Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

 
Колдун две фразы произносит,
А в это время за окном
В долине где-то ветром сносит
С людьми живыми чей-то дом.
 

Эдуард Асадов

По Невскому проспекту разгуливал Дапертутто, в чёрных панталонах на тонюсеньких ножках, в чёрном поблёскивающем сюртуке, плотно облегающем худющее тело, на руках – белые нитяные перчатки, на голове – причудливо выгнутая чёрная шляпа с широкой тульей. Вытянутое лицо с громадными светлыми глазами, взгляд которых из-под изогнутых мефистофельских бровей (злые языки поговаривали, что он их специально подбривает) леденил душу. Внезапно остановившись перед прохожим, он вдруг издавал громкий петушиный крик и, пронзительно хохотнув, спешно удалялся от остолбеневшего ленинградского обывателя.

Дапертутто был не кто иной, как Владимир Лисунов – колдун, мистик и художник. Прозвище Дапертутто он имел в моём ближайшем окружении, почитывающем Гофмана и немецких романтиков, а Евгений Павлович Семеошенков считал, что разгадал истинное имя Лисунова, прочитав его фамилию наоборот, – получилось Вонусил, и в кругу Палыча его иначе, как Вонь-сила, не называли. Все остальные, знавшие Володю Лисунова, именовали его Колдуном.

Прогуливался наш Дапертутто по улицам Ленинграда (выбирая из них наиболее людные) в сопровождении рыжей девицы, которая всем своим видом: чёрным свитером и чёрными рейтузами (вот и весь наряд), – а также наложенным на лицо гримом – подчёркивала свою принадлежность к “ведьмарскому кругу”.

На фоне серой и безликой толпы ленинградских жителей шестидесятых годов эта парочка выглядела более чем странно. И тем не менее ни разу Дапертутто с его “ведьмой” не задерживала милиция или бдительные глазастые дружинники, следящие за благопристойным видом граждан города-героя. В те времена дружинники (в основном это были молодые парни) имели право остановить любую длинноволосую особь мужского пола, свезти в отделение дружины и остричь наголо возмутителя советского эстетического уклада. Или же прямо на улице разрезать до трусов брюки-клёш на моднице, рискнувшей выйти в них на улицу. “Я внушаю окружающим, что меня нету, и могу хоть голым идти по улицам, никто и глазом не моргнёт”. Так объяснял свою неуязвимость и безнаказанность Дапертутто, сидя в подвальных мастерских леваков, слушающих с интересом его рассуждения о гипнозе, колдовстве, о потусторонних мирах. Но, как ни странно, все, кто имел общение с ним, рано или поздно становились пациентами психиатрических лечебниц.

В тот памятный для меня день я с Лёвой Зайцевым прогуливался по залам Эрмитажа. Рассматривая причудливую резьбу на средневековой мебели, я обратил внимание на ухмыляющуюся рожицу, в которой было что-то дьявольское. “Смотри-ка, Лёва, здесь на старинном буфете притаился дьяволёнок”, – произнёс я, и тут же за моей спиной раздался пронзительный петушиный крик. Обернувшись, я увидел смеющуюся физиономию Дапертутто. Мысленно открестившись от него, я поспешил с Лёвой в соседний зал, а Дапертутто, гримасничая и кукарекая, следовал за нами, грозя мне пальцем, затем, взмахнув руками, он резко развернулся на каблуках и быстрыми шагами удалился из зала, оставив нас в тревожном и расстроенном чувстве. А на следующий день я был вызван в психдиспансер Фрунзенского района.

Дурдом

– А на что же вы хотите пожаловаться?

– На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в сумасшедший дом!

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита

Несмотря на подавленное настроение и постоянные укоры разочарованной в моих талантах матери, я продолжал каждый день заниматься живописью и рисунком. Но однажды в нашей коммунальной квартире раздался телефонный звонок, изменивший мою жизнь.

Картину, над которой я трудился в тот летний день, я назвал “Метафизический натюрморт с двумя фигурами и игральной картой”. Я почти её закончил, когда соседка позвала к телефону. Женщина, звонившая мне, представилась врачом нашего районного психоневрологического диспансера, и сообщила мне, что я должен незамедлительно прийти для собеседования с профессором, и, напомнив адрес, повесила трубку.

