Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

Приземистая фигура пожилого мужчины с крупным лицом, сплошь покрытым какими-то буграми красноватого цвета, с гноящимися бесцветными глазами. Из-под больничного халата торчат кальсоны, завязки волочатся по полу. Скособоченную, коротко стриженную голову украшает белый носовой платок, завязанный с четырёх углов узелками, – такие же платки прикрывали от солнца макушки курортников на побережье Чёрного моря…

Курортник стоял в одиночестве в коридоре и что-то бормотал, разводя руками. Было впечатление, что он ораторствует перед воображаемой толпой. Когда я подошёл к нему, он, бросив на меня мутный взгляд, продолжал монотонно бубнить. И через пару минут я узнал, что передо мной стоит самый богатый человек мира – сиплым голосом, глядя в пустоту, он перечислял несметные богатства, которыми обладал: “Мне принадлежат все фабрики и заводы во всём мире, все самолёты, пароходы, поезда, золото, алмазы, деньги…” Перечень сокровищ перемежался одной и той же фразой, произносимой в доверительном тоне: “Я – самый богатый человек на свете”. Число незримых желающих услышать откровения миллиардера, видимо, было огромно, поэтому ежедневно, ежемесячно, лишь с перерывами на сон, еду и туалет бедняга вещал о своих богатствах.

Мой лечащий врач, считавший, верно, что с шизоиками соблюдать медицинскую тайну не обязательно, охотно сообщал мне об особенностях болезни того или иного обитателя клиники, чем-то меня заинтересовавшего. И я узнал, что капитан дальнего плавания Анисимов, прежде чем обзавестись несметными богатствами, приобрёл в каком-то иноземном порту бледную спирохету. Спустя годы она добралась до его мозга, и несчастный почувствовал себя богатеем – сифилитиков к могиле всегда сопровождает безумие.

Богатства миллиардера разрастались, болезнь прогрессировала, и вскоре самого богатого человека мира вынуждены были перевести в отделение для буйных. Последний раз я видел его во время принудительной прогулки стоящим у Чудо-дерева. Картина бы-ла настолько впечатляющей, что я должен её детально описать, но сперва – пояснить, что из себя представляло Чудо-дерево, кто его создатель и почему прогулка была принудительной.

То был тощий технический интеллигентишка средних лет с горящим взором и нервной дрожью в теле, страдающий маниакально-депрессивным психозом. В депрессии я его не наблюдал, а в маниакальной фазе он денно и нощно изводил меня исступлёнными речами обо всём и ни о чём. Своей болтовнёй он донимал всё беспокойное отделение. Ему неважно было, отвечают ему или нет, понимают его или нет. Он мог часами сидеть рядом с явно невменяемым больным и что-то горячо ему втолковывать, брызгая слюной и размахивая руками. Врачи между собой называли это словесным поносом.

С раннего утра, часов с шести, “поносник” уже на ногах, заглядывает в каждую палату, смотрит, не приоткрыл ли кто глаза. Увидев открытые, тут же вбегает в палату, садится на кровать и начинает несмолкаемый монолог. Мне, мающемуся бессонницей и рано продиравшему глаза, доставалось от него больше всех. К счастью, им неожиданно овладела жажда творчества, и его творением стало Чудо-дерево.

 
Как у наших у ворот
Чудо-дерево растёт.
Чудо, чудо, чудо, чудо
Расчудесное!
Не листочки на нём,
Не цветочки на нём…
 

Корней Чуковский. Чудо-дерево

Посреди больничного двора, окружённого с четырёх сторон высокими кирпичными стенами, торчало одинокое засохшее деревце с корявыми ветками, растопыренными в разные стороны. Вот на это дерево и обрушилась творческая энергия холерического психа.

Всюду, где только мог, он собирал фантики от конфет, фольгу от шоколадок, окурки сигарет и папирос, огрызки карандашей, кусочки засохшей булки и хлеба, пустые коробки из-под спичек и папирос. Весь этот мусор он аккуратно раскладывал на одеяле своей кровати и начинал творить.

Каждая мусорина обвязывалась нитками, выдернутыми из нижнего белья и простыни. Обвязанные мусорины соединялись одна с другой, образуя причудливые фигуры. И каждый день во время прогулок перевозбуждённый творец украшал сухие ветки дерева, развешивая на них фантастические плоды. Через пару месяцев посреди унылого больничного двора стояло Чудо-дерево. Правда, с веток свисали не “туфельки, сапожки” и не “новые калошки”.

