Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

 
…Колокольчики… начинают петь
свои нехитрые милые песенки
и что-то рассказывать на своём звонком языке.
 

Инга Томан. Звенит, говорит, хохочет, плачет…

Мраморные носы, уши, пальцы, нечаянно отбитые нами, были мелочью по сравнению с “угроблением” электронного чудо-аппарата, доставленного в Эрмитаж из далёкой Японии.

Утром вся наша бригада во главе с Ухиным в присутствии научных сотрудников из отдела холодного оружия вскрывает на эрмитажном дворе большущий деревянный ящик. Внутри находится какой-то странный металлический агрегат со множеством отверстий, в которых виднеются разного размера лампочки и разноцветные кнопки с японскими иероглифами под ними. “Этот аппарат мы ждали несколько лет, он позволяет определить, к какому веку относится холодное оружие, – дрожащим от волнения голосом сообщает нам один из сотрудников. – Его надо поднять на третий этаж к нам в отдел. Электроника очень хрупкая, будьте с ней очень и очень осторожны!” – заканчивает он свою речь. И ещё раз обойдя и с любовью оглядев дорогую их сердцу посылку, специалисты по саблям, мечам и кинжалам исчезают.

“Жрать, небось, попёрли, а нам пердячить эту хреновину аж на третий!” – злобно сипит Ухин, возясь с толстенной верёвкой, с помощью которой будем тащить по лестнице японское чудо, оказавшееся неимоверно тяжёлым. Тащим, обливаясь потом, спотыкаясь и делая перекур на площадке каждого этажа. “Раз, два, три – потянули! Раз, два, три – стоп!” – орёт красный от напряжения Ухин.

Каждый этаж даётся с трудом. Первый, второй… И наконец – последний участок лестницы. Ноги гудят от усталости, глаза заливает пот, мышцы рук напряжены до предела. “Раз, два, три! Потянули!” – хриплым голосом командует Ухин. И в этот момент у кого-то из нас верёвка выскальзывает из рук, и мы, не в силах удержать тяжёлый груз, разжимаем ладони, и металлическая махина несётся вниз по ступеням и с шумом врезается в стену лестничной площадки.

Наверное, не один авангардный композитор не смог бы сотворить музыкальное чудо, которое довелось мне услышать из покорёженного металлического ящика. В полной тишине из него полились волшебные звуки. Казалось, он набит был хрустальными колокольчиками, которые звенели и переливались на все лады и долго-долго не затихали…

Мы молчим, прекрасно понимая, что после такого удара аппарат навряд ли сможет что-то точно определять и анализировать. Ухин озадаченно чешет затылок, а затем, махнув рукой, командует: “Ладно, пацаны, айда в столовку – и нам пожрать надо!” – и мы покидаем бедное японское чудо.

Сержант перед ротой новобранцев:

– Кто умеет играть на скрипке? Выйти из строя!

Выходят два еврея:

– Мы умеем.

Сержант:

– Оба – сортиры чистить!

Армейский анекдот 60-х годов

Ольга Николаевна, наша начальница, была человеком правильным. В прошлом фронтовая связистка, член партии, она понимала, что к чему и что почём в этой жизни и поэтому, любя нас и жалея, хотела вытравить из нас излишнюю, как ей казалось, интеллигентность и приучить к суровой действительности, сделать из хилых интеллигентишек настоящих мужиков, ну что-то вроде Ухина. И распаковывать картины, прибывшие из разных стран, посылались такелажники, не имеющие отношения к искусству, а “художничков” и “поэтишек” отправляла на перевоспитание – убирать снег или вывозить мусор на городскую помойку.

Напялив на себя резиновые сапоги, вооружившись вилами, загружаем кузов грузовика помоями из эрмитажной столовой, строительным мусором и, кое-как пристроившись среди этого пованивающего добра, едем на городскую свалку, что в часе езды от Ленинграда.

Городская свалка походит на декорацию из какого-то немыслимого сюрреалистического фильма в духе раннего Бунюэля. По земле, усыпанной обрывками бумаги, газет, грязных тряпок и бутылочного стекла, снуют крысы, высятся горы прелого старья и гниющих пищевых отходов, и моему чувствительному носу приходится знакомиться с дьявольской симфонией запахов, исходящих из помоечных недр.

