Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

За бешеную напористость, неугомонность Ареха в шутку за глаза называли фюрером. Александр Арефьев, Арех, он же король “Болтайки”, он же предводитель и идеолог “Помойки”, он же бывший зэк, за хищение морфия из ленинградских аптек при помощи им же изготовленных поддельных рецептов, отмотавший свой срок по тюрьмам и лагерям среди матёрых уголовников. И конечно, именно Арех среди всех выделялся своим талантом и удивительной работоспособностью. Наверное, всё это помогало ему при создании работ, сильных, напряжённых, зловещих и страшных, но всегда мастерских и впечатляющих. Лучше всего ему удавались сцены грубого насилия, драк с поножовщиной, убийств и повешения. Он посвятил много своих работ теме висельников, изображая их болтающимися на верёвках, с вывалившимися изо рта языками и выпученными глазами, и частенько любил громко цитировать особенно полюбившееся ему четверостишие Вийона:

 
Я – Франсуа – чему не рад.
Увы, ждёт смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
 

(Перевод Ильи Эренбурга.)

Причин, подтолкнувших Ареха к этим жутковатым сюжетам, в послевоенном времени, в котором проходили его детство и ранняя юность, хватало с избытком. Амнистии, выпускавшие из тюрем социально близких воров, убийц, насильников, пугающая криминальная обстановка, в которой жил советский обыватель: квартирные кражи, ограбления в подъездах и подворотнях, групповое изнасилование в тёмных аллеях парков изголодавшимися по бабам уголовниками. Зато книги, кино, театры были переполнены высокоморальным и высокоидейным лицемерием, которое табуировало показ женского и мужского обнажённого тела. Это только разжигало интерес у послевоенных пацанов к шагающим по улицам толстоногим бабам и девкам и порождало неудержимое желание заглянуть к ним под юбку, узнать, что же прячется за тёплыми с начёсом трусами, или увидеть хоть издалека, как совершается таинственный акт, называемый в медицинских учебниках половым.

Сам Арех признавался: “Меня интересовали сексуальные темы, всякие подглядывания в окна первых этажей, в замочные скважины, в публичный сортир на серущих баб, в окно бани, где они моются, в морг с покойниками”. И создавались потом многочисленные рисунки, гуаши, картины, где было всё: кровь, насилие, убийства. И когда Ареха первый раз арестовали, то большинство его рисунков при обыске были признаны сотрудниками КГБ порнографическими и конфискованы.

Моё первое шапочное знакомство с ним произошло на квартире у питерского чудака по прозвищу Жебори, где Арех был представлен мне как служитель Морфея, а второе состоялось в сумасшедшем доме, где меня лечили от мистицизма и модернизма, его – от нембутала и морфия.

От постоянных инъекций разной наркотической дряни вены на руках и ногах Ареха были склерозированы и “вышли из употребления”, а поскольку на буйном отделении психи часто бродили полуголыми, то обладатель закупоренных вен с завистью смотрел на мои синеющие линии вен, а я, видя его руки и ноги, испещрённые коричневыми венами, вспоминал рисунки из анатомического учебника.

Запомнилось несколько лагерных рассказов, которыми он развлекал собирающихся вокруг него психов, ещё сохранивших остатки разума. Рассказчик Арех был преотличный, и истории, которые он описывал, выглядели ярко и убедительно.

Так, одна из параш (как именовал свои истории автор) рассказывала, как, увидев на лагерных задворках распряжённую кобылу, одиноко стоящую у кирпичной стены и мирно жующую сено, Арех, терзаемый похотью, решил последовать примеру кентавра, ожеребившего магнесийских кобылиц. Он приставил сзади пустой деревянный ящик, взобрался на него и, спустив лагерные портки, задрал кобылий хвост и приступил к продолжающей невозмутимо жевать солому кобыле. Но через минуту случилось неожиданное – решив подыграть неожиданному любовнику, кобыла попёрла массивным задом на Ареха и прижала беднягу к стене. Ящик, на котором стоял Арех, отлетел в сторону, и зажатый между кирпичной стеной и лошадиным крупом похотливец повис над землёй, с ужасом чувствуя, что кобыла продолжает напирать на него. И на этом бы и закончилась земная эпопея Ареха, если бы не проходивший мимо сердобольный зэк, пожертвовавший завалявшимся в кармане ватника кусочком сахара и поманивший им кобылицу, и та предпочла сахар любовным утехам, и Арех со стонами и со сломанными рёбрами свалился на землю.

