Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

“Странно… Зачем пророку понадобился Лёва? Впрочем, путь мистиков усеян странностями… Не нам рассуждать о действиях избранных!” И с этими мыслями я погружаюсь в сон.

Спозаранку я бегу во двор к умывальнику и застаю там бледного, расстроенного Лёву. И мой бедный однокашник и крёстный сын дрожащим голосом рассказывает, что произошло ночью в спальне пророка: “Грэгор закрыл на ключ дверь, затем сказал мне, чтобы я разделся догола… Потом разделся сам и, уложив меня на пол, лёг на меня и долго лежал… Ну а потом встал…” Тут Лёвушка замолчал и на глазах его показались слёзы. “Ну, и что потом?!” Лёва с минуту молчит, затем шёпотом произносит: “Он сказал, чтобы я взял в рот его член… Я не смог… Грэгор был очень зол и приказал мне лечь в кровать и спать. Я не мог спать, я лежал и плакал, а он ещё несколько раз ложился на меня и молчал…”

Взбешённый услышанным, я ворвался на кухню, где “пророк”, облачённый в тёмно-синий костюм, чисто выбритый и аккуратно причёсанный, восседал на табурете, вкушая яичницу. Вид у него был спокойный, пожалуй, даже слишком спокойный. Он смотрел на меня своими чёрными глазищами и молчал.

Срывающимся от гнева голосом я выпаливаю: “Что ты делал этой ночью с Лёвой? Объясни мне, что происходит?!”

Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он перевёл взгляд с меня на сковородку с недоеденной яичницей, подцепил на вилку оставшийся кусок, отправил в рот, а затем старательно протёр сковородку куском белого хлеба и отправил его вслед за яичницей. И безапелляционным голосом произнёс: “Христос любил делать так”. Аккуратно отставил сковородку в сторону и, глядя мне в глаза, спокойно продолжил: “Так было надо. Лёва очень болен. Я лечил его этой ночью. Мне надо было передать ему часть своей силы. Неужели ты мог подумать что-то плохое? Я далёк от всего этого. Вы с Лёвой ещё многого не понимаете… Я обладаю большой силой, и если бы я был педерастом и захотел Лёву, то мог бы и днём здесь, в комнате, заниматься с ним любовью. А ты, Рубик и Шушана видели бы меня в этот момент сидящим за столом и читающим книгу, а Лёву – гуляющим во дворе. Но мне это не нужно. Я Лёве помог, и он будет мне всегда благодарен. А сейчас собирайтесь, подвезу вас к поезду”.

О совковая юношеская наивность мистического придурка! В памяти воскресает эпизод из жизни какого-то славянского святого, которого заподозрили в прелюбодеянии, потому как застали старца в келье лежащим на богомолке, обратившейся к нему за помощью. А оказалось, что таким образом святой изгонял из неё бесов. Правда, возлежал старец не голым, а в подряснике и о члене не упоминалось. А впрочем… Память услужливо подсовывает ещё эпизод, описанный в какой-то из книжек о Распутине. Почитаемый многими старец, “пользуя” одну из своих поклонниц, громко распевал молитвы, объясняя потом, что именно таким способом можно утихомирить и даже изгнать бесов, одолевших несчастную женщину.

Что ж, наверное, у каждого отмеченного Божьей благодатью есть свои методы спасения и лечения людей… И я, пристыженный, сознающий свою тупость и неспособность понять таинственные пути и действия Грэгора, молча стою перед ним. Надо же, какой неземной силищей он обладает! И я смиренно прошу его простить нас, стоящих ещё на первых ступеньках духовной лестницы и не сразу уразумевших его стремление спасти Лёву.