Пасмурное серое утро. От преющего мусора идёт удушливый дымок, смешивающийся с утренним туманом, сквозь марево проступают неясные фигуры мужчин и женщин с большими корзинами за плечами и железными крючьями в руках. Они обходят мусорные кучи, время от времени резким движением выхватывают крюком какой-то предмет, не глядя подбрасывают его в воздух, и он точно приземляется в корзину. Всё происходит в полной тишине, прерываемой лишь истошными воплями дерущихся котов. “Крючники” молчаливы, сосредоточенны и, пожалуй, полны даже какой-то величавости; но вблизи обнаруживается, что лица и у мужиков, и у баб сизые, опухшие от пьянства. Это политурщики – вконец опустившиеся алкаши. Покупали по бедности пол-литровые бутылки с жидкостью жёлто-коричневого цвета; на этикетке череп с перекрещенными костями и надпись, гласящая, что политура является спиртовым лаком с примесью смол и предназначена для работ с деревом. В политуру сыпали поваренную соль, и на дно бутылки белыми хлопьями медленно оседали ядовитые смолистые вещества, способные убить человека. Процедив жидкость через вату, алкаши получали относительно чистый спирт. Жили политурщики недолго, их лица приобретали какой-то синевато-сизый оттенок, за что их называли синюшниками.

Через несколько часов заканчиваем с эрмитажным мусором и помоями. И тут кто-то из нас замечает, что за день здесь можно насобирать немало бутылок и банок, сдать в приёмный пункт стеклотары и получить деньги, а что-то из найденного старья снести в утильсырьё и тоже заработать какую-то копейку. “Неплохой бизнес”, – шутит Овчинников. С тех пор сборщиков мусора мы стали именовать бизнесменами.

Вонь городской свалки, которая долго не выветривалась из рабочих халатов, многочасовая погрузка и разгрузка помоев и мусора тяжёлыми вилами казались игрушками по сравнению с работой, которая ложилась на плечи такелажников 1 Мая – в День международной солидарности трудящихся. В пять утра мы должны были принести из подвалов на Дворцовую площадь свёрнутые в рулон тридцатиметровые портреты коммунистических вождей и членов ЦК КПСС, размотать, прикрепить к углам верёвки и развесить портреты на здании Зимнего дворца до того, как с трибун начнутся пламенные речи партийных боссов из Смольного о торжестве ленинских идей и процветании трудового народа, а мимо двинутся, полыхая красными знамёнами, колонны демонстрантов.

Часть нашей бригады возится на крыше Зимнего дворца, подтягивая полотнище с каким-то капээсэсовским членом, и крепит верёвки, а часть, стоя на земле, растягивает полотно, чтобы избежать “морщин” на партийной роже. Ветер полощет тридцатиметровую холстину, превращает в парус, рвёт из рук верёвки… С трудом пытаемся растянуть рвущуюся из рук ткань и прикрутить верёвки к железным штырям, вбитым в землю. Их много, этих членов КПСС, но к восьми утра мы успеваем “перевешать” весь Центральный комитет во главе с Лениным. Одежда на нас взмокла от пота, на стёртых ладонях водяные мозоли. Пора идти в хозчасть и там хоть чуть-чуть отдышаться…

Но не тут-то было. К нам бежит коротконогий партийный уродец, выскочивший из подъехавшей чёрной правительственной машины, и истошным голосом вопит: “Вы что натворили?! Вы кого повесили?! Немедленно снять!” “Кого приказано было повесить, того и повесили”, – мрачно говорит наш бригадир, с ненавистью глядя на красную от волнения морду коротышки. “Дак ведь вы повесили Шепилова! Того самого, примкнувшего! Из Центрального комитета выведенного! Немедленно заменить Шепилова на нового члена цека!” – топая ногами, визжит партиец. “Снять-то мы снимем, а вот заменить не получится, других портретов в подвале нет… Ну разве что портрет товарища Сталина, правда, он с дыркой. А что касается портрета, то они все вроде как на одно лицо”, – басит бригадир. “Ну-ну! Только без антисоветчины!” – злобно шипит коротыш и грозит “антисоветчику” пальцем.

Делать нечего, врага народа надо унести в подвал, и мы, чертыхаясь и проклиная выведенных и невыведенных партийных членов, принимаемся за работу.

Снимать – не вешать! Верхние верёвки развязаны, и Шепилов летит вниз. Сматываем полотно в рулон. Тащим в подвал, где враг народа будет пылиться в углу вместе с товарищем Сталиным, и наконец добираемся до эрмитажной столовки. За одним из столиков сидит расстроенная Ольга Николаевна – видно, ей тоже досталось на орехи за “примкнувшего Шепилова”.

