Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

Шестидесятые: круг Шемякина

Это было странное время, в котором для меня уживалось два параллельных мира.

Один большой, живущий по советским законам. То был мир разочарованного рабочего люда, спивающегося, заползающего в подъезды, чтобы не заметила рыскающая по городу милиция, не погрузила в “хмелеуборочную” машину и не отвезла в один из густо разбросанных по городу вытрезвителей; мир серой чиновничьей братии, уныло ползущей на работу или с работы; мир официальной интеллигенции, угодливо служащей делу компартии и изрядно подпитываемой за это; мир неусыпной гвардии кагэбэшников, озадаченных поисками внутренних врагов, и, наконец, мир человекоподобных монстров в добротных пальто, с пирожком на круглой башке, снабжённой бесцветными глазёнками, то есть представителей власти.

Другой мир – вернее назвать его иным – был необъятной вселенной, без границ, без единого времени и единой эпохи. Да и немногочисленных обитателей этой вселенной тоже можно было обозначить как иных. Иных по виду: тощие, бедно и странно одетые, зачастую бородатые, длинноволосые, с блуждающим горящим взором, куда-то спешащие или же медленно бредущие лунатической походкой. Иных по взглядам: на мир, на искусство, на музыкальные творения. Иных по образу жизни: днём – дворники, кочегары, такелажники, ночью – поэты, писатели, художники, композиторы, философы. Иных по мышлению и духу, что позволяло им беспрепятственно пересекать границы Советского Союза и пребывать в выбранных ими временах и эпохах. Поэтому представители большого “правого” мира называли их инакомыслящими или левыми, не понимали, ненавидели и преследовали. Леваков сажали в лагеря, отправляли в психушки, но упрямцы, выйдя оттуда, продолжали “инакомыслить”, создавать свои крохотные сообщества и творить – опять же иное. И питерская подпольная богема вопреки всему существовала и “бурлила, кипела и пенилась”. Я и мои друзья были представителями этого иного мира, и некоторых персонажей нашего сообщества я постараюсь описать.

Питерская богема

Итак, отныне я на вольных хлебах. Не служащий, никому не подчиняющийся, разумеется, ничего не зарабатывающий, но на какое-то время избавленный от опасности быть обвинённым в тунеядстве и высланным из города. И начинается интереснейший период моей жизни.

Рассказывая об эрмитажном времени, я не отвлекал внимание читателя тем, что происходило в моей мастерской в это же время. А происходило и произошло немало занимательного как в творческой, так и в личной моей жизни. Писались портреты, натюрморты, пейзажи, композиции, шла напряжённая работа над циклами графики, продолжалось знакомство с новыми музыкальными, литературными, поэтическими и философскими творениями, общение с интереснейшими людьми: поэтами, композиторами, философами и интеллектуалами, среди которых встречались гении, бездари и те, кого принято называть чудаками. Об особенно близких мне расскажу чуть позже. А начать хочу с события, в корне изменившего мою жизнь. Потому что, следуя совету отца Алипия, я отказался от идеи монашества и женился на бывшей жене художника Рихарда Васми Ребекке Модлиной, скульпторе по образованию, которая была на девять лет старше меня.

В мастерской Шемякина сначала стали появляться Ривкины туфельки, а потом сама она, словно нарисованная его рукой. И совершенно слилась с его интерьером. Её природа создала по шемякинскому образу.

И.К.

Ребекка была абсолютным персонажем его работ.

Л.С.

Мечтательница, лапутянка, чаровница и распутница… Можно прибавить ещё множество других эпитетов, отражающих характер и поведение этой необычной женщины, вошедшей в мою жизнь. Но в основе всего лежали трудолюбие, преданность красоте и неизбывная тяга к романтике, заводящая её порой в не совсем простые отношения и ситуации. А для романтических историй в ней было всё: миниатюрная фигурка с точёными ногами, чёрные кудри, обрамляющие изысканно-неправильное лицо с габсбургским подбородком, чуть навыкате громадные выпуклые, завораживающе-нежные тёмные глаза, временами выдававшие необузданную страстность их обладательницы – Ребекки Модлиной.

