пробормотав традиционное “ко-ко-ко”, вытягивает шею и оглушительно кукарекает. “Голос-то какой!” – восхищается отец Алипий, и хор попрошаек, бросая умильные взоры то на Петю, то на отца Алипия, угодливо тянет: “Господи! Голосище-то какой! Прелесть!” – “Ох умён мой Петя, ох умён”, – обернувшись к попрошайкам, произносит отец Алипий. “Ох и умён! Ой да как умён!” – угодливо подхватывают попрошайки. “Ведь он сейчас смотрит на нас и думает: что за дурни притащились ко мне на двор и чего им тут надо?” – озвучивает мысли петуха отец наместник. “Ой как верно он думает, ой какой умница!” – нараспев тянут попрошайки, понимая только, что надо нахваливать петуха. Отец наместник вдруг поворачивается к попрошайкам, картинно кладёт руки на бока и грозным голосом спрашивает оробевших бабёнок: “Так вы, как и петух, считаете, что мы все дурни?! И отец наместник, значит, тоже дурень?! А? Что молчите?! А ну вон со скотного двора!” Перепуганные бабы что-то бормочут в своё оправдание, крестятся, кланяются и исчезают со двора. “Дурёхи!” – добродушно говорит отец Алипий и улыбается, глядя вслед улепётывающим попрошайкам.

Но как только мы выходим из ворот скотного двора, попрошайки снова окружают нас, зная добрый нрав отца Алипия. Понимая, что от них не отвяжешься, отец Алипий останавливается и выслушивает просителей. Все клянчат одно – деньги, но клянченье это отличается от цыганского. Те просто подбегают, хватают человека за одежду и громко вопят: “Дай денег! Денег дай!” Разумеется, я говорю о цыганских детях, о цыганятах. Наши попрошайки действуют по-другому.

Вот баба, явно пьющая, низко кланяясь, жалобным голосом: “Отец наместник! Коза с козлом издохли! Молоко детям надо. Что же делать-то мне? Не поможете? Козу бы с козлом купить!.. А?” Отец наместник серьёзным голосом: “А твой-то козёл где?” “Как где? Помер же!” – отвечает озадаченная баба. “Да я о муже твоём спрашиваю!” – поясняет отец Алипий. “Так нет у меня мужа-то, ни мужа, ни козла. Оба померли в этом годе”, – горестно вздыхает баба. Отец Алипий суёт ей в руку заранее приготовленный конверт с деньгами: “Вот тебе, баба, на козлёнка, а на козла и козу у отца эконома проси! И в следующий раз придумай что-то новое! Ведь ты мне, пьяная рожа, месяц назад про дохлых коз рассказывала. Пить надо меньше! Вон пошла”.

Место исчезнувшей пьянчужки занимает толстомордая бабёнка лет сорока. “Отец наместник! Сон я на днях удивительный видела! Наверно, пророческий! В синем небе вы, отец наместник, летите вместе с отцом экономом! А рясы на вас золотые! И развеваются, вот прямо так!” – и делает жест руками, показывая, как развеваются рясы во все стороны. “А под рясами что снизу увидела? Кальсоны? Или их не было? – нараспев спрашивает отец Алипий. И уже сердито: – На́ тебе пять рублей. И сны о наместнике и отце экономе запрещаю тебе видеть! Поняла?! Всё! До свидания!”

Наслушавшись о павших козах, коровах, поросятах и свиньях, о прохудившихся крышах и других выдуманных и действительных невзгодах и одарив кого бранью, кого советом, кого конвертом с деньгами, отец Алипий идёт к себе в наместничий дом, а мы возвращаемся в иконописную мастерскую, где до вечерних колоколов, возвещающих о начале вечерней службы, толчём в аптекарских фарфоровых ступах привезённую нами разноцветную глину.