Наверное, я запомнил бы ещё несколько лагерных параш, но, пронюхав, что мы с Арехом знакомы, врачи перевели служителя Морфея на другое отделение, а позже, бывая у меня, Арех к лагерным историям уже не возвращался. Причиной этому, видимо, было то, что он, несмотря на разницу в возрасте, проникся к моим работам и поискам искреннейшим интересом и теплотой, безоговорочно признав меня серьёзным художником и утвердив это мнение в “Болтайке”. И в дверях моей мастерской стали возникать один за другим члены Ордена непродающихся живописцев: притопали Велим, Шаля, Гром, Гудзя, Вова Шагин и Лерик Титов.

Велим – Рихард Васми, высокий, угловатый и угрюмый, сын обрусевших шведов, три года отсидевший на принудлечении на “Пряжке”, что сказывалось на его общении с людьми, поведении и образе жизни, но не помешало создать свой собственный стиль в рисунке и живописи. В шестидесятом году под влиянием Родиона Гудзенко он принял католицизм и с тех пор не расставался с единственной в его мастерской книгой – Библией. В знак признания моего творчества Велим принёс мне в подарок старинный заржавевший пистолет. Он несколько лет висел у меня на стене, пока при очередном обыске милиционеры не конфисковали его как незаконно хранящееся огнестрельное оружие. Никакого недовольства по поводу того, что его бывшая супруга Ребекка стала супругой Шемякина, Велим не проявлял, но то, что его друг детства Арех умолчал о своей связи с Ребеккой, – этого простить ему не мог.

Вторым в стенах моей мастерской появился Шолом Шварц, он же Шаля, не разговорчивее Велима, низенького роста еврей в заскорузлом пролетарском прикиде, в засаленной кепочке, напяленной на рано лысеющую курчавую голову. Из-под козырька кепочки смотрели всё понимающие грустные большие глаза. Жены у него никогда не было, жил он один в крохотной каморке, доверху заваленной грязной посудой, холстами, картонками и коробками, забитой рисунками, каждый из которых являлся маленьким шедевром, – рисовальщиком и живописцем Шаля был преотменным! Живя в нищете и часто не имея возможности приобрести холст для живописи, он писал картины на одном и том же холсте множество раз, наслаивая слой за слоем, после чего краска крошилась и отлетала, обнажая ранее записанные слои. Его это мало волновало – важен был творческий процесс.

Приходя ко мне, он внимательно рассматривал мои работы, одобрительно кивал, а потом садился на табурет в углу комнаты и часами молчал, чему-то или кому-то в своих мыслях по-детски улыбаясь.

За Шалей последовал визит ещё одного молчуна – Валентина Громова по прозвищу Гром. Просматривая мои работы, он что-то одобрительно бормотал себе под нос, а потом исчезал на долгое время.

Владимир Шагин отсидел в психушке пять лет и в общении был довольно утомителен вспышками нервозности, сопровождающейся отчаянной жестикуляцией и не всегда внятной торопливой речью. Визиты его ко мне, как и громовские, были редкими. Зато частенько в мою мастерскую заскакивал Родион Гудзенко, именуемый друзьями Гудзей, проведший пять лет в лагере для политзаключённых и часами рассказывающий о лагерной жизни, памятной встречами с интереснейшими людьми, среди которых он называл Даниила Андреева.

После “заточения” Доротеи в гипсовом корсете угроза хромоты миновала, но для полного выздоровления ей нужны были морские ванны, и года три подряд мы с Ребеккой возили летом нашу дочь к Чёрному морю. На окраине Сухуми мы снимали небольшую комнату у грузинской семьи, главой которой был пожилой усатый мужчина солидного веса. В округе его уважали и почему-то побаивались и все от мала до велика почтительно именовали дядей Гришей. В город он выходил в сопровождении своего двадцатипятилетнего сына Гарика, облачившись в отутюженный, сшитый с иголочки костюм, на бритой голове восседала большая каракулевая папаха.

Грузины были приветливы и добры к нам, угощали Доротею фруктами из своего сада. И это была, пожалуй, единственная семья в этом районе, которая согласилась принять и поселить в своём доме большущего моего пса – боксёра Чарли, свирепого с виду, но весьма добродушного. Именно Чарли сыграет одну из немаловажных ролей в истории, которую я описываю.

