Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

Какую бы пещеру и лужайку для молитв и созерцаний мы ни облюбовали, её приходилось покидать из-за непрошеных гостей, которых, увы, не убывало. И мы карабкались, ища пристанище, всё выше и выше…

Однажды, блуждая поздним вечером в поисках приличной пещеры, мы вышли из чащи на довольно большую площадку и поняли, что стоим на вершине горы. Где-то далеко-далеко внизу виднелось море, крошечные огоньки кораблей светились в подступающей темноте. Сырой белёсый туман неожиданно окутал нас, обдав холодом, а через минуту исчез. Это был не туман, а проносящееся облако. От сырого тумана наши подрясники слегка поднамокли, а довольно сильный ветер, гнавший облака, заставлял ёжиться от холода.

Надо спускаться вниз по склону и продолжить поиск пещеры. Но уже так темно, что, стоя рядом, мы с трудом различаем друг друга. В такой тьме нетрудно загреметь при спуске и сломать шею, поэтому, клацая от холода зубами, укладываемся под ближайшими деревьями. Земля влажная, трава покрыта вечерней росой, подрясники совсем отсырели… Холодно… Прижимаемся друг к дружке, пытаясь согреться. И вдруг метрах в ста от нас возникает огонёк. Не веря своим глазам, вскакиваем и крадёмся к нему. В зарослях кустарника на фоне ночного неба чернеет силуэт небольшой избёнки, в окошке мерцает огонёк керосиновой лампы. Осторожно заглядываем в окно и видим едва освещённую комнатушку, за столом с керосиновой лампой сидит длинноволосый мужчина в чёрном подряснике. Наверняка это отшельник, он не откажет нам в ночлеге, решаем мы, и я тихонько стучу в стекло оконца.

Через минуту распахивается дверь, нас обдаёт теплом и запахом печёного хлеба, и на пороге возникает невысокая худая фигура хозяина. “Странники? Люди Божьи? Во Исуса Христа верите? – визгливым бабьим голосом вопрошает он. – Читайте «Отче наш»! Без молитвы в мою обитель не войдёте!” Мы с Лёвой в два голоса громко читаем евангельскую молитву. “Сатане не служите?!” – допрашивает бабий голос. “Упаси бог!” – испуганно восклицаем мы, и хозяин, склонившись в низком поклоне, ласково произносит: “Входите, любезные сердцу моему братья во Христе”.

В избе тепло, весело потрескивает огонь в печурке, в небольшом чугунке что-то пыхтит и булькает. На столе коптит керосиновая лампа, лежат раскрытые книги, стоит глиняная миска, рядом деревянная ложка. У стола деревянная скамья, в углу топчан с матрасом, укрытый ярким лоскутным одеялом.

Хозяин, представившийся нам отцом Александром, пытливо разглядывает наши истощённые “зелёными блюдами” лица, обрамлённые длинными космами, спутанными от соли и грязи, выцветшие под солнцем и дождями подрясники, из-под которых торчат вконец раздолбанные башмаки… “Вижу в вас воистину Божьих странников и постников и рад принять вас в своей обители”. И вот мы с Лёвой мылим, моем и расчёсываем наши волосы, стираем заскорузлую от пота и грязи одежду, стрижём ногти на руках и ногах и спим не на каменном полу пещеры, а на расстеленном на дощатом полу ватном одеяле.

Разумеется, об избранном нами “пути мудрого пса” мы умолчали. Да по правде говоря, отец Александр вопросами нас и не донимал, в миру странствующих это не принято. “Странствую, Бога ищу” – вот и весь ответ на любой вопрос, касающийся прошлой мирской жизни. Тем более что этот сухощавый мужичок с бессильно висящей высохшей рукой со скрюченными пальцами вскоре начал взирать на нас с восторженным благоговением. Ещё бы! Он каждый Божий день уплетал за столом кислые щи, которые приносили почитающие его богомолки, заедал испечённым им самим хлебом и даже позволял себе гречневую кашу, приправленную постным маслом, запивая всё это хлебным квасом, им же самым изготовленным и разлитым по бутылкам. А мы с Лёвой редко откликались на приглашение разделить с ним трапезу. Каждый день, набрав полную корзину уже опробованных нами листьев и трав, мы продолжали питать ими наши желудки. Два раза в неделю мы “травили”, объясняя отцу Александру, что это помогает избавиться от похотливых помыслов. Пару раз он присоединялся к нашей процедуре очищения, потом перестал, сославшись на больной желудок. Но как потом выяснилось, с похотью он боролся способом пострашней, чем наше блевание.