Отстояв вечерние молебны, выходим из собора и бредём на вечернюю трапезу. Постная пища уплетается под монотонный бубнёж одного из монахов, читающего “Жития святых”. Некоторые эпизоды из жизни святых вызывают среди старых монахов лёгкие незлобные смешки. “И вот ночью возлегли они вместе в пещере, укрываясь от холода и диких зверей. Но проспали они невинно, ибо не было у них греховных помыслов”, – громким голосом вещает чтец. Старики наклоняются друг к другу, что-то бормочут посмеиваясь. “Уж так и не было?.. Ни у него, ни у ней?.. Хе-хе”, – слышу я краем уха. Отец наместник, иногда присутствующий на вечерней трапезе, но сидящий за отдельным столом, бросает грозный взгляд на шушукающихся и громко стучит ложкой о стол. Шутники затихают, а чтец уже читает об удивительных, непостижимых чудесах, творимых святой парой. Запиваем постный ужин грушевым квасом, приготовленным монахами, и отправляемся в сырую келью готовиться ко сну. “Прости за то, что я опивохомся и объядохомся, и будет постель эта мне не смертным ложем”.

Итак, мы начинаем привыкать к монастырскому укладу. Утром быстрая трапеза, затем работа в мастерских, вечерняя служба с незабываемым суровым монашеским хором, после которого трудно привыкнуть к хоть и прекрасному, но с монашеским не сравнимому смешанному хору мирян. Ужин и сон до следующего дня…

Жизнь в обители бурлит с раннего утра. Монахи справляют службы, крестят детей, отпевают покойников, исповедуют причащающихся. Послушники чистят коровники, возят и колют дрова, готовясь к зиме. Поварская братия вместе с бабами солит, маринует огурцы, помидоры, капусту, которыми заполняют громаднейшие деревянные бочки, высотой метров десять, изготовленные, видно, ещё во времена Ивана Грозного. Отец наместник следит за всеми, шумит, орёт, кричит, командует и ежедневно принимает многочисленных визитёров в наместничьем двухэтажном доме с балконами на все стороны, которые служат ему наблюдательными постами.

Монастырь громадный, весь обнесён средневековыми стенами, которые восстанавливают монахи, владеющие опытом каменщиков. Работы, церковные службы – всё происходит на виду у посетителей. Но в подвальных помещениях монастыря, именуемых затворами, идёт иная работа – незримая, но важная не только для монашеской обители, но и для многих и многих живущих за её стенами, может, даже не подозревающих о её существовании. Работа эта духовная, и творится она монахами-схимниками, живущими в затворах и навсегда ушедшими из мирской жизни. Еду им приносили в затвор, а на монастырском дворе их можно было увидеть только в большие церковные праздники, когда молодые монахи бережно вели этих старцев в собор.

Схимников было немного, и самый почитаемый из них был слепой отец Николай. Мне посчастливилось однажды посетить его затвор, попросить благословления и приложиться к руке. Как сейчас стоит передо мной образ этого молитвенника: в белой рясе худющая фигура седобородого старца с белоснежными длинными волосами, сбегающими по плечам, тонкий лик с большими невидящими глазами, поднятыми вверх, тонкие кисти рук, обтянутые бледной кожей… Опустившись на колени, я поцеловал эту пахнущую ладаном руку, явственно ощущая в тот момент, что приложился губами к чему-то необычайному, нечеловеческому, неземному…

Отец Николай видел всё – и прошлое, и будущее. Кто-то из монахов хотел узнать у него неведомое, кто-то этого избегал. Но я отчётливо помню, как однажды был с отцом Алипием в пещерах, и он, указав на одну нишу, сказал: “А здесь я буду покоиться, а напротив – Синьор Помидор” (так отец наместник шутливо именовал монастырского эконома отца Иринея). “Ну что вы, отец наместник! Рано ещё о смерти думать! Вы на себя только посмотрите!” – стал горячо возражать я ему. “Был я у отца Николая… Он сказал: «К семьдесят пятому году готовься земной путь заканчивать». Значит, так оно и будет. Многое хотелось бы успеть…”

В 1975 году в мою парижскую мастерскую позвонил из Ленинграда Женька Есауленко: “Миша! Отец Алипий умер”. И я вспомнил наш последний разговор с отцом Алипием в пещерах и предсказание схимника…

В монастыре ты знакомишься со сторонами человеческого бытия и явлениями, которые в миру кажутся чем-то нереальным, несуществующим. В монашеском сознании эти явления закономерны и не вызывают изумления. Параллельные, загробные миры для них не менее реальны, чем тот, в котором временно мы все пребываем.