Вокруг этого “Чудо-дерева” мы часами должны были ходить друг за другом под неусыпным взором санитара. Это понурое хождение по кругу согбенных несчастных людей, каждый из которых погружён в свой ни на что не похожий мир, оживило в моей памяти картину Ван Гога “Круг заключённых”.

Эти ежедневные прогулки – в любую погоду и в любое время года – назывались оздоровительными. Уклонившийся мог заработать “конверт” или серу. Как бы в насмешку больных одевали в безразмерные байковые халаты серо-бурого цвета, подолы их волочились по земле, на головы нахлобучивали дурацкие белые детские панамки, едва умещавшиеся на макушке. И вот в таком идиотском виде мы кружили вокруг разукрашенного мусором дерева…

И наконец я подхожу к запомнившейся на долгие годы сцене, которую обещал описать.

Серый осенний день. Пронизывающий холодный ветер с мелким дождём. Нелепо одетые шизоики уныло бредут по кругу. Среди них бреду и я в паре с Арехом. Неожиданно Арех останавливается и патетически произносит: “Какое жалкое зрелище являет сегодня собой один из самых богатых людей мира!” Я смотрю в ту сторону, куда смотрит Арех, и мне становится не по себе.

У Чудо-дерева, скособочив голову в курортном платочке с четырьмя узелками-рожками, промокший насквозь, стоял наш миллиардер Анисимов. Остекленевшими глазами, лишёнными какой-либо мысли, он смотрел в пустоту, что-то бормоча и медленно поводя руками с изуродованными постыдной болезнью суставами.

Мы ещё долго ходили по кругу, проклиная погоду, врачей и всё на свете, а миллиардер всё стоял у Чудо-дерева, не переставая бормотать и разводить руками…

Его привели в наше отделение поздно ночью, когда я слонялся по больничному коридору вместе с парочкой больных, страдающих маниакально-депрессивным психозом. Это был небольшого роста худощавый брюнет лет двадцати пяти; тонкие черты лица и ухоженные усики делали его похожим на француза. Проходя мимо меня, он учтиво склонил голову и пожелал доброй ночи.

Впечатления психически ненормального он не производил, и что за таракан у него в голове, я не мог понять. А наутро “французский” таракан объявился! Оказывается, ночью к нему в койку забралась женщина-главврач и до рассвета насиловала, в придачу заразив венерической болезнью.

Каждую ночь он становился жертвой очередного насилия, а днём без устали описывал ночные происшествия. Имени своего не помнил, не совсем понимал, где он находится и почему. Казалось, ну ничего необычного, бред на почве сексуального помешательства. Но однажды бессонной ночью я стал свидетелем удивительной метаморфозы.

Бесцельно бродя по коридору туда и обратно, я услышал голоса в столовой, заглянул туда и увидел такую картину. Над шахматной доской, лежавшей на обеденном столе, склонились двое. У каждого за спиной толпилась немногочисленная кучка врачей-болельщиков, с интересом следивших за игрой. Один из игроков был седой тучный врач, а второй – я не мог поверить своим глазам – наш французик.

Я тихо приблизился к столу и стал наблюдать за сражением. Врач явно нервничал. Склонившись над доской, он сосредоточенно смотрел на шахматные фигуры, обмозговывая очередной ход. Французик сидел откинувшись назад с невозмутимым видом, взгляд, устремлённый на противника, выражал едва уловимую насмешку. И стоило врачу поднести руку к какой-либо шахматной фигуре – ладье, коню или пешке, как французик спокойно останавливал его, поясняя, почему не стоит сейчас браться за эту фигуру, и показывал несколько вариантов ходов, при которых будет объявлен мат.

Болельщики восторженно шептались, поражаясь точности вычисленных ходов, врач тёр ладонью потный лоб. Французик с подчёркнутой вежливостью предлагал попробовать пойти с ферзя, а после двух ходов двинуть королеву – тогда через пять последующих ходов противник может выиграть у французика партию.

Когда был объявлен перекур, я вместе с шахматным гением и врачами-болельщиками отправился в курилку. Но мы ещё и дойти туда не успели, как человек, минуту назад потрясший всех остротой своего ума, стал со слезами на глазах громко сетовать на насильников, терзающих его каждую ночь, и венерические болезни, которыми они его наградили.