Грэгор прощает нас, но во взгляде его больше нет былой теплоты и приветливости. И неожиданно несколькими фразами Грэгор снова вносит смятение в наши и без того истерзанные души, доверительно сообщив, что все апостолы во главе с Учителем не считали связь между мужчинами чем-то греховным. Ибо делалось это, по его словам, чтобы освободить мысли от плотских соблазнов, отвлекающих от духовных подвигов. И всё же в поезде, уносящем нас из столицы Армении в столицу Абхазии, мы с Лёвой, глядя друг на друга, повторяем одно и то же: “Нет, нет!.. Того, о чём говорил Грэгор, быть не могло! Там была одна чистота и святость! Была, есть и будет!” Но в моей душе растёт чувство брезгливости и отвращения к армянскому “пророку”.

Начало отшельнического пути

И вот ранним летним утром мы сходим с поезда в столице южной республики. Вещей у нас нет, денег тоже. Видимо, оскорблённый нашей духовной недоразвитостью, Грэгор на прощание демонстративно протянул мне бумажный рубль, а Лёве сунул в руку аккуратно завёрнутый в газету кусок мыла, которым мы пользовались, живя в его доме.

Из одежды на нас подрясники, под которыми полотняные рубашки, заправленные в застиранные брюки, на ногах родные стоптанные ботинки – чешские туфли, в которых мы щеголяли по Еревану, у нас отобрали. В привокзальном ларьке расстаёмся с подаренным рублём, купив на него полбатона белого хлеба и бутылку лимонада. И входим в город. Первое, что бросается в глаза, – за чередой невысоких домов сверкающая полоса моря, а повернёшь голову – высоченные горы, покрытые зеленью. Ноги сами несут нас к морю мимо утопающих в зелени улиц, мимо мужчин в чёрных костюмах, с громадными кепками-аэродромами на головах и худощавых старух в чёрных длинных платьях и чёрных платках…

И вот перед нами синева Чёрного моря. На пляже, усыпанном галькой, ни души. Мы садимся у воды, поглощаем купленные припасы и решаем окунуться в манящие морские волны, а заодно смыть паровозную копоть, что поднабрали за время пути.

Раздевшись, мы по очереди мылим себе голову, полощем волосы и с ужасом обнаруживаем, что солёная вода не смывает мыло с волос! Ныряем, отчаянно трём волосы, но они будто намазаны вазелином. Расстроенные, вылезаем на берег, вытираем голову рубахой, пытаемся расчесать наши космы, но куда там! Расчёска не справляется, пластиковые зубья ломаются. Волосы просыхают на солнце, но как ни пришлёпываешь их ладонями, топорщатся во все стороны.

На берегу появляются первые любители раннего плавания, и мы спешно покидаем пляж, сопровождаемые удивлёнными взглядами. Как же не поглазеть на двух тощих не то монахов, не то семинаристов в чёрных подрясниках, с колтунами на голове!

Покинув пляж, мы бредём по пыльной дороге по направлению к горам, что высятся на фоне глубокой синевы безоблачного неба. Солнце печёт безжалостно, а наши головы защищает лишь спутанная и слипшаяся копна волос. Пустынная дорога всё выше, домов, стоящих вдоль дороги, всё меньше, и вот уже несколько часов мы еле передвигаем ноги, мечтая увидеть хоть какое-нибудь дерево, в тени которого можно было бы перевести дух. “Господи! Помоги нам в начале пути очищения”, – шепчу я, воображая себя уже серьёзно причастным к отшельническому миру, к святому Антонию, которого я возлюбил, разглядывая картины Босха. Лёва понуро тащится позади и не то молится, не то проклинает меня за то, что я увлёк его в эту мистическую авантюру. И вдруг в колеблющемся от жары мареве я различаю вдалеке одинокое раскидистое дерево. Мы спешим туда, под его тень, бросаемся на землю – и мой чувствительный нос унюхивает запах инжира.