На вечерней трапезе один из иеромонахов задумчиво тянет: “Сегодня, значит, я последний раз с вами трапезничаю…” “Почему же так?” – спокойно вопрошает седобородый сосед. “Да был я у отца Николая сегодня вечером. Сказал, завтра утром собирайся”, – неторопливо поясняет “собирающийся”. “Жаль, братец… Да такова уж воля Божья…” – продолжает седобородый. И рано утром монах, побывавший у отца Николая, идёт в баню, после бани облачается во всё чистое, идёт служить утреню, отслужив и причастившись, возвращается в свою келью, ложится на убранную кровать, складывает руки на груди и тихо отходит. И через час его несут уже на отпевание в пещеры, где он и останется лежать в дубовом гробу до Второго пришествия…

Мне пришлось в один из больших церковных праздников вести в храм из затвора одного из схимников, которого за глаза мы с Лёвой прозвали Ёлочкой. Был он крохотного роста, худой, как и все затворники, питающиеся в основном водой и хлебом, а чёрное схимническое облачение, завершающееся остроконечным куколем, сплошь расписанное и обшитое серебряными черепами, костями, крестами и изречениями о смерти и загробной жизни, свисающее до земли и сильно расширенное книзу, издалека производило впечатление ёлочки, украшенной серебряными игрушками. Из-под надвинутого на лицо куколя торчали белые кустики бровей, сверкали стёкла очков в металлической оправе девятнадцатого века. Заканчивалась “ёлочка” тяжёлыми армейскими сапожищами, именуемыми кирзой. Появление схимника-затворника даже для монастыря явление нечастое, поэтому по пути к храму старец, поддерживаемый мной, благословлял, крестил, терпеливо переносил непрекращающееся целование его рук.

Уже на подходе к двери собора путь нам перегородила здоровенная бабища с могучим бюстом, выпирающим из-под ситцевого одеяния, напоминающего не то балахон, не то сарафан. Бухнувшись на колени перед схимником и заливаясь слезами, она запричитала, хватая полу схимнической рясы и в перерывах между причитаниями целуя её: “Отец родной! Молитвенник наш! Выслушай скорбь мою! Подскажи! Направь и облегчи меня, грешную! Муж спился! Старший сынок по тюрьмам уже седьмой год! Младшенький за воровство тоже сел! Доченьки мои две подзаборные стали. Одна болезнь позорную заимела! Сама я с горя-то горькую стала принимать… Теперь бросила, в церковь хожу. Что делать-то? Горе-то какое! Муж, дети!.. Грех один!”

Пока она голосила, старенький схимник молчал и улыбался, а когда баба умолкла, он положил маленькую сухонькую левую ладонь на её голову, обмотанную платком, правой перекрестил её и неожиданно тонким, почти детским голосом весело произнёс: “Радуйся, раба Божья! На муже и детях твоих сбывается пророчество Божие!” И, оставив стоящую на коленях бабу с разинутым от удивления ртом, быстро юркнул в открытые двери собора и исчез в алтаре.

На службу я не пошёл. Сидел на церковных ступеньках, дожидаясь окончания, чтобы повести схимника обратно в затвор, и старался вникнуть в то, что произнёс старец. Баба, закрыв рот и поднявшись с колен, в собор тоже почему-то не пошла, а пошла вглубь монастырской аллеи, бормоча себе под нос: “Радоваться надо? Он ведь сказал – радуйся! А чему радоваться-то, Господи! Чему?” Я смотрел ей вслед, и в голове моей вертелся тот же вопрос: чему она должна радоваться? И почему схимник, вместо того чтобы опечалиться от услышанных горестей бабы, радостно улыбался? И мною овладевает мучительное раздумье…

Из открытых дверей собора доносилось тихое пение монахов, временами ноздри улавливали запах ладана, и в какой-то момент приходит ко мне понимание слов и улыбки старого затворника. Мне вспомнились евангельские строки от Матфея. Однажды ученики спросили Иисуса, какой будет признак Его второго пришествия и конца света. Ответ мог показаться странным и необъяснимым: когда Евангелие будет проповедано по всей вселенной… когда увидите мерзость запустения на святом месте.