И как так получалось: за шахматной доской – гений, стоит отойти от неё – безумец…

Высоченный, худющий, костлявый и угловатый блондин с голубыми глазами прибыл к нам из тюрьмы. За что он туда попал, узнать не удалось, но зато я выяснил, что высокий блондин – не кто иной, как сын американского президента Джона Кеннеди. За несколько дней он исписал карандашом сотни страниц, где слёзно просил Джона Кеннеди вызволить сына, томящегося в советской психушке. Блондин писал, плакал, рвал неудавшиеся письма, бросал на пол и снова писал.

Весь стол и половина столовки были усыпаны неудавшимися посланиями отцу-президенту. В конце концов бедняга понял, что послание в Белый дом никак не удаётся. Он разрыдался и ушёл в палату…

Через пару дней я снова увидел “президентского сына”, горько плачущего на своей койке. Присев к нему на край койки, я решил узнать причину его грусти. Он приподнял от подушки мокрое от слёз лицо и тихо сказал: “Утром сегодня проснулся… И понял… Я – танк”.

И несколько недель блондин был танком. Он не понимал, как можно ходить ногами, как двигать руками, – он просто лежал и плакал. “Заправляли” танк насильно жидкой кашей через зонд.

После инсулиновых шоков он вроде бы иногда приходил в себя, уже никем и ничем себя не чувствовал, понуро брёл с остальными в столовую или курилку. В эти периоды из него нельзя было вытянуть ни слова. Но благодаря молчаливому блондину я открыл для себя удивительное творчество Александра Вертинского, потому что именно из его глотки вырвался знаменитый “Жёлтый ангел”.

Курильщики беспокойного отделения собиралась перед сном в курилке. Это была пустая комната с кафельными стенами, только в углу стояло помойное ведро для окурков. Входил санитар, всем выдавалось по одной сигарете, зажигалась спичка, от которой кто-то закуривал свою сигарету – остальные, толпясь и отталкивая друг друга, прикуривали от неё. Когда санитар был с похмелья или не в духе, он, желая то ли позабавиться, то ли поиздеваться над нами, гасил спичку, не дав никому прикурить, и, сунув коробок в карман, уходил под горестные вопли. Так что каждый раз мы смотрели на спичку со священным трепетом дикаря…

И вот в один из неудачных вечеров, когда ухмыляющийся санитар ушёл, не дав нам покурить, а мы, рассевшись на корточках вдоль стены, грустно мусолили во рту сигареты, блондин, запрокинув по-волчьи голову и уставившись в потолок, вдруг запел тоскливым голосом о старом усталом клоуне, который машет мечом картонным среди людского обезьяньего стада и к которому с верхушки ёлки слетает жёлтый ангел, чтобы пожалеть бедного больного маэстро, судьбе которого сочувствует само небо.

Признаюсь, страннейшая это была картина: висящая на голом проводе под потолком тускло-жёлтая электрическая лампочка, вдоль стен скрюченные фигуры больных и униженных существ в нижнем белье, с мокрыми сигаретами в губах – и тощий белокурый псих, не то поющий, не то воющий грустную песню о несчастном клоуне.

Выйдя из дурдома, я разыщу записи Вертинского, и песни его будут сопровождать меня всю жизнь.

 
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо…
 

Михаил Светлов.

Маленький барабанщик

Паренёк лет семнадцати, привезённый из какого-то уральского колхоза, физиономией обладал самой наипростецкой, был тих и малообщителен. Вообще-то пациенты психбольницы особой разговорчивостью не отличались, каждый жил в своём мире, наполненном разной “метафизической живностью”, но этот колхозник чаще всего просто лежал на койке, укрывшись с головой суконным одеялом.

Однажды, идя на обед, я столкнулся с ним в коридоре. Пошли вместе. Он что-то спрашивал меня, я, погружённый в свои мысли, что-то рассеянно отвечал, как вдруг с криком “Ложись!!! Мины!!!” он грохнулся ничком на пол, обхватив затылок руками. Я пытался поднять его, но, глядя на меня остекленевшими от ужаса глазами, он вцепился в мою рубаху и продолжал истошно кричать: “Мины! Фашисты! Ложись!!!”

Подбежавшие санитары отнесли его в палату и прикрутили ремнями к койке. Он покричал ещё немного, успокоился и затих.

После ухода санитаров я присел к нему на кровать и, видя совершенно ясный взгляд несчастного, спросил, что с ним произошло. В ответ услышал следующее: “Помню, как мы шли с тобой по коридору… И вдруг я стою один среди громадного поля и слышу вой летящих снарядов и грохот рвущихся мин. Огонь! Дым!.. И ясно вижу, что на меня надвигается отряд фашистов с автоматами. Они начинают стрелять, я падаю и ору. Затем темнота… и я уже в палате. Почему меня связали? Развяжи!”