Море было шагах в ста от дома дяди Гриши. Нужно было только пройти пыльный переулок, обозначенный как “проезд Абрыба”. И я несколько лет был твёрдо убеждён, что проезд носит имя какого-то легендарного воина Абрыба.

Было в имени Абрыб что-то героическое, как и в имени великого воина Албании Скандерберга, и я решил разузнать у дяди Гриши, какие ратные подвиги свершил на этой земле славный Абрыб. “Какой такой гэрой? Нэту такого гэроя и нэ было ныкогда! Это не гэрой Абрыб, а «Абхазская рыба» – таким словом называется наш праезд, – ответствовал мне с сильным грузинским акцентом дядя Гриша. – У нас всюду так пишут: «Аб. пиво», «Аб. ларёк», «Аб. магазин». Просто забыли точку нарисовать”, – закончил своё объяснение грузин, с усмешкой глядя на меня.

Ну что ж, будем теперь жить в “проезде имени абхазской рыбы”. Немножко от названия попахивает, но придётся смириться, с грустью подумал я, навсегда прощаясь с витязем Абрыбом.

С раннего утра Доротея под присмотром матери полоскала свою больную ножку в солёной воде Чёрного моря, а я от нечегоделанья увлёкся дальними заплывами, удаляясь от берега настолько далеко, что некоторые люди не уходили с пляжа, гадая, когда молодой марафонец приплывёт к берегу. И в голове иногда возникала шальная мысль: а что, если когда-нибудь попробовать, как бесстрашный Олег Соханевич, рвануть от родных берегов. Правда, Соханевич добрался до турецкого берега не один, а со своим другом, да и плыли они несколько дней на небольшой надувной лодке. Но поскольку дважды повторять один и тот же трюк не рекомендуется, значит, надо идти вплавь.

Но тогда это были мимолётные мечтания, просто мне безумно нравилось плыть часами под палящими лучами южного солнца, время от времени ныряя, чтобы охладить голову и плечи, и, увидев под водой громадную медузу, увернуться от неё: прикосновение к телу этих склизких холодных существ было отвратительно.

Чувствуя себя в воде, как в родной стихии, не страшась морской глубины и отдалённости от берега, я не мог тогда и предположить, что в один из дней мог бы никогда не вернуться из дальнего заплыва, а отправиться на морское дно кормить черноморских крабов. И спасли меня от неминуемой смерти в море добрые грузины – дядя Гриша со своим сыном.

А началась эта история, которая могла иметь плачевный конец, с сущего пустяка, и виной всему была моя молодость и кабардинская кровь, не привыкшая сносить то, что молчаливо сносили отдыхающие и туристы иных кровей.

Внешне я тоже от них отличался: не шлёпал по пыльным улицам Сухуми в сандалиях или парусиновых тапочках, в трусах и шортах, не напяливал на свою длинноволосую голову панаму или мятую соломенную шляпу. Белоснежная рубашка, хорошо сшитые знакомым портняжкой расклёшенные брюки и длинноносые кожаные туфли, выполненные подпольным сапожником по моему рисунку… У молодых абхазских парней, ещё не расставшихся с модой на широченные кепки, именуемые у русских “аэродромами”, мой вид вызывал завистливые или же восхищённые взгляды, а лёгкое посвистывание, несущееся мне вслед, обозначало не насмешку, а удивление и даже некое одобрение.

По утрам я приносил из “Аб. ларька” молоко для Доротеи и иногда, не удержавшись, баловал себя ледяным мороженым в вафельном стаканчике, которое мгновенно начинало таять, и его нужно было съесть ещё по дороге к дому. Итак, держа в одной руке стеклянную бутыль с молоком, а в другой – тающее мороженое, я поравнялся с сидящим на траве молодым сухощавым абхазским мужчиной в чёрных брюках, заправленных в хромовые сапоги, и белой рубахе, засученные рукава которой обнажали загорелые мускулистые руки, сплошь покрытые татуировками. Стоявшие вокруг парни, с почтением глядя на владельца хромовых сапог, внимательно его слушали.

Увидев странноватого незнакомца, быстро проходящего мимо, татуированный абхазец прервал свой рассказ и с усмешкой уставился на меня. И когда я прошёл пару шагов, неожиданно окликнул: “Парень, вопрос у меня к тебе есть! Можешь ответить?”