Так-так-так, подумал я про себя. Наверняка начнётся долгая беседа о религиозном дурмане, окутавшем мой мозг, о вредном влиянии, которое оказывают на меня представители упадочного буржуазного искусства: Ван Гог, Ренуар и Моне. В ответ я буду вяло отбрыкиваться, ссылаясь на свободу вероисповедания, и, запинаясь, бормотать, что именно буржуазное общество нещадно травило этих бедных художников, не признавая за ними никаких заслуг…

Но всё же в глазах профессора психиатрии выглядеть нужно прилично. Поэтому я тщательно отмыл с рук и оттёр бензином с брюк пятна масляной краски. Напялил на себя единственную белую рубашку, почистил гуталином видавшие виды ботинки и вскоре входил в приёмный покой психдиспансера. Медсестра за стойкой сообщила мне, что профессор задерживается, но прибудет с минуты на минуту. А пока я должен посидеть у дверей его кабинета вместе с другими посетителями, видимо, тоже ожидавшими профессора.

“Собеседники” профессора на обычных людей не походили. Кто-то смотрел в потолок с выражением муки на небритом лице, с глазами, полными слёз. Кто-то загадочно улыбался. Сидевший ближе всех к профессорской двери непрерывно бормотал что-то себе под нос.

Минут через десять в приёмный покой вошли двое здоровенных мужчин в белых халатах. Отмечу, что физиономии на профессорские не тянули: квадратный подбородок, глубоко посаженные недобрые глаза у одного, нос с отсутствующей переносицей у другого. “Профессора” подошли к нам, и один из них спросил: “Шемякин здесь?” – “Здесь”, – привстав со стула, ответствовал я и тотчас был схвачен могучими лапами дяденек в белом, скручен невесть откуда появившимися кожаными ремнями и брошен на мигом доставленные с улицы брезентовые носилки. И вот меня, туго спелёнутого, понесли мимо кучки зевак, собравшихся поглазеть на сумасшедшего, к уже распахнутым дверцам машины скорой помощи. Дверцы захлопнулись, и машина рванула с места, увозя меня от неоконченного “Метафизического натюрморта”, от любимых книг, друзей, от обычной жизни в другой мир, необычный, причудливый и жутковатый.

В приёмном отделении, куда меня привезли, сообщили, что я нахожусь в городской психиатрической больнице имени Скворцова-Степанова (известной в народе как “Скворечник”) для обследования. Затем, невзирая на мои протесты, с носа сняли очки, раздели до трусов и отвели в холодное сырое помещение, оставив одного. Сквозь туман близорукости я узрел высокие стены, покрытые потрескавшимися и кое-где обвалившимися белыми кафельными плитками, ощутил ступнями босых ног слизкую мокроту и холод цементного пола и неуверенно двинулся к смутно белевшему впереди длинному предмету. Предмет оказался допотопной облупленной ванной, наполовину заполненной водой с плавающей поверху серой пеной и пучками волос.

Я уже изрядно продрог, переминался с ноги на ногу и обхватил себя руками. В помещение вошли две женщины в когда-то белых халатах, в косынках серого цвета, повязанных на головах. Одна, толстуха небольшого роста, мяла в руках какие-то тряпки, другая, высокая, сухощавая, с большими ручищами, держала бутыль с зеленоватой жидкостью. “Трусы сымай”, – отрывисто бросила баба-верзила.

(Здесь я должен сделать маленькое отступление, чтобы читатель мог понять весь ужас происходящего. Я был тогда тощим длинноволосым юнцом, погружённым в сказочные миры немецких романтиков, напичканным стихами Блока, Брюсова, Бальмонта, грезил о платонической любви с прекрасной незнакомкой, ко всему этому девственником, не вкусившим запретного плода.)

…Я судорожно вцепился руками в свои солдатские трусы, в народе именуемые “плащ-палатка”, но верзила, опустив бутыль на пол и встав на колени, ловко сдёрнула их с меня, подтолкнула к ванне и скомандовала: “Влазь!” Я встал в холодную, грязную до омерзения воду, прикрыв обеими руками мужское достоинство и покорно ожидая очередного унижения. Перед моими глазами возникла физиономия бабы-верзилы, пасть её открылась, обнажив стальные коронки, и она прохрипела: “Мандавошки есть?” Я ошалело посмотрел на неё и, клацая от холода и испуга зубами, произнёс: “Н-н-не з-з-знаю”.