Меню столовки самое простое: картофельное пюре, картофельные и мясные котлеты, макароны по-флотски, кисель и чай. А нам разносолов и не надо, усталые, голодные, трескаем что есть. Я обхожусь только картофельными котлетами: начитавшись Бернарда Шоу, решил стать вегетарианцем – и теперь постоянно слышу уговоры Ольги Николаевны отведать чего-нибудь мясного. Я бы, может, и отведал… но Бернард Шоу! Хотя не знаю, стал бы великий Шоу вегетарианцем, если бы ему приходилось, как нам, столько голодать. Заглядывая жадными зенками в тарелку соседа, мы пытаемся отбить друг у друга аппетит, придумывая всякие гадости о содержимом тарелок в надежде доесть оставленное брезгливцем. Но это не срабатывает: уминая за обе щеки, мы киваем и охотно соглашаемся, что котлеты сделаны из дерьма, соус – детский понос, а макароны – черви и аскариды, вывалившиеся из чьей-то задницы. Побольше бы этих говённых котлет и червяков! Но увы – денег хватает только на одну порцию.

Настроение после еды поднимается, но его быстро портит проходящая мимо Ольга Николаевна: “Мальчики, завтра утром у Эрмитажа всё привести в порядок!” Да, опять предстоит денёк не из приятных…

Праздник трудового народа – это днём колонны демонстрантов, орущих “Ура!”, машущих алыми флагами и несущих портреты тех же самых членов ЦК КПСС, Ленина, Карла Маркса и Энгельса и, разумеется, десятки портретов дорогого Никиты Сергеевича.

Через несколько часов наоравшиеся до хрипоты партийные чинуши покинут трибуны и отправятся на торжественные банкеты, демонстранты побросают в подворотнях флаги и портреты и поспешат в свои коммуналки, где их ожидает праздничный стол с непременным салатом оливье с кусочками докторской колбасы, заправленным несвежим майонезом, с винегретом, селёдкой и с бутылками портвейна “Три семёрки”, кагора и водки “Столичная”…

А вечером трудовой народ, объевшийся и изрядно окосевший, опять повалит на Дворцовую площадь, где начнутся праздничные гулянья. Кто-то поёт военные песни, окружив играющего аккордеониста, кто-то пляшет под гармошку либо просто бродит, пошатываясь, глупо улыбаясь или пытаясь затеять драку. А кто-то тянет с приятелями из горла спиртное пойло, не обращая внимания на злобно протестующих жён…

К утру, поддерживаемые матерящимися, но заботливыми жёнушками, начнут блевать, склонившись над серебряными урнами. Вокруг Эрмитажа таких урн расставлено немало, и рано утром мы должны погрузить эти заблёванные урны в кузов грузовика, отвезти на хозяйственный двор, сгрузить и выплеснуть зловонное содержимое в помойные бочки, а затем смыть водой из шланга и отвезти урны на прежнее место.

Исполняя эту малоприятную процедуру, мы с тоской думаем о том, что на празднование Дня Победы нам снова предстоит обезобразить фасад Зимнего мордами партийных бонз, а после гулянок победителей отмывать эти же самые урны.

Но всё это: вонючий мусор, мороз и ледяной ветер, тяжести, что приходилось тащить на себе по музейным ступеням, – всё это я готов был терпеть, ибо годы, проведённые в стенах, дворах и подвалах Эрмитажа ввели меня в неповторимый мир “метафизической всеобъёмности”, духовно и творчески обогатив.