На стене моей мастерской появилось несколько репродукций женских портретов работы старых мастеров, на которых лица удивительно походили на лицо Ребекки. Один из них был портрет Констанцы Гаэтани кисти Доменико Гирландайо. Та же очаровательная линия лица, шармирующая искривлённость подбородка и тёмные выразительные глаза, выдающие затаённую грусть. Средневековый скульптурный портрет королевы Изабо де Бавьер опять же поразительно напоминал Ребекку: тот же габсбурский подбородок, удлинённый нос, чуть выпуклые глаза, тонко очерченный рот. Любой, кто заходил в мою мастерскую, сразу отмечал необычайное сходство его с лицом Ребекки.

Она была единственным ребёнком убеждённых коммунистов, совсем юными уехавших в холодный Мурманск, чтобы строить светлое будущее. Отец – высоченный еврей с вытянутым лицом и большими глазами навыкате, унаследованными дочерью. Мать – небольшого роста, сухонькая, черноволосая и черноокая женщина, наполовину цыганка, наполовину русская, из деревенской глуши. Ребекка окончила скульптурно-декоративный класс Таврического художественного училища. Ударилась в богемную жизнь, вошла в “арефьевский круг”, чьим лидером был Александр Арефьев, тот самый Арех, в паре с которым я ходил вокруг Чудо-дерева. Потом вышла замуж за Рихарда Васми, немалое время проведшего на принудлечении на “Пряжке” и претерпевшего после этого кое-какие изменения в психике. Прожив с ним полтора года, Ребекка уходит от него. Снимает квартиру, работает оформителем витрин, ведёт свободный образ жизни, в кого-то влюбляется, кому-то отдаётся и на короткое время становится любовницей Ареха, который и привёл её однажды ко мне в мастерскую. Годы спустя она вспомнит в одном из интервью об этом визите: “Это были мои цвета, мой колорит, то, что я носила в себе, но выразить не могла, – всё это было у мальчика, который был на девять лет меня младше. Я сказала: «Знаешь, Арех, он лучше вас всех»”. Под “всеми” она подразумевала группировавшихся вокруг Ареха художников, официально именующих себя Орденом нищенствующих живописцев, а в “семейном” кругу – “Болтайкой” или “Помойкой”.

Круг Арефьева отличался от шемякинского своей немногочисленностью, болезненной замкнутостью и подчёркнутой совковостью – прежде всего в темах и сюжетах работ и даже в манере поведения и одежде. Толстомордые бабы с ногами-бутылками в резиновых ботиках или в стоптанных лодочках, в нелепых шляпёнках на шестимесячных кудряшках; те же бабы, но голые, моющиеся в женских банях; кособокие, угловатые работяги и алкаши, дующие “Жигулёвское” у пивных ларьков; хулиганьё в нахлобученных кепках; насильники с финками, прячущиеся в грязных подъездах… Особенно ярко и талантливо были отражены они в рисунках, гуашах и холстах у Ареха. В отображении специфически-уродливых сторон советского быта не отставал от него и Шаля – Шолом Шварц. Да и сами ареховцы стремились внешне ничем не отличаться от совкового люда. Мятые пиджаки, застиранные ковбойки, широченные брюки, протёртые на коленях и заднице, стоптанные ботинки, принципиально немытые шеи и грязные руки должны были отличать их от презираемых чистюль.

Интеллектуальный багаж ареховцев не был отяжелён познаниями в области искусств. Музыка их мало интересовала; пожалуй, единственным композитором, кого они знали – и презирали, – был Чайковский. Из старой живописи их идеалами были Паоло Уччелло и Питер Брейгель, из новых – Ван Гог и Сезанн, и полностью ненавистен был соцреализм во главе со столпом реалистического искусства Ильёй Ефимовичем Репиным, пренебрежительно именуемым ими Репкой. Литературные интересы вроде бы особой широтой тоже не отличались. Поэзию в их кругу представлял Роальд Мандельштам, о других поэтах или прозаиках разговоров я не слышал. Но и того им вполне хватало, и уж тем более не мешало создавать интереснейшие работы.