Однажды я застал отца Александра, сидящим возле избы на пне и громко угрожающим кому-то невидимому и неведомому. Подойдя ближе, я услышал странную фразу: “Будешь искушению меня подвергать, и тебя отделю!” На мой вопрос, кому он угрожает, услышал в ответ: “Баба-богомолка вчера приходила, капустки нам с мукой принесла… А оно меня опять растревожило помыслами похотливыми! Баба-то молодая и в теле… и зад знатный… Одно-то я отрезал, а оставшееся меня опять тревожит. Ему-то и грожу! И истинно говорю, будет продолжать греховными помыслами жечь, и его отрежу! Взгляни, отец Михаил, как я с искушением борюсь”. И, задрав подрясник, под которым не было ни портков, ни подштанников, он показал мне обезображенную мошонку. И в моей памяти всплыли жуткие фотографии оскоплённых мужчин и женщин из документальных фильмов, на которые меня забирали с уроков в СХШ, чтобы вернуть меня и других молодых верующих в лоно атеизма.

“Отец Александр, вы ненароком не с «белыми голубями» связаны?” – тихо спрашиваю я. “Скопцы – еретики! Все, все, без исключения! Грешно обо мне такое подумать!” – негодующе восклицает отец Александр. “Логики здесь не ищи”, – думаю я про себя, уходя от отца Александра, продолжавшего грозить пальцем своему яйцу. Но подозрение на причастность отца Александра к секте скопцов у меня осталось, и, вспоминая, что скопцы опаивали усыпляющими зельями очередного кандидата в “белые голуби” а потом оскопляли его, я поделился своими подозрениями с Лёвой, и мы стали внимательно следить за едой и питьём, которое отец Александр нам предлагал. “Вкусим только после вас, отче…” – елейными голосами пропевали мы и, когда хозяин обители отпивал и откусывал первым, приступали к трапезе.

По пятницам отец Александр устраивал богослужение, вернее, жалкое подобие церковного молебна, не лишённое доли комизма. На обеденном столе сооружалось нечто вроде алтаря, и стоящий перед ним отец Александр начинал козлетоном петь молитвы. Мы с Лёвой, стоя по бокам от него, нестройно подпеваем. Внезапно раздаётся громкий, как выстрел, хлопок из бутылки с забродившим квасом. Богослужение прерывается, и мы втроём, встав на четвереньки, ползаем по избе, пытаясь найти вылетевшую пробку. Заколачиваем найденную пробку в бутылку и продолжаем молебен до следующего хлопка…

А вскоре происходит история, заставившая меня покинуть обитель отца Александра.

В один из пасмурных дней отец Александр возжелал пройтись со мной по горным тропам и побеседовать о спасении наших душ. И пока мы бредём, он два часа подряд без умолку рассуждает об истинных, с его точки зрения, путях спасения души, и не только своей, но и множества других заблудших душ. Я отмалчиваюсь, не понимая, к чему он клонит, обмусоливая прописные истины, знакомые каждому христианину. Но вскоре понял, о каком конкретном пути спасения и святости идёт речь, когда, протиснувшись сквозь густые заросли кустарника и миновав тесное ущелье, мы очутились на небольшой лужайке, окружённой со всех сторон высокими скалами. В одной из скал темнел небольшой вход в пещеру. “Место это, отец Михаил, небом отмеченное. Никто из мирских бесов ещё сюда не добрался и не доберётся. Вот здесь можно кому-то свершить свой духовный подвиг, стать затворником и святым этой горы. Отсюда прямой путь души на небеса. Сейчас покажу тебе, как это воплотить можно”, – и отец Александр подводит меня к небольшому лазу, в который можно проникнуть только на четвереньках, что отец Александр и делает.