Понятие метафизической всеобъёмности включало в себя всё: стены, увешанные полотнами великих мастеров, от их картин лились нескончаемые потоки цветовых откровений; мраморные статуи, очаровывающие взор формами и линиями; приглушённые цвета старинных гобеленов; многоцветное стекло готических витражей; деревянные фигуры христианских мучеников; шедевры гротескного рисунка на итальянской майолике; уникальные ювелирные изделия из золота, серебра и слоновой кости… Расписные потолки, военные знамёна над головами закованных в металл рыцарей, сидящих на неподвижных конях… Изумляющая мастерством и пропорциями мебель различных времён, эпох и народов, стоящая на искусно собранном “разнодеревчатом” паркете… И божественная симфония запахов старины, дерева, тканей, древнего лака полотен, паркетного воска… И каждый зал – а их бесчисленное множество – обладал своим особым ароматом. Я мог, закрыв глаза, определить, в каком зале нахожусь. Зал малых голландцев имел один запах, зал с большими полотнами Рубенса – другой, зал с громадными полотнами итальянцев – третий. Древнегреческий, египетский, рыцарский – все они имели свои запахи, иногда едва уловимые. И свет, утренний свет… Мне не раз посчастливилось наблюдать, как первые солнечные лучи скользят по огрубевшей босой пятке блудного сына, запечатлённого Рембрандтом, по обнажённому животу рембрандтовской “Данаи”… А ты сидишь в полном одиночестве в кресле смотрительницы и созерцаешь это чудо… Они бесценны, эти минуты тишины и созерцания, это истинно небесные дары.

Это всё вместе и было для меня метафизической объёмностью, завораживающей и облагораживающей душу, оставившей в ней неизгладимый свет и оказавшей огромное влияние на моё творчество.

Под бесконечными эрмитажными залами с выставленными бесценными экспонатами тянулись подвальные помещения, заполненные всякой всячиной. В одних плотными рядами стояли старинные резные рамы, покрытые позолотой; в других пылились картины малоизвестных скандинавских художников девятнадцатого века, изображающие коронацию монархов, придворную жизнь и простенькие бытовые сценки из сельской жизни; третьи были забиты большими керамическими блюдами с гербами мелких немецких княжеств, старинными гравированными видами Рима, Флоренции и других итальянских городов… А были подвалы, где громоздились сундуки с пудовыми немецкими библиями и старинными церковными книгами в кожаных тиснёных обложках с металлическими застёжками, стояли ящики и лари, покрытые толстым слоем пыли, запертые на заржавленные замки и не открывавшиеся со времён революции. И всё это мы, такелажники, должны были разобрать и… сжечь в эрмитажном “крематории”. Конечно, не каждый день нас посылали расчищать подвалы, других работ в громадном пространстве музея находилось предостаточно.

 
Пятнадцать человек на сундук мертвеца,
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
 

Роберт Льюис Стивенсон

Нас было пятнадцать, но пиратом был только я, а сундуков множество. Бутылки с ромом не было, зато всегда была бутылка водки, которую любитель спиртного Кузьминский притаскивал в подвал.

Сперва нужно было разобрать весь хлам, хранившийся в сундуках, потом разбить топорами деревянные ящики и всё это вместе сжечь в эрмитажной топке. И вот сбиваешь ломом ржавый замок старого сундука, приподнимаешь тяжёлую крышку – и в нос ударяет запах тления, исходящий от изъеденных молью платьев, жилетов и панталон, от покрытых плесенью кожаных туфель, сапог, гетр и седельных сумок.

Днища сундуков усеяны соломенной и тряпочной трухой, огрызками карандашей и бумажек, перемешанными с мышиным помётом. Вещи, извлечённые из сундука, не считались музейными экспонатами, но сжигать их всё равно жалко, и мы стараемся хоть что-то сохранить для своего хозяйства.

Полупьяный Кузьминский, пересчитав дырки на чёрной шали, решает, что его мама вполне их заштопает и сможет ещё шаль поносить. Я отрезаю кусок красивой ситцевой ткани от полуистлевшего платья. Овчинников, глядя на меня, тоже подбирает себе что-то из тряпок, которые могут пригодиться для живописи. Остальные роются в других сундуках, извлекая и раскладывая на каменном полу подвала всякую всячину. В основном это старая одежда, но иногда попадается заржавленный театральный пистолет, обломок шпаги и помятый цилиндр, сломанный веер, лорнет с разбитыми стёклами, негодный театральный бинокль, рамочка с выгоревшей фотографией какого-то усатого мужчины, кожаная женская перчатка…

Более или менее сохранившиеся предметы делили между собой. Меня интересовали только ткани платьев, жилетов и шалей. Время, подвальная сырость и мыши превратили их в лохмотья удивительного цвета, напоминающего тончайшие оттенки засохших цветов с их сложнейшими колористическими гармониями.

Пройдёт полвека, и я годами буду собирать по всему миру лепестки цветов и листья деревьев, сушить их, а после, при помощи скальпеля и пинцета, создавать десятки геометрических цветовых композиций, истоком которых стало извлечённое когда-то из старых сундуков рваньё. И в шемякинском “Щелкунчике” Мариинки в костюмах и платьях “Вальса цветов” я тоже использую эти сложные сочетания цвета, когда-то увиденные в подвале Эрмитажа.