Да, мы лежим под инжирным деревом, ветви которого увешаны плодами. “Моя молитва услышана! Вот первый знак, первое маленькое знамение – с давних лет любимый мною инжир! Здесь, на пустынной дороге! Святому Антонию ворон приносил сыр, а нам для утоления голода и жажды посылается сладкий фрукт!” – воплю я про себя и, скинув подрясник, лезу на дерево. Я срываю инжирины, бросаю Лёве и, вспоминая евангельские строки об отшельнической жизни Иоанна Предтечи, кричу: “А пищей его были акриды и дикий мёд! А у нас с Лёвчиком сладчайший инжир! Лови, Лёвчик!”

Спустившись с дерева, надеваю подрясник, раскладываю аккуратно инжирины на траве и торжественным жестом приглашаю Лёву к трапезе. Сам беру в руку крупную инжирину, подношу к носу, вдыхаю чудный аромат и, закрыв блаженно глаза, впиваюсь зубами в мякоть… и с выпученными глазами отчаянно отплёвываюсь от жуткой горечи. Осторожно надкусываю другую инжирину – та же горечь. Третью, четвёртую… Это был дикий инжир, совсем-совсем несъедобный. И мне стыдно за свой телячий восторг перед самим собой, перед приунывшим Лёвой и прежде всего перед тем, кого я называю Господом, стыдно за свою самоуверенность, за гордыню. “Болван! – шепчу я, перед тем как улечься в тени дерева среди надкушенных инжирин. – Но всё-таки тень-то тебе была послана”, – мелькнула в голове утешительная мысль, прежде чем я уснул, утомлённый знойной дорогой, под трескотню кузнечиков и храп уже крепко спящего Лёвы.

Сон был полон каких-то сумбурных видений. Вот я отмываю голого Сергея, но происходит это не в доме Грэгора, а в сэхэшатском скульптурном классе. Кругом глиняные фигуры, замотанные в мокрые тряпки, предохраняющие глину от растрескивания, и за каждой работой прячутся мои однокашники, хихикающие и показывающие на меня пальцем. Сергей трясётся и мочится, таращит безумные глаза в пустоту, а я снимаю тряпки со своей скульптуры и, уже зная наверняка, что завтра моя глина рассохнется и отвалится с каркаса кусками, обматываю ими дрожащего Сергея. И вдруг с ужасом вижу, что вместо Сергея из мокрых тряпок, заляпанных глиной, на меня уставилась невероятных размеров голова мужика с блинообразным лицом, изъеденным оспой. Лицо неестественно белое, два злобных глаза пристально разглядывают меня. Я оглядываюсь, ища исчезнувшего Сергея, но в пустом классе нет никого, а из ближних замотанных скульптур пялятся на меня ещё две большущие блинообразные хари. От их вида к горлу подкатывает тошнота, и я просыпаюсь. Прямо в лицо мне льётся яркий свет луны, и в лунной дорожке я отчётливо вижу три блинообразные хари, склонившиеся надо мной…

Наверное, уже глубокая ночь, думаю я, ищу глазами спящего Лёву – и не нахожу. Я вскакиваю, окликаю его – ответа нет… Я выхожу на дорогу и метрах в двадцати вижу в свете луны скрюченную фигуру Лёвы. Подбегаю – мой собрат по отшельничеству стоит на четвереньках и блюёт. В перерывах между рвотой слабым голосом объясняет: проснувшись среди ночи, он почувствовал такой голод, что решил, несмотря на горечь, поесть дикого инжира…

Я веду обессилевшего Лёвушку к нашему дереву, укладываю на довольно холодную землю и утешаю тем, что сейчас, возможно, с ним происходит то, к чему мы стремимся. Организм начинает очищаться и травить из себя дурдомовскую химию. В подтверждение своих слов я нашариваю в траве здоровенную инжирину и усилием воли съедаю эту гадость. И до утра мы с Лёвой торчим на карачках, извергая из себя содержимое наших желудков. А поутру, бледные и обессиленные, кое-как поднимаемся и, пошатываясь, снова бредём по пыльной дороге, которая становится у́же и у́же, пока не превращается в тропинку, которая приводит нас под сень столетних кедров и дубов. Меж корней журча несётся прозрачный горный ручей, и мы, распластавшись на животе, жадно лакаем холодную воду.