Через минуту из глубины пещеры доносится приглушённый голос: “Братец во Христе, взгляни на меня!” В недоумении пытаюсь понять, каким образом я могу его видеть, и замечаю в скале на уровне лица небольшое отверстие. Вглядываюсь в темноту и различаю в конце каменной дыры что-то светлое. “Ну вот и нашёл ты меня! – несётся из светлого пятна, оказавшегося физиономией отца Александра. – Я сижу на каменной скамье, природой созданной для подвига затворника, и мнится мне, что тебе, странник Михаил, и уготовано быть этим затворником!”

Минуты через две, весь в клочьях паутины, устроитель моего духовного подвига выползает наружу. “Ну вот, отец Михаил, ты залезешь в пещеру, и вход в неё я замурую камнями. Воду и травы буду просовывать тебе через дырку, в которой ты видел меня. И буду водить сюда избранных, удостоенных услышать от святого этой горы небесную истину, что тебе в этой пещере откроется”.

Ошеломлённый перспективой стать новым святым, представив весь ужас этого предложения, я хватаю за плечи тщедушную фигуру отца Александра и, глядя в его выпученные от восторга глаза, шепчу: “А почему бы тебе, отче Александр, не принять на себя этот подвиг?” В ответ он падает на землю, обхватывает голову здоровой рукой и исступлённо вопит: “Недостоин я! Недостоин! В мыслях похотливых плыву, как в океане!” – “Ну так и я пока к этому подвигу не готов”, – злобно бросаю я и, оставив распростёртую на земле фигуру, быстрыми шагами направляюсь к выходу из ущелья. “Кто знает, – думаю я в этот момент, – может, в зарослях прячутся единомышленники отца Александра, мечтающие о новом святом. Схватят, свяжут, запихнут в пещеру и замуруют…” И я спешу удрать подальше от “святого места”. “Попался бы ты, отец Александр, в лапы профессора Случевского, он бы тебе устроил затвор, он бы тебя затворил…” – с ненавистью бормочу я.

“Молишься, брат Михаил?” – спрашивает догнавший меня присмиревший отец Александр. “Молюсь, молюсь”, – отвечаю я. И молчу всю дорогу, решив, что нам с Лёвой нужно быстрее распрощаться с его обителью.

Но уйти от отца Александра удалось только мне, потому что из-за уколов в позвоночник (в психбольнице) Лёва в эти дни серьёзно прихворнул, временами у него отказывали руки и ноги. Он не мог поднять кружку с водой, пройти пару шагов по избе. Это длилось дня два, а потом всё приходило в норму. Но продолжить “путь мудрого пса” он был ещё явно не в состоянии. Поэтому он решил пока остаться под присмотром отца Александра, а я тем временем отправлюсь в горы Сванетии, где нет туристов, много пещер на высоте и водопадов и есть небольшие скиты, в которых живут отшельники. Там, в Сванетии, я обязательно найду место, где можно обрести душевный покой, потом вернусь, заберу с собой выздоровевшего Лёву, и наша мечта осуществится.

Отец Александр, узнав о моём решении, опять видит во мне святого избранника. Пользуясь этим, я при прощании принимаю важную позу и, грозя указательным пальцем, торжественным голосом говорю: “Брата Льва не вздумай в пещеру заманивать! Не готов он ещё к подвигам! Ослушаешься – навеки прокляну!” – “Ни в коем свете!.. Упаси бог!” – дрожащим голосом отвечает мне не на шутку испуганный отец Александр. Успокоенный его неподдельным страхом ослушаться моего наказа, я покидаю обитель.

Они оказались очень высокими, эти горы Сванетии, у подножия которых я стоял после нескольких часов тряски среди пыльных мешков с картошкой в кузовах попутных грузовиков. Водители всегда были готовы помочь очередному монаху, бегущему от мирской суеты в поисках покоя среди горных скал и зелени дерев. Один из водителей, посадив меня в кабину и вертя баранку, рассказывал, что в горах Сванетии прячется немало монахов из закрытых советской властью монастырей. Принёсшим обет безбрачия, по уставу обязанным “не снимать власы с главы, бороды и усы с лика” жить в миру трудно. На какой завод возьмут косматого, бородатого мужика, да ещё и в подряснике, потому как носить мирское платье монаху возбраняется. Вот и бегут они в горы, сооружают с помощью богомольцев небольшие домишки, живут и молятся там, пока какой-нибудь страж порядка не заметит с вертолёта замаскированный скит. И вскоре по верёвочной лестнице впереди милиционера ползёт в вертолёт монах, арестованный за незаконное проживание в горах Сванетии. Статья 209 “Бродяжничество” Уголовного кодекса СССР обеспечивает несчастному шесть месяцев камеры-одиночки, куда его помещают, обрив голову, сбрив усы и бороду и переодев в тюремную робу. А через полгода выпущенный на волю монах вновь пробирается в горы Сванетии в поисках укромного места для нового скита. “Наверняка какой-нибудь скит с монашествующим старцем и мне попадётся на горных путях”, – думаю я, карабкаясь вверх по склону, заросшему колючим кустарником, в надежде найти пещеру для ночлега.

