Текст книги "Моя жизнь: до изгнания"

Как она колыхалась вся, когда заходила на склад передать распоряжение начальства! Все парни бросали работу и таращились на неё, на её упругую задницу под вязаным платьем, на её бёдра и ноги.

Чарльз Буковски. Фактотум

(перевод Татьяны Покидаевой)

Фаина Павловна была первым помощником фронтовички. И если Ольга Николаевна давала нам поручения и удалялась, то Фаина Павловна должна была следить, как они выполняются. В отличие от всегда серьёзной нашей начальницы, Фаина Павловна была смешливой молодой бабёнкой с чёрными волосами и симпатичной татарской мордашкой. Одевалась она в платья, плотно облегающие солидный соблазнительный зад и не менее соблазнительный бюст. Молодым такелажникам она нравилась, а они нравились ей. Хотя спуску Фаина Павловна никому не давала, каждую минуту подбадривая нас и покрикивая: “Мальчики, быстрее! Ещё до обеда вам нужно успеть кое-что сделать!” Под кое-чем подразумевалось многое… А после обеденного перерыва мы снова что-то тащим вверх и вниз по этажам, гребём, рубим, сжигаем, убираем и всегда слышим подбадривающие крики милой татарки: “Мальчики! Поторопитесь! Осторожней! Ольга Николаевна просила ещё снести немецкую мебель в реставрацию!” И “мальчики” корячатся, обливаясь потом и вызывая чувство жалости у доброй Фаины Павловны.

Зачастую любовь в сердце русской женщины рождает жалость и сострадание. И если жалость Ольги Николаевны была сосредоточена в основном на мне, то любвеобильная Фаина Павловна жалела нас всех, и потому время от времени у кого-то из нашей бригады мог возникнуть с ней простенький, незатейливый короткий роман, вершившийся или в полутьме эрмитажного подвала среди запылённой старинной мебели, или на клеёнчатом диване в рабочем кабинете.

Раз в месяц в конце рабочего дня в хозчасти появлялся молодой сержант в шинели, от которой разило армейской дезинфекцией, из кармана торчала бутылка “Московской”. Это был художник Владимир Тверье. Бывший такелажник, отмеченный любовью Фаины Павловны, загремел в армию и служил в гарнизоне недалеко от Ленинграда, а получив увольнительную, мчался на электричке в объятия любимой женщины.

Щёлкает ключ в двери кабинета хозчасти, и сержант остаётся с предметом своей страсти. Мы идём к выходу, и Костя Кузьминский, криво усмехаясь, язвит: “Изголодался бедный солдатик в казарме, ну сейчас повдувает Фане в промежность!” Мы беззлобно смеёмся и расходимся до завтрашнего утра. И несколько дней после визита сержанта лицо милой Фаины Павловны буквально светится от счастья.

Осенью 1962 года в моей жизни происходит большое событие.

В одно субботнее утро в моей мастерской появляются двое незнакомцев. Один, коренастый, широкоплечий молодой мужчина с суровой квадратной физиономией и цепким взглядом серо-голубых глаз, начинающих выцветать от злоупотребления спиртным, – Владилен Травинский, бывший офицер МВД, а ныне писатель и ответственный секретарь известного всему Советскому Союзу журнала “Звезда”, горящий идеей выставлять в клубном помещении редакции молодых непризнанных художников. Второй, невысокий, худощавый темноволосый еврей с умными и смешливыми глазами, – Михаил Хейфец, один из постоянных авторов “Звезды”. “Начинаем с выставки живописи архитектора Юрия Цехновицера, а затем будем выставлять других”, – испитым голосом сообщает мне крепыш. Затем, черканув глазами по висящим на стенах холстам, вдруг отрывисто командует своему коллеге: “Иди звони Цехновицеру, скажи, что его выставка отменяется! Нашли настоящего! – И, вперевалочку направившись к двери, добавляет, обращаясь ко мне: – Завтра приноси работы к нам на Моховую, выставлять будешь что сочтёшь нужным”. На этом странный визит заканчивается.