“Нюрка, – обернувшись к толстой коротышке, крикнула тощая верзила, – дзинфекцию дай!” Та, бросив тряпки, подала ей бутыль с подозрительной жидкостью. “Руки с хера убери!” – скомандовала верзилища и, видя, что я не реагирую на команду, со всего маху треснула широкой ладонью по моим рукам, прикрывающим то, чего я не хотел перед ней демонстрировать.

Я машинально отдёрнул руки, и в тот же момент в пах из открытой бутыли выплеснулась струя едкой жидкости. Я взвыл от жгучей боли. “Гляди, какие они у нас нежные”, – скривив рот, пробормотала верзилища. Засучив рукава халата, она выудила из ванны алюминиевый черпак и, к моему ужасу, окатила грязной водой мою голову и тело, затем, зачерпнув ещё раз, плесканула в пах, уменьшив мучительное жжение.

По следующей команде я вылез из ванны, дрожа от холода. Коротышка Нюра подобрала с цементного пола тряпки, оказавшиеся немыслимыми по размеру застиранными полотняными кальсонами, рубахой и потрёпанным халатом, и протянула их мне, кинув в придачу тапки без задников приблизительно 49-го размера. Преодолев гадливость, я напялил на мокрое тело больничное “обмундирование”, сунул босые ноги в шлёпанцы и, подобрав полы халата одной рукой, а другой поддерживая сваливающиеся кальсоны, зашаркал стоптанными тапками, последовал за своей мучительницей в “палату № 6”, где для меня уже была уготована железная койка, накрытая серым солдатским одеялом. Я сел на неё в полном изнеможении, и тотчас в тумане моих подслеповатых глаз стали проступать лица бритоголовых психов и шизоиков.

Бессмысленные взгляды выцветших глаз, слюнявые рты, трясущиеся руки, согбенные фигуры в больничных халатах, напяленных на нижнее бельё… Вся эта дегенеративная толпёшка нестройно гудела, хихикала, гугукала, тыкала в меня пальцами, являя зрелище, наверняка бы испугавшее обывателя, но не художника (коим я имел наглость себя считать). “«Капричос» Гойи”, – подумал я перед тем, как провалиться в глубокий сон.

Утром мне наконец-то вернули очки и я смог разглядеть большую палату с двадцатью койками, на которых сидели или валялись больные. Любопытства уже никто не проявлял, а меня заинтересовали два соседа, чьи койки были рядом.

Один был черноволосый юноша лет семнадцати, с пухловатым, заросшим чёрной щетиной лицом и громадными, широко раскрытыми глазами, в которых, казалось, навсегда застыло какое-то растерянное недоумение. Другой – невзрачный худой мужчина лет сорока пяти с выражением безнадёжной тоски на лице. Большеглазого лечили от зрительных галлюцинаций, тоскливого – от слуховых. И каждый поведал мне свою историю, которая привела их в “Скворечник”.

Юноше месяц назад было видение Богородицы. Произошло это глубокой ночью. Он проснулся оттого, что яркий свет озарил его спальню. Вся стена напротив кровати была залита необыкновенным, неземным светом, и в этом сиянии возник образ Девы Марии, с улыбкой смотрящей на него. Восторг переполнил его душу, он вскочил с кровати, упал на колени и громко молился. От какого-то неведомого чувства он почти потерял сознание. Когда в спальню ворвались родители, разбуженные его восторженными криками, видение исчезло. Юношу уложили в постель, поили валерьянкой, расспрашивали о произошедшем. Он всё им рассказал… А через день родители привезли его в “Скворечник”.

Когда он описывал мне свои видения, глаза его буквально светились, а лицо было столь вдохновенным, что с него можно было писать картину “Видение отроку Варфоломею”. И у меня появилось твёрдое убеждение, что этот необычный юноша был действительно удостоен небесного видения.