Бедняга всё чаще и чаще брёл по минным полям, и в конце концов его перевели в буйное отделение. В последний раз я видел его, когда он лежал на полу коридора и с безумным видом отчаянно вопил: “Час пробил!!!” Что он видел в тот момент, где пребывал, мне узнать никогда не удастся.

Что случилось с этим деревенским парнишкой? Была ли то болезнь, или, как в фантастической повести Саймака, он вдруг перемещался в иное время? Кто знает… Между прочим, фамилия его была Канонов.

Ночь. Палату со спящими больными, как и полагается, освещает одинокая лампочка болезненно-синего цвета…

Побродив по коридору, столкнувшись с ещё несколькими “бессонными”, я возвращаюсь в палату.

Напротив моей койки лежит недавно прибывший молодой паренёк. Лежит на спине, раскинув руки, и синий свет лампы высвечивает его лицо с широко раскрытыми глазами, полными боли и ужаса. Парень мокрый от пота, тяжело дышит… Лицо выражает неимоверную муку.

Я наклоняюсь над страдальцем и спрашиваю, что с ним, нужна ли помощь, надо ли позвать санитара. “Ты что, не видишь? – горячим шёпотом отвечает он. – Я прикован цепями”.

Я вытер рукавом рубахи струящийся с его лба пот и, поняв, что избавить узника от цепей не удастся, забрался на свою койку, безуспешно пытаясь уснуть.

Шура Рыбаков – так звали этого удивительного больного, который послужил мне моделью для множества рисунков. Под два метра ростом, худой донельзя, удлинённое лицо, седоватые волосы ёжиком, длиннющие тонкие кисти рук… Неговорящий и невменяемый.

Казалось, готическая скульптура какого-то иссушённого постами святого вышла из церковной ниши и возникла передо мной в больничной палате. Болезнь у него была довольно редкая – кататонический ступор. Страдающие этой болезнью могут застывать в самых диковинных позах и пребывать, не шелохнувшись, в этих позициях часами…

Грешным делом, я не преминул воспользоваться этой необычной способностью кататоника. Я придавал его послушному телу самые причудливые позы и зарисовывал их. Шура Рыбаков мог часами стоять на одной ноге, согнув корпус и раскинув руки; тело можно было согнуть в три погибели, голову запрокинув к небу. От поз христианских мучеников я переходил к цирковым и акробатическим. Санитары посмеивались, кататоник молчал, врачи внимательно наблюдали за действиями обоих пациентов и с удовольствием отбирали у меня рисунки.

Однажды Лера Титов среди ночи повёл меня в столовую. “Сейчас ты увидишь босховскую картину”, – шептал он мне на ухо. В столовой в одиночестве восседал наш кататоник и вкушал большущую грушу. И надо было видеть, как он её вкушал! Он держал мягкий жёлтый плод длиннющими пальцами на некотором расстоянии от лица, затем, широко открыв рот, в котором сверху торчал один-единственный зуб, буквально втыкался этим зубом в мякоть груши. Сок тёк по подбородку, стекал на стол – Шура Рыбаков с отсутствующим видом, громко чавкая, трудился над грушей.

Я сбегал в палату за карандашом и бумагой и целый час зарисовывал удивительную трапезу.

Пару лет спустя судьба снова столкнула меня с Шурой, но лишь на мгновение. Я увидел его из окна троллейбуса на Невском проспекте. По тротуару вышагивал элегантно одетый сухощавый мужчина высоченного роста, с тонкими чертами лица и седыми, коротко остриженными волосами. Не заметить его было невозможно – он возвышался над всеми прохожими. И я сразу узнал в нём Шуру Рыбакова, болезнь которого я так беспощадно эксплуатировал в психушке.

На первой же остановке я выскочил из троллейбуса и понёсся по Невскому, желая узнать, кто же он на самом деле, этот средневековый святой, помнит ли что-нибудь из того больничного времени. Я озирался по сторонам в надежде увидеть возносившуюся над толпой голову Рыбакова, пробежал назад, потом вперёд – но напрасно, его уже нигде не было. Больше я его никогда не видел.

К осени у психически неуравновешенных людей наступает обострение, и психбольницы в это время года бывают переполнены. Нашего полку тоже прибавилось. Прогулочный коридор и столовка были забиты смеющимися или плачущими субъектами, подмигивающими или грозящими кулаком кому-то или чему-то неведомому. Редкое общение с этим людом бывало для меня необычайно интересным.