В тени дубравы прохладно, тишину нарушает лишь щебет птиц. Чистый воздух, напоённый запахами леса, пьянит и бодрит, и, несмотря на нелёгкую ночь, мы оба чувствуем себя довольно сносно. Теперь – вперёд! Искать пещеру, место нашего исцеления, на что мы так уповаем! Мы поднимаемся вверх по ручью и через пару часов обнаруживаем темнеющий среди густой листвы вход в пещеру. Может, это и есть то заветное место успокоения души и исцеления тела?..

Чтобы войти, нам пришлось пригнуться. Пройдя пару метров, мы очутились в полумраке небольшой и, как нам тогда показалось, уютной пещеры. Здесь уже можно было выпрямиться во весь рост и измерить размер будущего жилища. Получилось девять шагов в длину и пять в ширину – для отшельнического бытия вполне достаточно. Каменный пол усыпан сухими листьями – видимо, их занёс ветер. Чем не ложе аскета!

Выходим из пещеры и в нескольких шагах от неё обнаруживаем журчащий ручей и сказочно красивую поляну, поросшую травой и какими-то незнакомыми цветами. Бродим взад и вперёд в этой сказке и строим планы на будущее.

Итак, рано утром встаём, омываемся в ледяной воде горного ручья, пьём воду, и после завтрака из собранных листьев – созерцание, молитвы и размышления. На закате дня – вечерняя трапеза, теперь уже из трав, которые мы собираем в перерывах между духовными занятиями. Конечно, от какой-то зелени нас будет, как сегодняшней ночью, выворачивать наружу, но это и есть “путь мудрого пса”. А какие-то травы наверняка будут утолять наш голод, ведь кони питаются только травой, и сколько же она даёт им силы! С наступлением же темноты мы вернёмся в наше отшельническое обиталище и, прочитав молитву, отойдем ко сну…

День прошёл в полном соответствии с намеченными планами: мы собираем листья и травы, а вечером жуём какую-то зелень, запивая водой из ручья, зачерпнув её ладонью. И, как ни странно, без всяких позывов на рвоту спокойно спим до утра на сухих листьях нашей пещеры.

На рассвете бежим к ручью, раздеваемся догола и окунаемся в ледяную воду. Выскочив как ошпаренные, прыгаем на месте, машем руками, стараясь просохнуть, ведь, кроме рубашек, портков и подрясников, у нас из одежды ничего больше нет. Носимся взад и вперёд по поляне, подставляя замёрзшее тело лучам восходящего солнца, и вдруг слышим громкие голоса где-то невдалеке. И мы несёмся в чём мать родила к нашей пещере, держа в руках одежду и башмаки, там лихорадочно натягиваем портки, рубахи и подрясники и прислушиваемся к голосам, которые раздаются всё ближе и ближе.

Мы вылезаем из пещеры и, притаившись в кустах, видим, как вдоль ручья шагает толпа весело галдящих пионеров во главе с молодой пионервожатой. Какой-то пионер несёт в руках горн, время от времени извлекая из него победные звуки. Слава богу, они проходят мимо, не заметив нашей пещеры.

Голоса удаляются и постепенно умолкают, но ненадолго: едва мы наскоро пробормотали молитву и проглотили наш зелёный завтрак, как услышали радостные голоса очередного пионерского отряда, карабкавшегося к месту нашего уединения. Значит, надо подниматься выше, где мы наверняка найдём место, недоступное для пионеров и праздных туристов. И мы бредём выше, стараясь не удаляться далеко от горного ручья. По пути находим пару сухих ветвей дуба, и вот у нас есть посохи, которые должен иметь каждый порядочный отшельник.