“Ну что же, выставляться в клубе солидного журнала, пожалуй, престижней, чем в стенах психушки у профессора Случевского”, – думаю я, начиная отбирать работы для выставки. И к вечеру другого дня на цветастых бумажных обоях клубного зала редакции красовались мои мрачноватые аскетические натюрморты с селёдками, чёрными бутылками и кусками засохшего хлеба и сыра, чередующиеся с довольно оптимистическими по цвету портретами и композициями на темы ушедших веков. В сопровождении Травинского в зал является главный редактор – высокий пожилой партиец. Осмотрев выставку, мрачно произносит: “Кокетство формы. – Помолчав, добавляет: – Надо на всякий случай разбавить парочкой работ ЛОСХовцев”, – и, не попрощавшись, уходит. И за пару дней до вернисажа на входе в редакцию журнала “Звезда” вешается скромное объявление об открытии выставки трёх художников: Андрея Кочеткова, Ярослава Крестовского, Михаила Шемякина. И на стене напротив моих работ – два больших холста членов Ленинградского отделения Союза художников РСФСР.

Работа махрового соцреалиста Кочеткова, воспевающего труд простых строителей, называлась “Волховстрой”. Крестовский представил на выставку тщательно выписанный натюрморт с детскими игрушками, валяющимися на подоконнике большого окна, за которым виднеются крыши ленинградских домов. И разумеется, мои плоскостные работы с деформированными предметами и лицами заметно отличались от работ ЛОСХовцев. Я и не догадывался, на какую опасную тропу вывела меня судьба и что с этого момента я обрёл непримиримых коварных врагов в среде официальных художников, которые будут вести со мной негласную подлую войну долгие годы и война эта закончится моим изгнанием из Советской России.

В те годы каких-либо событий в общественной и культурной жизни Ленинграда случалось немного. Выставка необычных работ молодого художника, несмотря на отсутствие рекламы и афиш, привлекла внимание “передовой ленинградской интеллигенции”, и не сверхбольшой клубный зал не смог вместить всю собравшуюся публику. Даже коридор был забит желающими послушать выступающих, которые давали свою оценку выставленных работ и тем самым окончательно утвердили в сознании членов ЛОСХа образ опасного для их благополучия художника, коим являлся Михаил Шемякин. Публика, уставшая от пропагандистской серятины соцреализма, заполонившей музеи и выставочные пространства, жаждала увидеть что-то новое, совсем другое, забубённое. Поэтому почти в каждом выступлении – горячее одобрение устроителям столь необычной выставки, незаслуженные восторги по поводу моих работ и, пожалуй, чересчур ироничные и недоброжелательные критические замечания в адрес работ ЛОСХовцев.

Среди выступающих были известные режиссёры, писатели, музыканты и учёные, к мнению которых прислушивались, а на следующий день в ленинградской газете “Смена” появилась небольшая положительная статья молодого журналиста и писателя Владимира Соловьёва, что для того времени было своего рода сенсацией. Похвалить левого художника в коммунистической прессе?! ЛОСХ скрежетал зубами. Но и в ЛОСХе была горстка художников, которым понравились мои работы и которые не побоялись открыто заявить об этом. Ну что ж, и в дружной советской семье не без урода!..

Мама, присутствующая на вернисаже, была ошеломлена: её сын совсем недавно выгнан за эти работы из СХШ, а сегодня горячо любимый и чтимый режиссёр и художник Николай Акимов говорит о его таланте! И не он один! Лицо мамы сияет от радости. Первые аплодисменты, первые цветы – цветы, естественно, отдаю маме, – потом я благодарю всех и спешу в мастерскую. Надо успеть ещё что-то намазать на картоне и хоть пару часов вздремнуть, чтобы к восьми утра быть в хозчасти Эрмитажа…

Разумеется, дней через шесть выставку закрыли приехавшие сотрудники 5-го отдела КГБ. Но пока она продолжалась, я по утрам такелажничал в Эрмитаже и принимал поздравления от эрмитажных сотрудников, побывавших на выставке. И именно в эти дни происходит событие, оставшееся навсегда в моей памяти.