Серёга Рябинкин, привезённый из какого-то провинциального городка, худосочный работяга, все время прикладывал ладонь к уху и тихим голосом с кем-то беседовал. Он поведал мне, что с юных лет слышит голоса из космоса и ведёт с ними постоянные разговоры, о сути которых умолчал. И всё же что-то не совсем земное читалось в его глазах, и это не были глаза безумца. Казалось, он действительно не только слышит, но и созерцает космический мир.

И вдруг мне пришла в голову странная мысль: а что, если спросить у “космонавта” о чём-то явно ему неизвестном. “Какая разница между да Винчи и Брейгелем?” – неожиданно задал я ему вопрос, понимая: если Серёга и слышал краем уха об учёном художнике Леонардо да Винчи, то о существовании малоизвестного в то время Питера Брейгеля знать не мог.

Ни на секунду не задумываясь, не глядя на меня, он спокойным голосом произнёс: “Леонардо – великий художник, а Брейгель – гениальный”.

Я стоял ошарашенный его ответом. “Что – это – было? – спрашивал я себя. – Прочтение моих мыслей? Или кто-то из космоса пояснил ему, кто есть кто?”

А “космонавт” побрёл дальше по коридору, приложив руку к уху и что-то внимательно слушая…

И ещё один шизоик приятно удивил меня. Это был Вадим Хоботов. Молодой, полноватый, с округлым лицом, глаза серо-голубые, навыкате, хитрые. Нос вполне подходил к его фамилии: кончик трубочкообразной формы напоминал маленький хоботок, которым Вадим умел препотешно двигать в разные стороны.

Он охотно сообщил мне, что внутри него пребывает некая комиссия, внутри которой находится другая комиссия, а внутри той, другой, ещё одна комиссия, вмещающая в себя следующую комиссию, которая тоже вмещает… При этом смотрел на меня умными, слегка ироничными глазами, и я не понимал, то ли он бредит, то ли смеётся надо мной.

Ни о чём другом он больше не говорил. Но как-то вечером в столовой, когда все больные разбрелись по палатам и я, оставшись один, негромко запел арию из репертуара моего любимого Тито Гобби (я с ранних лет полюбил итальянское бельканто), я вдруг услышал гармонично присоединившийся голос. Следом в столовую вошёл Вадим Хоботов, с которым мы и закончили арию. У него был прекрасный слух, а репертуар Карузо, Джильи и Гобби он знал наизусть.

Оставаясь невменяемым в общении, он был весьма вменяем в пении. И зачастую по ночам мы в два голоса часами распевали любимые арии, в которые время от времени забавно вплетались вопли душевнобольных.

Кроме психов, сифилитиков, наркоманов и шизоиков, в нашем отделении было несколько больных с ярко выраженным маниакально-депрессивным психозом.

Один из них был старый худой еврей, на лице которого лежала многовековая печаль гонимого народа. В депрессивной фазе его лицо превращалось в древнегреческую маску скорби. Я много раз рисовал его огрызком карандаша на обёрточной бумаге. Рисунки получались выразительными, врачам они нравились, и они их бесцеремонно у меня отбирали. Итак, наш старик сидел на койке или на привинченном к полу табурете, ни с кем не общаясь, погрузившись в пучину тоски, и наотрез отказывался от еды. В час кормёжки к нему подкрадывались сзади два санитара, набрасывали на голову несчастного простыню и быстро скручивали концы на затылке в жгут. Под туго натянутой простынёй депрессивный нос расплющивался, рот оставался открытым. Один из мучителей связывал бедняге руки, другой продолжал закручивать жгут. Дышать носом больной уже не мог и начинал дышать ртом, широко его разевая. Санитар тут же пихал ему в рот еду. Если больной её выплёвывал, то немедленно получал ложкой по башке. Наверное, удары по коже, стянутой простынёй, были очень болезненны, потому что после трёх-четырёх наказаний за выплюнутую пищу страдалец смирялся со своей участью и проглатывал больничный рацион.

А из соседней палаты постоянно неслись скорбные стоны и причитания другого “депрессанта”. От санитара я узнал, что грузный человек в нижнем белье, забившийся под койку, непонятно в чём себя коривший, плачущий и рыдающий, был генералом, доставленным сюда из какого-то военного заведения. В часы кормления его с трудом извлекали из-под кровати и с двух сторон под руки вели в столовую. Генерал съедал свой обед и снова забивался под кровать плакать и причитать.