…К вечеру мы обретаем новое пристанище. Это совсем небольшая пещерка, где можно расположиться на ночлег. Надвигаются сумерки, и мы, набив карманы подрясников листьями, сорванными с ближних кустов и деревьев, укладываемся спать прямо на холодном полу пещеры, поскольку сил нет ни на омывание в ручье, ни на предсонные молитвы. Как ни странно, желудки наши пока безоговорочно принимают зелёный корм и не выказывают недовольства.

Ранние солнечные лучи заливают всё небольшое пространство пещерки, и мы продираем глаза. Пару минут лежим молча, пялясь в камни низкого свода, и замираем от ужаса: прямо над нашими головами с лёгким шуршанием ползают здоровенные скорпионы. Скорпионов я видел только на картинках в книжках, где сообщалось, что жало скорпиона содержит яд, опасный для человека. И я впервые разглядываю вживую этих ядовитых существ, ползающих на расстоянии полуметра от моего лица.

Кажется, скорпионам нет никакого дела до нас с Лёвой. Наверное, это было большое скорпионье семейство, потому что среди здоровенных семисантиметровых скорпионов ползали и скорпиончики поменьше, вероятно их детишки. Тёмно-рыжеватой окраской они напоминали маленьких раков, только хвосты были задраны кверху и заканчивались шариком с торчащим изогнутым острым шипом. “Наверное, в пузырьке тот самый скорпионий яд, который он впускает в ужаленного, и поэтому лучше бы нам отсюда убраться”, – подумал я и, лёжа на спине и помогая себе локтями, пополз из пещеры. Вслед за мной таким же макаром выползает Лёва.

Внимательно осматриваем одежду – не застряло ли в ней нечто ракоподобное. Слава богу, никто из скорпионьей семейки на нас не свалился, однако жить в этой пещере расхотелось. Надо искать другую, побольше и без ядовитых старожилов. Но прежде чем отправиться в путь, Лёва с перекошенным от злости лицом начинает безжалостно давить весь скорпионий род концом своего посоха. Из расплющенных скорпионов брызжет какая-то жидкость, конец посоха темнеет от скорпионьей крови. “Лёва, зачем ты так? Ведь пока мы спали, они нас не тронули. Они жили там задолго до нас. Святой Франциск так бы не поступил, индусы тоже. Зря ты это сделал”, – с грустью говорю я, огорчённый избиением скорпионов. Сжимая в руке “орудие убийства”, пристыженный Лёвушка молчит.

Опираясь на посохи, бредём дальше и вскоре находим большую пещеру с высоким сводом, в котором нет щелей, а значит, нет и скорпионов. Идём к ручью умываться, опускаемся на колени и, низко склонившись, ополаскиваем холодной водой физиономии. Но по-видимому, сегодня природа не расположена к Лёвушке: едва окунув в воду лицо, он тут же отпрянул – перед его глазами промелькнуло что-то тёмное, длинное, извивающееся. Из воды высунулась голова змеи. Я до сих пор помню эту картину: стоящий на коленях Лёва с вытаращенными глазами и торчащая из воды голова змеи, глазеющей на него…

Через секунду Лёвин посох обрушивается на змеиную голову, мёртвая гадюка выловлена из ручья, и Лёва довершает истребление очередного ядовитого существа. А к вечеру ладонь его правой руки вспухает и покрывается большими кровоточащими волдырями. Видимо, он натёр ладонь посохом, пропитанным ядом скорпионов и гадюки. Обматываем руку листьями лопуха и, расстроенные случившимся, укладываемся, забыв про зелёный ужин и моления…

…Их было много, этих разных ночей в разных пещерах. Одни мы покидали из-за неугомонных туристов, другие – из-за пещерных обитателей – скорпионов, но мы упрямо придерживались избранного нами “пути мудрого пса”. Наши желудки пропустили через себя немыслимое количество листьев и трав, мы блевали и поно́сили, приходили в норму и снова очищали себя, уже научившись неплохо разбираться в зелёных “яствах”. И, несмотря на то, что сильно истощали, чувствовали себя всё лучше и лучше. Свежий воздух, утреннее купание в ледяной воде, пристальное вглядывание в красоту окружающего нас многоцветного мира, регулярная чистка организма делали своё дело. Мы спали как убитые, вскакивали на рассвете бодрые и весёлые, и беспричинные страхи, нервозность и приступы тоски и отчаяния всё реже и реже терзали нас.