Не чувствуя подвоха, я повернулся и приблизился к сидящему абхазцу. “Мароженое ешь, да?” – задаёт он нелепый вопрос и опять усмехается. “Да, мороженое ем”, – с нескрываемым раздражением отвечаю я ему и чувствую закипающую во мне злость. “А мароженое вкусное? А где пакупал?” Ничего смешного в дурацких вопросах нет, но стоящие вокруг него парни угодливо смеются. “Я купил мороженое в аб. ларьке, это там, за углом”, – тоже с усмешкой отвечаю я. “И ты так далеко хадил? Может, всё-таки покажешь нам, где такое мароженое можно пакупать?” – продолжает издеваться надо мной абхазец. Парни опять смеются.

Растаявшее мороженое течёт у меня по пальцам, я швыряю мокрый вафельный стаканчик в стоящую рядом мусорную урну и, резко повернувшись, шагаю к дому. Вслед мне несётся абхазская речь, сопровождаемая весёлым смехом.

Рыбный проезд был совсем рядом, и я, поставив молоко на стол, надел ошейник на весело встретившего меня Чарли и быстрыми шагами, держа пса на поводке, направился к своему обидчику, надеясь, что он не ушёл. Так оно и было. Татуированный по-прежнему сидел на газоне в окружении своих младших приятелей, которые, видимо, восторгаясь “остроумием” старшего, весело переговаривались между собой. И надо было видеть, как у них вытянулись лица, когда они увидели здоровенного пса, рвущегося с поводка, и мою насупленную физиономию.

Все мгновенно умолкли и со страхом смотрели на Чарли. Чарли рвался по-дружески поздороваться с новыми людьми. Ближе всех был, конечно, обидчик, и морда пса, из открытой зубастой и клыкастой пасти которого капала слюна, приблизилась почти вплотную к побелевшему лицу недавнего весельчака. Он уперся ладонями в землю, туловище и голова откинулись назад. Видимо, не на шутку напуганный, он тяжело дышал и молчал. Откуда ему было знать про добродушный характер моего пса. Над ним, играя мощными мышцами, обтянутыми золотистой шкурой, навис свирепый бульдог, обладающий легендарный мёртвой хваткой.

“Ну что, показать тебе дорогу до ларька с мороженым? – грозно спрашиваю я глядящего на меня расширенными глазами беднягу. – Показать?!” – уже почти кричу, вспоминая, как несколько минут назад я, униженный, топтался перед ним, держа в руках липкий стаканчик со стекающим мороженым.

“Нет, не надо”, – отрицательно мотнув головой, негромко отвечает он, и я, развернувшись, горделивой походкой удаляюсь, ведя домой взбудораженного пса.

Разделавшись с обидчиком и утихомирив кабардинские гены, похваставшись перед Ребеккой своей победой над абхазским насмешником, я отправился к морю совершить традиционный заплыв.

Вернулся я из морских вод ближе к вечеру и, подходя к дому дяди Гриши, услышал хор встревоженных голосов, говорящих на грузинском и абхазском языках. В небольшом дворике дяди Гриши толпились чем-то встревоженные кавказцы, среди которых была пара белобрысых русских с мрачными лицами. В центре стоял дядя Гриша, внимательно слушающий говорящих.

Когда я проходил мимо, все умолкли и уставились на меня. Уже входя в снимаемую нами комнатушку, я услышал, как кто-то из толпы громко произнёс: “Да, это он!”

Вскоре голоса умолкли, люди разошлись, и дядя Гриша вызвал меня в опустевший дворик, чтобы поговорить.

Мы с ним сели на небольшую скамейку, а его сын Гарик, как и положено на Кавказе, стоял рядом. Лицо усатого грузина было мрачнее тучи. С минуту помолчав, он глянул на меня из-под нахмуренных бровей и начал свою небольшую речь с традиционного грузинского “вах, вах”, употребляемого в отчаянных ситуациях, и продолжил на русском, как я уже писал, с заметным грузинским акцентом. “Панимаешь, дарогой Михаил, что сегодня ты совершил опасный ошибку. Ты обидел уважаемого в Сухуми человека – вора в законе. Завут его Шалва. Это ты его пугал своей собака. Вах! Вах! Это так некрасиво получилось. Человек только что из тюрьма вышел, где сидел за убийства трёх каких-то негодяев. Ну пошутить с тобой хотел, а ты на него собаку. Вах! Вах! И при других это было. Такое трудно простить. Жизнь твоя в бальшой опасности теперь! Вах! Вах! Дядю Гришу уважают в Сухуми, и Шалва тоже уважает. Вах! Вах! Тебе надо быстро идти к Шалва, надо прощения просить, но чтобы кто-то слышал это ещё! Шалва уважает меня и мой дом, дал мне слово простить тебя. Но сначала надо извиниться сильно. Понял? Шалва – настоящий мужчина, если дал слово, сдержит! Гарик тебя к Шалве сведёт, и он тоже будет как свидетель”.