Спустя время я случайно столкнулся на улице с большеглазым юношей. Передо мной стоял совершенно другой человек, с угасшим взглядом, с безобразным, раздутым от инсулина лицом. Тихим голосом без интонаций он повторял одно и то же: “Я был болен, очень болен… У меня были галлюцинации на религиозной почве… Сейчас я здоров… Абсолютно здоров… Но я был болен, очень болен…”

Горько было смотреть на это искалеченное врачами и теперь уже действительно больное существо.

История второго соседа тоже была из области потустороннего мира: простого заводского работягу преследовали голоса. Эти голоса, которые слышал он один, фактически управляли им. Они командовали, угрожали, глумились над несчастным, заставляли совершать нелепейшие поступки. Противиться голосам он не мог. А последний случай заставил его немедля отправиться в “Скворечник” в надежде, что врачи помогут избавиться от преследующего его ужаса.

Он был дома, когда голос повелительным тоном приказал ему повеситься. Повинуясь команде, несчастный достал верёвку, соорудил петлю, ввинтил крюк в притолоку двери, привязал к нему верёвку, встал на табурет и, накинув петлю на шею, отпихнул табурет ногой… Но верёвка оборвалась, и он упал на пол. Он стал искать другую верёвку, чтобы завершить начатое, и неожиданно голос сурово произнёс: “Не испытывай судьбу дважды”.

Висельника я увидел спустя полтора года, вернувшись из скитаний в горах Сванетии. Он медленно брёл по улице мне навстречу, низко опустив голову и ни на кого не глядя. На лице его лежала печать какой-то нечеловеческой печали. И я мгновенно перенёсся в кошмарную атмосферу психбольницы, ощутил её ни с чем не сравнимый тяжёлый запах… И вместо того чтобы окликнуть его, когда он, не заметив меня, прошёл мимо, я смалодушничал и почти побежал в другую сторону.

В “Скворечнике” меня продержали недолго. Ежедневно дюжие санитары отводили меня в кабинет главврача, где я часами должен был отвечать на массу нелепых вопросов. Ответы мои врач тщательно записывал в тетрадь.

Смысл вопросов сводился к одному: страдаю ли я галлюцинациями? Верю ли в явление ангелов и демонов человеку и являлся ли хоть один из них лично мне? Необычайные персонажи на моих картинах и рисунках – плоды моей фантазии или же срисованы с натуры?

Я ответствовал, что фантастические персонажи в моих картинах и рисунках придуманы мною или же скопированы с работ Иеронима Босха, а о явлениях ангелов и демонов человеку свидетельствует Церковь и я обязан ей верить.

Однако, по мнению врача, в нашем передовом и атеистическом обществе вера молодого человека в несуществующего Бога и в потусторонние силы была признаком психического расстройства, подлежащего длительному лечению. И через некоторое время я и ещё пара “чайников” из “Скворечника” были запихнуты в карету скорой помощи, и нас куда-то повезли…

Эта клиника весьма отличалась от “Скворечника”. В ней было три отделения: тихое, беспокойное и буйное. По непонятным причинам я был помещён в беспокойное. Вдоль длиннющего коридора с одной стороны тянулись зарешёченные окна, с другой – десять небольших палат, в каждой четыре железные койки с наглухо привинченными к полу ножками. Дверей в палатах не было, дверь в туалет тоже отсутствовала, зато напротив сортира стоял стул, на нём восседал санитар, зорко следивший за справляющим нужду. Когда я робко поинтересовался у него, почему в туалете нет двери, последовал лаконичный ответ: “Чтобы ты, придурок, говно своё не жрал!”

Коридор заканчивался входом в большую столовую, посереди которой стоял длинный деревянный стол. Вдоль стола с двух сторон тянулись дубовые скамьи, как и стол, присобаченные к дощатому полу. У окна столовки на табурете стоял металлический питьевой бак с краном и алюминиевой кружкой на цепи. Вода была горьковатая из-за добавляемых в неё успокоительных лекарств.

Ведя меня по коридору к палате, где мне предстояло провести долгие месяцы, санитар несколько раз повторил, чтобы я ни в коем случае не садился и даже не прикасался к кровати, стоящей при входе справа. Я рассеянно слушал его, погружённый в себя, и, как только санитар оставил меня в покое, бухнулся на кровать – разумеется, ту, к которой запрещено было даже прикасаться.