Начинало темнеть, когда я набрёл на то, что искал. Пещера была довольно большая, с высоким входом, в полусотне метров журчала горная речушка. Натаскав сухих листьев, я растянулся на полу и сразу уснул, утомлённый долгим восхождением. Разбудил меня тихий шорох. Что-то двигалось по направлению ко мне, шурша сухими листьями. В горах ночи и так тёмные, а в пещере царила полная тьма. Я нащупал во мраке свой посох и, когда шуршанье послышалось совсем близко, несколько раз “пропечатал” им пол пещеры… В наступившей было тишине через минуту вновь раздались шорохи, теперь уже удаляющиеся от меня. “Наверняка это была змея, и, судя по звуку, приличных размеров, они иногда заползают погреться на груди спящего человека. Надеюсь всё же, что это был безобидный уж”, – утешал я себя, погружаясь в лёгкую дрёму и одновременно вслушиваясь в тишину.

Минут через десять меня выводит из дремоты вновь приближающееся шуршание, и я опять молочу посохом по полу пещеры. Это повторяется всю ночь. А на рассвете я обнаруживаю пару здоровенных чёрно-серых змей, свернувшихся у входа. Услышав мои шаги, они быстро ползут вон, а я, злой после бессонной, тревожной ночи, забыв о милосердии, несусь за уползающими змеями вниз по склону горы с твёрдым намерением размозжить им башку.

Но куда там! Они скользнули в непроходимую чащу кустов, пообещав увидеться со мной ночью. И своё обещание сдержали. В каких бы пещерах ни приходилось мне заночёвывать, эти аспиды каждую ночь не давали спокойно уснуть, и каждое утро я в ярости нёсся за ними, горя желанием свести счёты. Но ни одну мне так и не удалось прикончить. А их было много – бордово-красных, лимонно-жёлтых, серых и чёрных… И удирали они от меня разным манером: одни ползли извиваясь, другие передвигались какими-то скачками, сгибаясь и выпрямляясь…

Уставший от бессонных ночей, истощённый постом, я буквально валился с ног, когда вышел на небольшое каменистое плато, нависшее над глубоким ущельем. Внизу с шумом нёсся горный поток, а на краю обрыва лежал на спине монах, широко раскинув руки и глядя в небо.

“День добрый, отче”, – говорю я, подойдя к лежащей фигуре. “Не искушай!” – раздаётся низкий голос монаха, по-прежнему неотрывно смотрящего в синеву неба. Углублённое созерцание требует тишины и покоя, и я, ничуть не обиженный, отхожу, присаживаюсь невдалеке на поросший мхом камень и вскоре, сам того не замечая, погружаюсь в сон.

Уже вечерело, когда кто-то разбудил меня, встряхнув за плечо. “Пробудись, отрок! – слышу я над головой строгий голос и продираю глаза. Передо мной стоит высоченный монах с суровым лицом, обрамлённым чёрной бородой и густыми, с проседью волосами ниже пояса. – Трапезничать пора”, – продолжает он и ведёт меня к дощатому домику, скрытому густой листвой деревьев. Неподалёку торчит из бугорка, поросшего дикими цветами, почерневший от дождей деревянный крест. “Отец Филарет под ним покоится”, – поясняет мне мрачный монах и, пригнув голову, исчезает в проёме невысокой двери. Я шагаю следом и попадаю в комнатушку с крохотным оконцем, низким закопчённым потолком и грубо сколоченной мебелью: столик, несколько табуреток, матрас на полу, накрытый овчинным полушубком. К одной из дощатых стенок приколочена полка, на которой стоит глиняная посуда. В углу теплится лампадка, освещая небольшую иконку.