В 60-м году мне посчастливилось приобрести чехословацкую долгоиграющую пластинку с тремя произведениями Игоря Стравинского: “Петрушка”, “Весна священная” и дивертисмент из балета “Поцелуй феи”. Музыка очаровала и потрясла меня, в ней было всё: ирония, гротеск, надрыв и трогательная нежность; каждый раз, прослушивая эту запись, я открывал для себя новые и новые гармонические миры, даруемые гениальным композитором. И вдруг в октябре 1962 года я узнаю, что спустя полстолетия пребывания в заморских краях Игорь Фёдорович Стравинский решил посетить родные края и прибудет в Ленинград.

Как?! Сам Игорь Фёдорович?! Да, он, собственной персоной, со своей супругой Верой Судейкиной, и, что самое фантастическое для меня в этом историческом визите, я смогу воочию увидеть величайшего в мире композитора и предстать перед ним! С этой ошеломляющей новостью ворвался в мою мастерскую перевозбуждённый, взъерошенный от волнения Сергей Сигитов. Уже в то время его, как талантливого пианиста и кропотливого исследователя творчества Габриэля Форе, высоко ценили маститые деятели музыкального мира. Руководителем и организатором встреч со Стравинским в Ленинграде был назначен композитор Карен Хачатурян, который, наслушавшись горячего поклонника моих работ Сигитова, пообещал устроить встречу маэстро с молодым художником-нонконформистом и, если удастся, попытаться затащить Стравинского на мою выставку. А на другой день я был приглашён на чашку чая с четой Стравинских в гостиницу “Европейская”.

“Взяв напрокат” у кого-то из питерских знакомых бархатную куртку и французисто обмотав шею шарфом, я отправляюсь в гостиницу. Волнуюсь, входя в исторические двери исторического пристанища не только для простого люда, но и для тех личностей, имена которых заставляют трепетать душу российского человека. В гостинице жили, пили чай, общались между собой Достоевский с Тургеневым, Белинский с Герценом, Прокофьев с Шостаковичем, Горький с Маршаком, Вертинский с Галичем.

Поднявшись на лифте на второй этаж, робко стучу в дверь указанного мне швейцаром номера. Дверь открывается, и я вступаю в нереальный для меня мир, ибо мгновенно передо мной возникает крошечная фигурка в чёрном фраке, выскочившая из фантастических новелл Гофмана. Юркие движения тощей согбенной фигурки восьмидесятилетнего маэстро одновременно забавны и грациозны. И видимо, это прекрасно чувствуя и понимая, Стравинский нарочито подчёркивает это. Полупрыжок, полуменуэт, изысканный жест руки с необычайно тонкой ладонью – это приглашение к столу с чайными приборами, за которым восседает мрачная дама внушительных размеров. “Моя супруга Вера”, – указывает на неё маэстро. Дама слегка кивает и в течение всего чаепития не произносит ни слова. “А вы и есть тот самый художник из тех не согласных с идеями соцреализма? Из тех, кого не жалует официоз? Левак и нонконформист?” – весело верещит гофмановский персонаж, прыгая в кресло у стола. А я, присев на краешек стула, с восторженным интересом разглядываю своего музыкального кумира. Ну да! Передо мной – чистая гофманиана! Удивительной формы череп, прикрытый остатками седых волос, продолговатое лицо, украшенное солиднейшим носом, и небольшие глазки, искрящиеся неудержимой энергией. Взгляд двадцатилетнего юноши, в котором читаются пытливость и смешливость, неожиданно сменяющийся на пристальный и пронзающий тебя насквозь взор человека, познавшего многое…

Большая дама молчит. Я тоже молчу и, отхлёбывая налитый горничной чай, продолжаю пялиться на Стравинского. Он пьёт чай и так же молча с любопытством разглядывает меня. И неожиданно, заговорщицки подмигнув и наклонившись ко мне, тихо произносит: “Ну и как вы здесь, юные бунтари, держитесь? Вместе или бредёте в одиночку? Трудно небось? А? Но любое новое всегда большинству не по душе. Мне в молодости тоже по загривку доставалось. Но надо, несмотря ни на что, идти вперёд. Искать что-то новое, и победа придёт, хотя и не очень скоро”. Вздохнув, я тихо шепчу в ответ: “К трудностям мы привыкли, и идти, как вы советуете, вперёд помогает наше упрямство”. Мэтр подливает мне чаю, внимательно смотрит и, поставив чайник на стол и одобряюще похлопывая меня по плечу, произносит: “Ну и слава богу, голубчик! Значит, вы не одни, а это очень и очень важно. Мы с Пабло и Сержем тоже были не одни и, несмотря на злобные выпады, выстояли и победили!” И через несколько минут молчания задумчиво произносит: “Но вам, наверное, потяжелее, чем было нам… Но вы тоже должны выстоять”. И я прекрасно понимаю, что Стравинский знает и о сегодняшних гонениях и преследованиях свободолюбивой интеллигенции в Советском Союзе, и об арестах и лагерях, и о новом методе борьбы с инакомыслящими и инакотворящими – карательной психиатрической медицине и принудительном лечении в дурдомах.