За проповедование Евангелия лились потоки крови апостолов, святых и блаженных. И если евангельское учение будет проповедано во всём мире, значит, наступит доброе, благодатное время, не заслуживающее Страшного суда. Да и мерзости запустения не должно быть в святых местах. Даже в атеистическом Советском Союзе действуют немногочисленные церкви и монастыри, и мерзостного запустения в них не наблюдается… Я начинал понимать, что речь шла не о воцарении евангельского учения в виде Книги, имеющейся сегодня в любом отеле, в любом магазине любой страны на земном шаре – в нашей человеческой вселенной, а о воцарении евангельских истин и законов в человеческой душе, в человеческом разумении. И не о храмах и часовнях в мерзостном запустении говорил Учитель, а о мерзостном запустении в человеческой душе. Ибо чистая душа человека и является святым местом.

Всё идёт по Писанию, и, как это ни прискорбно, нужен был Иуда, чтобы Спаситель взошёл на крест, нужны и две подзаборные девки, ворюги парни у непутёвой бабы, нужен спившийся муж. Ведь и они приближают Второе пришествие, и на них сбывается мрачное пророчество Божие! Ну а к чему тогда улыбка мудрого старца? И тут я понимаю, что схимник, свято веря в бесконечную доброту Создателя, простит этих несчастных беспутных девок, мелких воришек, горького пьянчужку – в общем-то, несчастных, обделённых светлым разумом людишек.

Проводив Ёлочку по окончании службы до затвора, я прошу у него благословления и благодарю за духовный урок, преподанный сегодня мне и прихожанке. Сверкнув взглядом из-под седых бровей, схимник задумчиво произносит, не глядя на меня: “Действительно он что-то понял?” – и тяжёлая дубовая дверь закрывается за ним до следующего большого праздника.

Вот все говорят, что отец Симеон был чудотворец, прозорливый. А я, сколько с ним жил рядом, ничего не замечал. Просто хороший монах.

Отец Серафим

(Цит. по: Архимандрит Тихон (Шевкунов). “Несвятые святые” и другие рассказы)

Старый монах отец Симеон пользовался особой известностью. Жил он в небольшом домишке недалеко от Успенского собора. Богомольцы относились к старцу как к святому и, будучи уверены в его прозорливости, о которой ходили легенды, стремились попасть к нему за советом и благословением. Решил и я посетить старца и, может, услышать совет человека, могущего помочь в моём духовном развитии.

Однажды утром я постучал в дверь его кельи и услышал старческий голос, позволяющий мне войти. Келья, куда я вошёл, была небольшая, скудно обставленная. Тусклый свет маленького оконца освещал фигурку седого монаха, стоявшего у ведра с водой, поставленного на табурет. Монах черпал воду железным ковшиком и пил, поглядывая на меня. Взгляд был подозрителен и весьма неприветлив. “Вот, за советом к вам пришёл…” – тихо произнёс я. “Ко мне все за советом идут”, – с неприязнью в голосе говорит старец. И, отхлебнув из ковша и не выпуская его из рук: “Родители есть?” – “Есть, мать и отец”, – торопливо отвечаю я. “Верующие?” – громко вопрошает старый монах. “Нет”, – ещё тише говорю я и в ответ слышу громкое и злобное: “Значит, собаки!” Я поворачиваюсь и выхожу из кельи, хлопнув дверью. Обида душит меня. Как? Мой отец, прошедший тяжёлый путь войны, проливавший кровь, чтобы в этом древнем монастыре не сновали немцы, не звучала чужая речь, мать, сражавшаяся вместе с отцом на тех же дорогах войны, – они собаки?! Ну нет, святой отец! Скажи спасибо, что я не вырвал у тебя из рук ковш и не вылил воду тебе за шиворот. Гордыню бы тебе свою усмирять, а не советы раздавать богомолкам!

Прокричав в душе этот монолог, я немного прихожу в себя и пытаюсь найти причину ненависти к неверующим у этого седобородого монаха. И в моей памяти всплывает страшная фотография изуродованных, обезображенных трупов монахов и священников, показанная мне на Сухумском подворье монахиней Досидией. Среди убитых были её близкие. Кто знает, может, и этот пышущий лютой злобой к атеистической братии старец пережил такой же ужас… Подобные зверства творились по всему новому царству, победившему старое. И в душе затихает обида к старому монаху, хотя за советами к нему я больше ходить не собирался.