Из семи человек ареховской группы трое отсидели свои сроки в лагерях и тюрьмах. Арех с Лерой Титовым провели свои сроки с уголовниками, Родион Гудзенко просидел свою пятёрку среди политзаключённых.

В их кругу считалось, что занятие искусством не бабье дело, место бабы у плиты на кухне и в кровати. Отношение “Болтайки” к женскому полу было снисходительно-презрительным, но ареховцы были не против присутствия женщин в мастерской, когда шёл выпендрёж и философские разглагольствования о жизни и об искусстве.

Шемякинский круг объединял не только художников, но и искусствоведов, композиторов, философов, и круг интересов шемякинцев был весьма обширен. Средневековая немецкая баллада, немецкие романтики Гофман, Кляйст, Тик, Новалис, поэзия Бодлера, Верлена, Рембо, Сандрара… Джаз, классика, музыкальный авангард; столпы современной живописи и скульптуры: Сутин, Бэкон, Сатерланд, Липшиц, Цадкин, Архипенко, Генри Мур, Манцу, Джакометти…

Ребекка очутилась между двух миров. С одной стороны – нарочито мешковатые, грубоватые и совковые ареховцы во главе со своим предводителем, с другой – странно одетые, странно выглядевшие, странно мыслящие и творящие юноши, старательно избегающие всяческой советчины. В работах арефьевцев – совковый быт, уродливый и страшноватый, питерские дворы, уголки и натюрморты с незатейливыми предметами, а здесь иллюстрировались Гофман, Бодлер, Диккенс, немецкие баллады, Достоевский, шли поиски новых путей и форм в живописи и скульптуре, создавалась теория “метафизического синтетизма”. Крутились магнитофонные ленты с запрещённой музыкой “какофонистов” – Шёнберга, Берга, Веберна, играла золотая труба Майлза Дэвиса, звучал Телониус Монк, Чарли Мингус, открывались малоизвестные шедевры давно ушедших композиторов: Рамо, Люлли, Шютца, Букстехуде, Джезуальдо…

Это был тот мир, к которому всей душой стремилась Ребекка, влюблённая во Францию, досконально изучившая её историю, её королей и королев, влюблённая в дивные платья, интерьеры, архитектуру средневековья. И она сломя голову бросилась в этот новый для неё мир – мир Шемякина и его окружения – и полностью вписалась в него. Она переехала в нашу “воронью слободку”, в метафизическое пространство двух комнат со сказочным видом, открывающимся из окон, где в летние дни сверкал купол Исаакиевского собора, а чуть ближе – купола церкви, расположенной на Сенной площади. Да, по другую сторону этих комнат ползали жители коммуналки, злобные, склочные и вечно галдящие и орущие. И вслед Ребекке не раз будет бросаться злобное “Жидовка”. Но если в арефьевском кругу женщин называли курицами, то в кругу Шемякина Ребекка стала сударыней, при встрече, шаркнув ногой, ей целовали руки, а я писал её многочисленные портреты и, главное, убеждал продолжать занятия искусством, которые за время общения с “Болтайкой” она забросила. Не знаю, предполагала ли Ребекка, что связь со мной навсегда изменит её жизнь, наполнит радостями, тревогой, падениями и взлётами, отчаянием и надеждой, слезами и весельем, но и – что важнее всего – заполнит всё творчеством!

Девятого мая днём явился к нам со скрипкой под мышкой Марк Белодубровский. Он готовил к дипломной работе Первый концерт для скрипки с оркестром Сергея Прокофьева и по нескольку часов изводил меня и Ребекку скрипичными звуками. К сожалению для нас, беднягу Марка гнали отовсюду и единственное место, где он мог оттачивать мастерство, была моя комната, которая одновременно являлась мастерской, спальней и столовой. Я терпел струнную нервотрёпку из любви к таланту Марка, Ребекка – из любви ко мне.