Неожиданно в проёме двери возникла необычная фигура. Это был толстенный неуклюжий мужчина лет тридцати пяти, с редкой русой бородёнкой, такими же усами и волосами, свисающими ниже пояса. Судя по виду, это был попик, привезённый из глухомани, поскольку в Ленинграде священнослужители длинных волос не носили.

Попик приблизился ко мне и вдруг, гневно сверкнув глазами, выскочил из палаты. А через пару минут вошедшие санитары за шиворот стащили меня с кровати, как оказалось – поповской, и пихнули на соседнюю койку, пригрозив какой-то “серой”, если я ещё раз приближусь к злополучной кровати. (Впоследствии я не раз “знакомился” с таинственной серой.)

Затем санитары сменили простыню, наволочку и одеяло, и, как только они унесли осквернённое мною постельное бельё, попик, внимательно за всем наблюдавший, вошёл в палату, сел на свою койку и уставился на меня. Глаза у него были маленькие, злые, с прищуром и красные, как от слёз или дыма, носик тонкий и длинный, лицо тощее, узкое. Ну крыса крысой, подумал я про себя и всё же решил попросить прощения за причинённое беспокойство. Но не успел я и рта раскрыть, как попик, не сводя с меня взгляда, громко произнёс лагерную поговорку бесконвойников (беков) с Беломорско-Балтийского канала: “Жизнь бекова: тебя ебут, а тебе некого!” И, подмигнув, хохотнул, показав зубы, явно нуждающиеся в стоматологе. Больше он со мной никогда не заговаривал, и я ни разу не слышал, чтобы он хоть с кем-нибудь из больных общался.

От “лечащего” врача я узнал, что попик – совсем не поп, а боцман с военного судна, который однажды утром вышел на палубу и… сошёл с ума. К себе прикасаться никому не позволяет, поэтому вот уже семь лет его не стригут и не лечат зубы. Для защиты от ненавистных чужих прикосновений боцман надевает на себя неимоверное количество нижнего белья, поверх которого напяливает несколько больничных халатов, и, если кто-то коснётся его случайно или ненароком заденет, боцман сбрасывает с себя “испачканную” одежду.

Итак, знакомство со старожилом осиповского заведения состоялось. Ни имени, ни фамилии в этих стенах не существовало. Пациент звался “больной”, санитар оставался “санитаром”, а лечащий врач был для всех “товарищем врачом”. Поэтому брезгливого недотрогу я обозначил про себя “боцман Крыса”…

Однако прежде чем описать встречи с другими болящими и их причуды, хочу рассказать читателю, что такое карательная (она же репрессивная) психиатрия, почему я и множество моих друзей “гостили” в психбольницах и какие методы лечения тогда практиковались.

В начале шестидесятых годов советская медицина для борьбы с инакомыслящими стала использовать диагноз “вялотекущая шизофрения”. Под этот диагноз мог попасть фактически любой человек, хоть чем-то отличающийся от рядового обывателя. Пустив в ход этот диагноз, легко можно было упечь в психушку всякого несогласного с банальностью и рутиной, царившей повсюду. Увлекаешься “шумовой музыкой” (по определению Никиты Сергеевича Хрущёва), то есть джазом в лице Майлза Дэвиса, Телониуса Монка, Чарли Паркера, – явный симптом вялотекущей шизофрении. Любишь представителей упаднической буржуазной культуры: импрессионистов, фовистов, кубистов и сюрреалистов – опять же тревожные симптомы той же вялотекущей. Под подозрение попадало всё, что могло насторожить официальные союзы писателей, музыкантов, художников и неусыпных церберов различных парторганизаций, оберегающих свою кормушку.

Диагноз “вялотекущая шизофрения” ставили инакомыслящим, если их уличали в религиозности, оригинальности, повышенном чувстве собственного достоинства, в реформаторстве, склонности к правдоискательству и недостаточной адаптации к социальной среде. Человек с таким диагнозом лишался права управлять автомобилем, поступать в высшие учебные заведения, становился невыездным. Перед каждым праздником или визитом в СССР крупной политической фигуры “вялотекущих” на всякий случай госпитализировали в психиатрическую больницу.

На принудлечение в психбольницы бросали тысячи людей с “неисключённой возможностью вялотекущей шизофрении”. А в целом по стране результатом этой “диагностики” стало признание психическими больными около двух миллионов человек.