“Не спрашиваю, кто ты и откуда, – чужие судьбы меня не тревожат, со своей бы управиться… Садись, тело подкрепить надо”.

“Подкрепление” состояло из отмоченной в солёной воде картошки, густо посыпанной укропом, плохо пропечённого хлеба, квашеной капусты и слегка подслащённой воды. “Чаем сегодня угостить не могу: погода не ветреная, дым высоко потянется, вертолётчики могут заметить. Спать будешь на моём тулупе, я им зимой укрываюсь. Зимы тут снежные и холодные. Отец Филарет в середине зимы преставился, так снегом так замело, что вылезти из дому не смог, так вот до весны в этой комнате с покойником и жил. Запаху от него по дому не шло, уж больно сухой из-за постов был, от них, видно, и помер. Да и в доме холодновато было. Останешься – увидишь, какие тут зимы”.

Перспектива сидеть в занесённой снегом избе, дожидаясь весны, меня не манила; не думаю, что и Лёва с восторгом бы к этому отнёсся. И постепенно романтические бредни об отшельническом житии в сказочных вечнозелёных горах, где скачут олени и зайцы, порхают птицы и добродушные львы ложатся у твоих ног, стали выветриваться из моей головы. Но всё же я решил пока остаться у монаха и продолжать “путь мудрого пса”, очищая свой организм от химии, а душу от страхов.

Отец Николай – так звали горного отшельника – был человеком неразговорчивым. На рассвете мы спешили умыться в горной речушке, бежавшей сразу за домом, затем, прочтя утренние молитвы, садились за стол, проглатывали свой аскетический завтрак и отправлялись на плато, где отец Николай, лёжа на спине, предавался созерцанию неба, не проронив до самого вечера ни слова. А я ложился невдалеке и часами следил за несущимися по небу облаками, ежеминутно принимавшими самые фантастические формы, которые так и просились на картину, бормотал молитвы и, к своему стыду, разморённый солнцем, погружался в сон…

“Вставай, молитвенник!” – слышу я сквозь дрёму насмешливый голос отца Николая, и мы отправляемся ужинать. Меню то же самое: мочёный картофель, капуста, плохо пропечённый липкий хлеб и подслащённая вода. Жить можно!

Странное это было время, проведённое с молчаливым отшельником и навсегда оставшееся в моей памяти. Пожалуй, я тогда впервые проникся мистическим чувством единения человека с природой, полного несказанного восторга. Проникся именно там, лёжа у кромки обрыва, вслушиваясь в доносящийся из глубины ущелья шум горной речки, всматриваясь в бездонную синь небесного купола, распростёртого надо мной. Обжигаемый лучами солнечного светила, освежаемый порывами ветра, я почти физически ощущал, как в мою душу входит покой и умиротворение. Я не чувствовал ни тоски, ни тревоги, ни беспредметного страха! Да я вообще в эти минуты ничего не чувствовал, я – ощущал! Ощущал себя частью синего неба, частью облака, несущегося надо мной, частью каменного утёса под моим распростёртым телом, частью реки, несущейся по дну ущелья… частью всего, частью всей Вселенной, с которой в тот миг я был един!

Эти минуты озарения тоже делали меня – другим. Не лучше, не возвышеннее, а просто другим. “Сколько же открылось молчуну Николаю за эти долгие годы созерцания и медитации!” – восклицаю я про себя, и чувство благоговейного восхищения молчальником наполняет меня. Я уже реже засыпаю во время медитаций, реже открываю рот и постепенно сам превращаюсь в молчуна. Отцу Николаю нравится объясняться жестами, иногда мы молчим неделями…

Но однажды его молчанию приходит конец.

Мы заканчивали свой скудный завтрак, когда в дверь постучали и в комнату протиснулась грузная фигура в светлом подряснике. Из-под подрясника торчали грязные босые ноги, на длинные седоватые волосы напялена засаленная скуфья.

“Мир обители вашей!” – басом произнесла фигура и, не дожидаясь приглашения, присела на табуретку, стоящую у стола. “Ну вот и отец Илларион решил нас навестить. Мир и тебе”, – без особой радости в голосе ответил помрачневший отец Николай.