В то утро, на девятом месяце беременности, она легла в постель, чувствуя недомогание. Несмотря на это, Марку было позволено репетировать. Я стоял у мольберта, работая над абстрактной композицией, будущая мать лежала на кровати, укрытая одеялом, музыка заполняла всё небольшое пространство моей мастерской. Но где-то через час нашему ребёнку надоело слушать скрипку Марка, он взбунтовался, и уже через десять минут скорая увозила стонущую от боли Ребекку в роддом. “У моего ребёнка абсолютный слух, а ты, Марк, сегодня невероятно фальшивил, и младенец возмутился во чреве матери”, – съязвил я, видя, что Марк как ни в чём не бывало прилаживает скрипку под подбородок, намереваясь продолжить упражнения. “А может, ребёнку захотелось увидеть, кто же так божественно играет на скрипке”, – ловко парирует Марк и снова заполняет мастерскую тревожными, волнующими скрипичными аккордами великого композитора.

К вечеру приходят близкие друзья, и мы молча сидим, с нетерпением ожидая сообщений из роддома о рождении моего сына Клауса. Да-да, я был уверен, что родится сын! Я ждал сына! Я выбрал ему из старинных немецких сказок братьев Гримм полюбившееся мне имя – Клаус, я рисовал его, маленького, с взъерошенными волосами, в смешных порточках, с большущей деревянной ложкой в ручонке, которой он, по примеру своего папы, треснет по башке свою бабулю. Ребекке нравились портреты сына, нравилось имя. Друзья тоже были уверены, что на свет появится мальчик.

Услышав телефонный звонок, я несусь по коридору к телефону, хватаю трубку. Мягкий женский голос спрашивает товарища Шемякина и, узнав, что это я и есть, поздравляет меня с только что родившейся дочерью. Медленно возвращаюсь в мастерскую, на вопрошающие молчаливые взоры обескураженно произношу: “Дочь!” – и вдруг воцарившуюся тишину взрывает пушечный грохот и полумрак мастерской озаряет красный отблеск. Я стою у окна – напротив над крышами домов высится Исаакиевский собор, за которым в сиреневатом небе взлетают огненные букеты праздничного салюта. Один залп, второй, третий… Юлик Росточкин, Марк и Лёва Зайцев молча встают рядом, положив мне руки на плечи, и мы смотрим на всполохи в небе. “Прощай, малыш Клаус! А какое же имя будет у тебя, дочка?”

А имя её будет Доротея, происходящее от греческого “дар божий”. Но я этого не знал и даже не задумывался об этом, а имя выбрал из любви к Энрико Карузо, перед голосом которого преклонялся, и всё, что было связано с обладателем “золотой глотки”, было для меня свято. Доротеей звали супругу Карузо, и имя моей дочери будет Доротея!

Что этот ребёнок действительно был даром Божьим, я почувствовал вскоре. Эта маленькая кроха оказалась воистину удивительным существом, совсем не похожим на обычных детей. Она никогда не плакала, не капризничала, ничего не просила. В два года обнаружилось, что при родах у неё был вывих тазобедренного сустава, и, для того чтобы к восемнадцати она не ковыляла в ортопедической обуви, маленькая Доротея пролежала не двигаясь в гипсовом корсете полтора года, не пролив ни одной слезинки, ни на что не жалуясь, зато часто смеясь и улыбаясь! Я каждый день рисовал для неё смешных персонажей и, сидя у её кроватки, сочинял маленькие сказочки с их участием. Видимо, папины рисунки оказали воздействие на воображение ребёнка, потому что, как только Доротея освободилась из гипсового плена, она каждое утро начинала с рисования. На полу раскладывались большие листы бумаги, ставилась пара банок с разноцветной тушью с воткнутыми туда кистями, и маленькая Доротея, ползая по полу, с упоением разрисовывала бумагу. И с первых работ было ясно, что девочка обладает невероятной смелостью обращения с формой и цветом. Под этими лихой линией сотворёнными фигурами мог подписаться и Хуан Миро, до того они напоминали работы испанского мэтра.