Разумеется, молодой организм требовал большего разнообразия в нашем “меню”, и надо признаться, иногда приходилось давать слабину и нарушать установленные правила оздоровительного питания. На местах привалов туристов всегда можно было найти вполне пригодные недоеденные бутерброды и ещё не протухшую снедь, которую мы с аппетитом уминали, запивая водой из ручья. Порой после сытной трапезы, состоящей из объедков, нас охватывало чувство стыда за недостойную для истинного отшельника слабость, и мы сжёвывали пару горстей зелёных трав и через полчаса с шумом изрыгали из себя “завтрак туриста”. Но чаще мы всё-таки щадили наши изголодавшиеся желудки.

В ту пору чувство возвышенного романтизма не покидало меня. И когда небо затягивалось зловещими чёрными тучами, а ветер начинал подвывать и гнуть деревья, мы с Лёвой (безоговорочно разделявшим все мои увлечения) спускались по горным тропам к бушующему морю. Громадные волны вздымались к небу и с грохотом обрушивались на пустынный берег. И именно в них, в эти бурлящие, вскипающие белой пеной волны бросались два голых тощих косматых придурка, запрятав свою одежонку в прибрежных камнях.

Подви́г меня на эти безумства Клод Верне и его романтические картины, на которых Верне изображал бушующее море, гибнущие корабли со сломанными ветром мачтами и разорванными парусами, крохотные фигурки людей, борющихся с волнами…

Писали, что Верне требовал привязывать себя к мачте судна во время сильнейшей бури, чтобы лучше почувствовать мощь и красоту бушующего моря. Вот и мы с Лёвой должны испытать это восторженное чувство единения с неистовым водяным миром. И большущие волны подхватывают нас, несут вверх, бросают вниз, громадная волнища обрушивается сверху… Мы отчаянно пытаемся выплыть, но неожиданно она сама выталкивает нас на поверхность, и мы жадно ловим ртом воздух, наполненный мокрой пылью, и восторженно вопим, уносимые всё дальше и дальше в море. Спохватившись, плывём к берегу, вконец обессиленные доплываем, встаём, но накатившая волна валит нас с ног и тащит назад в море, а через минуту несёт обратно и вышвыривает на каменистый склон. На четвереньках, скользя по мокрым камням, спешим удрать от наступающих волн и, добравшись до безопасного места, в изнеможении валимся на землю. Лежим долго со счастливыми улыбками на лицах, разглядывая несущиеся над нами грозовые облака…

Каждый штормовой день учил нас правильному общению с водной стихией: умению держаться на высокой волне, вынырнуть из накрывшей тебя водяной горы и самое важное – уловить движение волны, несущей тебя к берегу, и, не дав шматануть твоё тело о камни, плавно выскочить из неё, а затем быстро бежать от очередной волны, готовой утащить тебя обратно в море.

Господь оберегает пьяных и придурков. Видимо, и я с Лёвой удостоились этой милости – нас не унесло навсегда в даль штормового моря, не раздолбало с размаху наши черепушки о прибрежные камни… А чтобы наша романтическая дурь не довела нас до гибели, мы получили “предупрежденьице”. В ненастный день штормовая волна шмякнула “морских волков” о берег с такой силой, что из пораненных об острые камни коленей по ногам ручьями полилась кровь, а тела украсились здоровенными синяками и кровоподтёками. И нашим романтическим заплывам пришёл конец.