Одноэтажный дом, в котором жил вор в законе, был недалеко. И минут через пять я с Гариком стоял перед Шалвой, поджидавшим нас во дворе в окружении нескольких дружков. Гарик минуты три что-то объяснял по-абхазски вору в законе, не выпускавшему изо рта дымящуюся сигарету, а когда умолк, я, приблизившись к Шалве, сказал, что сегодня днём поступил неправильно и некрасиво, приведя с собой собаку, и прошу извинить меня за это.

Парни одобрительно загудели и, что-то сказав по-абхазски Шалве, растворились в темноте двора. Гарик отошёл от нас на почтительное расстояние и стал еле приметен. Тогда Шалва, полыхнув сигаретой, зажатой в зубах, на мгновение осветившей его нахмуренную физиономию, подошёл ко мне вплотную и тихим голосом торжественно произнёс: “Прощаю”. Потом, придерживая меня за локоть, вышел со двора со мной на улицу. Молчаливый Гарик следовал за нами по узенькой улочке, освещённой жёлтым светом нескольких уличных фонарей.

“Дяде Грише скажи большое спасибо, это он уговорил меня не трогать тебя. Он очень большой человек, уважаемый нами. У нас ведь обиды не прощают. Но он сказал, и я простил. А ведь завтра или на другой день я бы тебя зарезал в море. Я тебя давно заметил, ты далеко уплываешь, даже с берега не видно. Но и я хорошо плаваю. Думаю, подплыву к тебе, когда далеко берег будет, и вспорю тебе живот, кишки выпущу, и ты сразу на дно, без кишок люди не всплывают. Но теперь плавай спокойно, я и мои ребята тебя не тронут. Мы все дядю Гришу уважаем. Так что живи, художник!” – закончил он ошеломившую меня речь и протянул мне руку.

Рукопожатие явно затянулось, и, понимая, что меня это может удивить, Шалва тихо произнёс: “Пусть все видят, что я пожал тебе руку. Так нужно”. И я, окинув взглядом слабо освещённую улицу, заметил у домов мужские фигуры, провожающие нас взглядом.

Пройдя со мной несколько десятков метров, вор в законе сказал что-то Гарику, неотступно идущему за нами, и, кивнув мне, зашагал к своему дому. “Ну теперь всё хорошо, хорошо будет”, – радостно повторял всю дорогу до дома Гарик.

Моя дочь уже спала, и я, успокоив встревоженную Ребекку, решил поблагодарить дядю Гришу за ходатайство перед вором в законе. Но вспомнив, что он ложится рано и рано встаёт, отложил слова благодарности до следующего дня.

Утром я застал “уважаемого” сидящим за небольшим столиком в саду и по-купечески прихлёбывающим грузинский чай. Он, не отрываясь от чаепития, выслушал мои слова благодарности и, не поворачивая головы, важно произнёс: “Я же сказал: папросишь прощения – жить будешь! Живи!”

“Чёрт бы вас всех побрал! – восклицаю я про себя. – Ну просто боги олимпийские! Хотят – отнимут жизнь, захотят – подарят! Ну раз подарили, буду жить!”

Несмотря на крепкое пожатие растатуированной руки вора в законе и разрешение на продолжение жизни, я решительно отказался от далёких заплывов и позорно плескался в нескольких метрах от берега среди дачников и туристов. И меня какое-то время преследовал один и тот же кошмарный сон. Я плыву в море, берег очень и очень далеко, блики волн, отражающих лучи солнца, слепят глаза. И неожиданно из воды выныривает улыбающаяся физиономия вора в законе, блестит золотая фикса во рту, блестит лезвие ножа, зажатого в правой руке. Я понимаю, что он сейчас вспорет мне живот, и от ужаса просыпаюсь. Но это были только сны.

Я не мог тогда и предположить, что через несколько лет Чёрное море снова станет опасным для меня и перспектива кормить крабов на дне опять замаячит передо мной.