Мы с сестрёнкой вырастали в обстановке советской безвкусицы, царящей во всём: в быту, в одежде, в кино и музыке. Но моя дочь росла в совсем ином мире, иной обстановке, которые создавались мною.

В то время господствовало модное поветрие на чешскую мебель, и из квартир выносилась старинная дубовая мебель, а взамен въезжали уродливые платяные шкафы и буфеты из полированной фанеры, покрытой лаком. И моя мастерская обросла старинной мебелью, купленной за бесценок. Недостающие вещи делал по моим рисункам за несколько бутылок водки столяр дядя Ваня, работавший в жилконторе нашего дома. На картине Рембрандта “Художник в мастерской” мне понравился мольберт, я срисовываю его – и через неделю дядя Ваня тащит мне “рембрандтовский” мольберт, пахнущий древесной смолой.

Для “рыцарских вечеров”, устраиваемых мною, нужен большой стол, такой, как я увидел на рисунке Дюрера. Очередная пара бутылок “Московской” суётся в карман пиджака чудо-столяра, и дней через десять я обладатель “дюреровского” стола, вокруг которого стоят трёхногие табуретки, перекочевавшие с гравюр Питера Брейгеля. Прибавьте к этому необычной формы керамическую посуду, сотворённую по моим эскизам искусными гончарами Мухинки, по ночам обжигавшими керамику в печах за те же бутылки с водкой, старинные гравюры и фотографии, висящие на стенах, мои картины и рисунки – всё это было частью мира, в котором росла Доротея. По моим эскизам и чертежам изготавливается “готическая” кроватка с красивыми занавесками. А по ночам Ребекка шьёт Доротее длиннополые платьица с кружевными воротниками и рукавами, красивые чепчики, а на совковые туфельки пришивает красивые бантики. Всё это, конечно, дарит Доротее любящая её сказочная фея. Теми же ночами, пока Божий Дар посапывает во сне, мы с Ребеккой шьём ей из лоскутков ткани необычных кукол, которые должны явиться к Доротее под звуки старинной музыки и распев стихов и песен, сочинённых Володей Ивановым. И в её детстве никогда не появились пластмассовые пупсы и куклы, плюшевые медведи и целлулоидные уточки.

Мир странных существ, созданных родительской фантазией, полюбился Доротее и стал её миром.

Главным, конечно, был капризный, брюзгливый, вечно всем недовольный маркиз де Кукан, в семейном кругу просто Кука, никогда не снимающий большую меховую шапку, подаренную ему самим Жан-Жаком Руссо в придачу со своей немощью – недержанием мочи. И до определённого возраста огрехи маркиза иногда случались именно в кроватке Доротеи, и весь кукольный мир во главе с Доротеей возмущался и порицал смущённого маркиза. Аббат Жиль произносил обличительные речи, братья Бармалеи грозились утопить зассыху-маркиза в знаменитой “бочке с каками”, куда отправлялись все провинившиеся в нашем доме. И все эти персонажи стали возникать в бесчисленных рисунках юной художницы, чей сказочный мир полнился всё новыми и новыми удивительными существами, то несущимися по морским волнам в поисках таинственного Снарка, то сидящими за необычным чаепитием. И как много новых знакомцев – смешных, страшных, пугающих и веселящих – врываются в сознание Доротеи из сказок Пушкина и Ершова, братьев Гримм и Перро! А позже перровского Кота в сапогах вытеснит булгаковский обаятельный и хулиганистый кот Бегемот, вмазавший Варенухе в ухо. И маленькая Доротея будет смешным голосом кричать: “Тебе говорили телеграмму не носи?! Отдай по́ртфель, гад!” А благодаря Володе Иванову, страстному поклоннику Андрея Белого, будет в её рисунках парить в небесах странный Котик Летаев.