“Раздели с нами трапезу”, – продолжает молчун и, бросив в чашку кусочек рафинада и налив туда воды, протягивает отцу Иллариону. “А я сегодня уже чаёвничал, – басит отец Илларион, отхлёбывая из чашки. – Богородица ко мне приходила. Сижу у кельи на лавке рано утром, смотрю – идёт! Светлая вся… Матерь Божья! Ко мне пришла Царица Небесная! С ней мы чай и пили. И беседа была у нас… О чём – не скажу! В тайне такие беседы держатся”. Лицо Иллариона в этот момент светится восторгом.

“Клопов бы ты сначала из бороды вычесал и из башки тоже, вон на подрясник из-под скуфьи сыплются, – неожиданно со злобой в голосе произносит нахмурившийся отец Николай. – Богородица, видишь ли, к нему приходила! Чай с ним распивала, беседы вела! С этим-то ходячим клоповником! Дустом тебя сначала нужно посыпать, а потом Богородицу приглашать!” – заканчивает свою речь отец Николай.

Действительно, по светлому подряснику гостя ползло несколько зловредных насекомых. Собеседник Богородицы допивает “чай” и, глядя с улыбкой на злобное лицо молчальника, добродушно басит: “Да уж ты-то, отец Николай, Богородицы не дождёшься. Матерь Божия энкавэдэшников не жалует, даже если они и бывшие. Чем в моих словах сомневаться, лучше бы вспомнил, сколько душ погубил. Клоп тоже творенье Божье, подобрее людей многих. Разумеешь, о чём говорю?”

Я смотрю на отца Николая – опустив голову, он молчит. “Ну, я, пожалуй, поспешу в свою обитель, пора молитвы творить”, – продолжая улыбаться, говорит отец Илларион и, подмигнув мне, исчезает.

…Как обычно, лежим на краю обрыва, уставившись в небо, и молчим. Неожиданно молчание нарушает голос отца Николая, в котором угадывается грусть. “Я ведь действительно в войсках НКВД служил. Ну а потом так получилось, что ушёл в монахи… Семью бросил… И к той жизни не вернусь. Да и болен я… А на отца Иллариона не сержусь. Отец и брат его в лагерях погибли… А что насчёт Богородицы… Кто его знает… Может, и приходила… К нему каждый день кто-то из небесного мира является. Только я люблю с ним поспорить… Да и ему повеселее…”

Я молчу, и снова воцаряется тишина. Но после признания отца Николая на душе становится тоскливо. “Сколько моих родных со стороны матери и отца погибло от их рук… И вот, оказывается, я живу под одной крышей с одним из них, правда, уже бывшим. Но кто знает, о чём он думает, глядя в небо, что видит, что вспоминает… Может, то, что заставило его однажды содрогнуться и уйти в монахи…” – вот о чём я размышляю, и никакие молитвы не лезут мне в голову. И я решаю распрощаться с молчальником Николаем, горами Сванетии и возвратиться в Сухуми, в обитель сухорукого Александра.

“А я-то думал, что зимовать со мной будешь, – разочарованно тянет отец Николай при прощании. – Ну, доброй дороги тебе”, – и, резко повернувшись, идёт к месту наших молений.

Я покидал отца Николая с чувством лёгкой грусти. “Ну энкавэдэшник, ну и что? Не все же они мучили в подвалах невинных людей, добиваясь признания в заговорах против советской власти. Может, он просто конвоировал бредущих по снегу заключённых или стоял на лагерной вышке с автоматом… Но ведь бросил же всё, годы отшельничает в безлюдных горах… Не каждый способен на это”.

Я, пожалуй, привязался к этому молчаливому гиганту с густой гривой волос и большими печальными глазами на измождённом постами лице. Мне нравилось наше молчаливое общение и скромная трапеза. И пока я спускаюсь, скользя на горной тропе и хватаясь руками за ветки кустов, я отчётливо понимаю, что в жизни своей никогда уже не увижу долговязую фигуру бывшего энкавэдэшника, не лягу на камне у обрыва, вглядываясь в голубизну неба, и на глаза набегают слёзы.