В 1977 году Всемирная психиатрическая ассоциация приняла декларацию, осуждающую использование репрессивной психиатрии в СССР. Но только через двенадцать лет, в 1989 году, советские психиатры признали факты “психиатрического злоупотребления”, и около двух миллионов человек были сняты с учёта, а реабилитированным жертвам “политической психиатрии” государством должна была выплачиваться денежная компенсация.

Но в 1961-м всё шло своим чередом, и поэтому неудивительно, что в клинике Осипова я встретил трёх товарищей по несчастью. Один из них был мой соученик по СХШ – талантливый скульптор Александр Нежданов, второй – тоже скульптор, Лера Титов – он выбивал имена покойников на надгробных плитах и тем самым зарабатывал себе на пропитание. Третьим был Саша Арефьев по кличке Арех – замечательный художник, глава группы, которую в кругах художников-зубоскалов шутливо именовали то “Болтайкой”, то “Помойкой”. Нежданов был заподозрен в “вялотекучке”, а Титов с Арехом лечились от абстиненции: оба были заядлыми морфинистами и вкалывали себе столь немыслимое количество морфия, что служили наглядным пособием для молодых врачей. Правда, как только было замечено, что мы знакомы, нас тут же разъединили. Ареха и Нежданова перевели в спокойное, а я с Лерой Титовым остался куковать в беспокойном, и недолгое время общение с интересным, остроумным собеседником заметно скрашивало моё пребывание в советском бедламе.

В этом необычном месте мне предстояло встретиться и с первым олигархом, самым богатым человеком мира, и с гениальным шахматистом, и с сыном президента Соединённых Штатов Америки, который одновременно являлся советским танком… Меня окружали и те, кто мучился в преисподней, и те, кто вкушал здесь райское блаженство, и ещё многие, коих “игры разума” привели в дом скорби. В мистическом пространстве коридора, палат, столовой, курительной комнаты и туалета кроме сорока больных ютились пришельцы из космоса, ползали адские существа, от вида которых дыбом вставали волосы, брели с автоматами фашистские солдаты, рвались мины…

Сами пациенты обладали чудесными свойствами: могли общаться с космосом, есть каждый день и при этом не облегчать желудок годами, лежать каждую ночь в подземелье закованными в цепи, а утром, освободившись, как Гудини, ковылять по коридору в столовку. И для того, чтобы спасти кого-то от врагов, кого-то от адских мук, кого-то вызволить из темницы, добрые доктора колдовали с медикаментами, с электрическими проводами и при помощи химии и электрошоков пытались вернуть болящих в реальный мир. А на тех, кто не удостоился потусторонних явлений, испытывали различные психотропные препараты, которые могли вызвать самые разные видения. Одним словом, подобные мне выступали в роли подопытных кроликов в этой совсем не смешной пьесе Господа Бога.

После двух-трёх лет таких “экспериментов” кролик превращался в кочан капусты, в брюкву или турнепс, и овощеобразное существо увозили на всю оставшуюся жизнь в больницу хроников. (Моей матери было сказано, что раньше чем через два-три года я домой не вернусь.)

Поскольку клиника была экспериментальная, больным позволялось многое, что было настрого запрещено в психиатрических больницах обычного типа. Здесь можно было разгуливать голым по коридору и в таком же виде завтракать, обедать и ужинать. Можно было не стричься и не бриться; кроме донельзя обросшего боцмана Крысы, я видел психа с закрученными, как у Сальвадора Дали, усами. А ещё можно было записывать послания миру и вдруг посетившие откровения, рисовать… Для рисования даже давался карандаш и несколько листов обёрточной бумаги. Разумеется, чтобы карандаш подточить, ни ножичка, ни точилки не полагалось. Я зубами обгрызал кончик карандаша, а обнажившийся грифель оттачивал о железную батарею, обогревавшую больничный коридор.

Я запечатлевал физиономии “чайников” и делал иллюстрации к сочинениям Гофмана, Андерсена, Шарля де Костера и Мориса Дрюона. Во время вечернего обхода врачи отбирали у меня иллюстрации и уносили во врачебный кабинет. Но кой-какие рисунки мне удавалось спрятать под матрас и сохранить для себя.