Музыкальный мир, в котором росла Доротея, был наполнен творениями гениальных композиторов; ей не пришлось, как её отцу, с утра до вечера слушать бравурные советские песни или глуповатые песенки для детей в не менее глуповатом исполнении сюсюкающих артистов. Смешная “Кофейная кантата” Баха, “Песни странствующего подмастерья” Густава Малера в непревзойдённом исполнении Дитриха Фишер-Дискау, оперы Верди и Леонкавалло, Прокофьев с его “Дуэньёй, или Обручением в монастыре” и “Петей и Волком”… Музыку, которую любил её отец, приходилось слушать и маленькой Доротее, и только музыка заставила однажды Божий Дар расплакаться. Слушая средневековую французскую музыку, она вдруг закрыла лицо ладошками, уронила свою чудную кудрявую голову на стол, и я увидел впервые, что моя дочь плачет. “Дорочка, что с тобой?” – встревоженно спрашивал я её, и, не поднимая головы, она сквозь слёзы тихо произнесла: “Музыка очень красивая”.

В четыре года Доротея уже так хорошо рисует, что её необычные работы отбираются Русским музеем для интернациональной выставки детского рисунка. И вот тут моей маленькой дочери впервые в жизни пришлось столкнуться с кознями идеологического отдела комитета по делам искусств. Приведя наряженную и радостную Доротею на вернисаж, среди многочисленных детских работ мы не обнаружили ни одного её рисунка. А в кабинете дирекции, куда, кипя негодованием, я ворвался, расстроенные сотрудницы музея показали мне красиво окантованные работы Доротеи и поведали, что идеологическая комиссия за день до открытия выставки приказала снять работы Доротеи Шемякиной, назвав их детским формализмом. Правда, один маленький рисунок музейщикам удалось поместить в застеклённую витрину, которая стоит в последнем зале. “Но иностранным устроителям этой выставки мы работы вашей дочери показывали, и её работам присудили первый приз, – торопливо сообщает мне одна из сотрудниц и тихо добавляет: – В газетах об этом, наверное, не напишут…”

Вкусы ленинградской идеологической комиссии по вопросам искусства мало чем отличались от вкусов Доротеиной бабушки, полуграмотной пламенной комсомолки двадцатых годов, которая во время месячного гостевания у неё нашей дочери, к нашему с Ребеккой ужасу, умудрилась объяснить Доротее, что и как надо рисовать, чтобы всё было красиво и правильно. И вместо маркиза Куки и его фантастического окружения моя дочь рисовала теперь палкообразную ёлочку, под которой сидел банальный зайчик, а на синем небе торчал жёлтый кружок, обозначающий солнечный диск. “Это зайка, это солнышко, это ёлочка! Бабуля Мура сказала, что больше рисовать никого не надо. А потом она научит меня рисовать белочку с орешками в ручке”, – умильно бормочет Доротея, трудясь над очередным зайкой. И только через несколько месяцев нам удаётся избавить дочь от всех этих зайчиков, ёлочек и солнышек и вернуть её в особый, неповторимый сказочный мир, столь старательно уничтожавшийся “правильно мыслящей” бабулей.

Доротея будет продолжать расти в необычном мире, чувствуя себя маленькой принцессой, которой целуют ручонки и читают стишки, посвящённые ей: смешные и озорные – бородатый и лохматый Кока Кузьминский, романтические и причудливые – петербургский мечтатель Володя Иванов. И все папины друзья: художники, музыканты, писатели и артисты – живо интересуются новыми работами Доротеи и искренне восторгаются ими. И именно этот мир, далёкий от серятины советской действительности, от которой мы с Ребеккой тщательно оберегали дочь, в недалёком будущем создаст нашей маленькой семье угрозу разлуки на вечные времена и даже возможной гибели одного из нас. Но об этом будет рассказано в следующих главах, а пока я продолжу описание подпольной богемы и бытие моей мастерской.