Ненасытная огненная пасть эрмитажной печи сжирала поеденные молью шёлковые и ситцевые платья, мужские жилеты, сюртуки, полосатые панталоны со штрипками, чепцы и соломенные шляпки, сплющенные котелки и фетровые шляпы, изящные женские туфли и офицерские сапоги, покрытые плесенью, с проржавелыми шпорами, сломанные женские зонтики, мужские трости и изгрызенные мышиным народом гимназические учебники… И, часами сидя на табурете и глядя, как в языках пламени исчезает подвальная рухлядь, я пытаюсь вообразить обладателей этих вещей. Чьи бёдра сжимала эта полуистлевшая атласная юбка – юной красавицы, возможно сгинувшей в ГУЛАГе, или старой дамы, не дожившей до торжества рабоче-крестьянской власти? Чью голову украшал этот смятый цилиндр – молодого ловеласа с нафабренными усишками или плешивую голову приближённого ко двору банкира? А эта горящая туфелька наверняка красовалась на изящной ножке придворной фрейлины, чьи плечи покрывала изъеденная молью шаль… Каждый предмет, навсегда исчезающий в огне, рисовал в моём воображении образы их ушедших хозяев – и в эти моменты я явственно осознавал всю хрупкость и призрачность человеческого бытия. Зато эрмитажные залы с их экспонатами учили меня понятию бессмертия человеческого гения. Прошли сотни и тысячи лет, как нет создателей этих статуй и картин, а творения их рук живут и радуют глаз, ведут к постижению гармонии, цвета, формы.

…Сжигать полуистлевший хлам ещё куда ни шло. Но когда наша начальница привела нас в подвальную залу, где были свалены сотни старинных рам, начиная с пятнадцатого века и кончая девятнадцатым, украшенных ажурной резьбой с потрескавшейся позолотой, которые нужно было порубить и отправить в топку, я предпочёл топору лопату и лом и пошёл грести снег, колоть лёд и возиться с помойными вёдрами. Я понимал, что рука моя не поднимется уничтожить работу древних резчиков.

И впоследствие каждый раз, когда в руки мне попадал очередной каталог аукционных домов “Сотбис” или “Кристис”, посвящённый распродаже старинных рам, я, глядя на баснословные цены, вспоминал разрубленные и сожжённые рамы из эрмитажных подвалов. На какие же астрономические суммы уничтожались эти творения! И всё по причине глупого советского чванства и лицемерия, потому как Советскому Союзу зазорно принимать участие в аукционных торгах! Ведь можно же было, вытравив газом древесных жучков, привести рамы в порядок, подарить провинциальным музеям, передать как образцы дизайнерского мастерства в “Муху”… И так же поступить с картинами скандинавских художников, с керамическими блюдами, расписанными гербами немецких княжеств, а церковные книги передать в духовные академии Москвы и Ленинграда. Но это требует решений, движений, а чиновнику, в чьём ведении находится это достояние страны, впрочем, как и любому должностному лицу, всякое телодвижение противопоказано: ведь принять решение, пусть даже логичное и необходимое, – дело опасное. И потому трещали под топорами старинные рамы, выполненными искусными резчиками Италии, Испании и Германии, сыпалась с них данаевским дождём позолота и горели ярким огнём деревянные обломки, украшенные гирляндами цветов, фигурками и головками купидонов…

А сколько раз, забежав на пару минут в котельную отогреть окоченевшие от ледяного ветра руки у жара полыхающей печи, я видел, как сдираются с подрамников и кромсаются картины малоизвестных скандинавских художников девятнадцатого века и вместе с разрубленными подрамниками отправляются в открытую дверцу печки, а стоящая рядом сотрудница Эрмитажа держит в руках толстенную книгу учёта приговорённых к ликвидации предметов и вычёркивает сожжённое. И вслед последней горящей картине летит и книга учёта. Вот и освободилось ещё одно подвальное помещение. Нету следов картин, нету книги учёта… И теперь можно смело сказать: “А был ли мальчик?”

А потом пришла очередь церковных книг, за ними – разбитых на мелкие куски керамических гербов каких-то лилипутских княжеств.

И сколько их было, рам, картин, керамики и разной всячины, превратившихся в кучи пепла!