Расспрашивать Стравинского о чём-либо неудобно, рассказывать о себе и своих работах – нелепо. Да и мэтр больше ни о чём не спрашивает, лишь попивает чай и смотрит на меня. Супруга мэтра не поднимает глаз от своей чашки и по-прежнему не произносит ни слова. Так мы все трое пьём чай и молчим. А я по-прежнему не отрываю глаз от Стравинского, стараясь запомнить все его движения, мимику лица, пальцы рук. И мне всё ещё не верится, что я вот сижу тут и вижу перед собой создателя стольких шедевров, преобразователя музыкального мира – Игоря Фёдоровича Стравинского, который Пикассо называет Пабло, а Дягилева – Сержем.

В искусстве меня всегда прежде всего интересовали, восхищали и вдохновляли личности, свободные и независимые от моды, направлений, течений, общественного мнения и критиков от искусства. В изобразительном искусстве – Пикассо, плевавший на всё упомянутое выше, включая деспотов галерейщиков. Сегодня у него начинался голубой период, который завтра сменялся на розовый, затем он становился неоклассиком, а из неоклассика превращался в кубиста, но главное – во всех своих периодах он оставался самим собой, Пабло Пикассо! А в музыкальном мире – Стравинский, обладающий этими же качествами, свободно меняющий стили и направления. Русский народный фольклор сменял итальянский классицизм, сменившийся на додекафонную технику. За множество разнообразных стилей в своей музыке Стравинский в кругу современников был назван человеком тысячи лиц или человеком тысячи и одного стиля.

Чай допит, и человек с тысячью лиц, хлопнув в ладоши, весело восклицает, обращаясь ко мне: “Через двадцать минут мой концерт в филармонии! Пойдёте с нами?” В дверь стучат и напоминают маэстро, что публика в зале уже ждёт. Стравинский берёт тонкую чёрную тросточку и, слегка опираясь на неё, выходит вместе с супругой и мною в коридор, направляясь к лифту. Неожиданно сунув трость под мышку, бежит впереди всех к открывшимся дверям лифта с криком: “Поехали с орехами, поскакали с пирогами” – и… прыгает в лифт.

И вот я, бережно поддерживая маэстро под локоть, веду его через дорогу к служебным дверям Филармонии. Нас встречает Карен Хачатурян, ведёт в концертный зал и усаживает на боковые кресла, откуда можно видеть и оркестр, и дирижёра, и сидящую в зале публику. Дирижирует оркестром Роберт Крафт, сопровождающий Стравинского в этой поездке. Трудно описать, что я чувствовал в этот волшебный вечер. Головокружительные, немыслимой силы музыкальные откровения Стравинского, блестяще преподнесённые талантливым дирижёром, сидящий рядом творец всех этих чудес, помахивающий тонкими ладонями в особенно нравящихся ему местах. И мне казалось, что всё тело великого мастера раскачивалось, дёргалось, пульсировало в такт музыке. И это особенно выделялось на фоне сидящей большой дамы – Веры Судейкиной-Стравинской, в величественной неподвижности своей напоминающей сфинкса. И был грохот оваций, и вопли восторга, и зал взорвался, когда создатель “Петрушки” и “Жар-птицы” появился на сцене. И были цветы, много цветов, брошенных к ногам маэстро. И когда маэстро уводили от восторженных поклонников, я протиснулся к нему и поцеловал его руку. Видимо, увозили его на официальный приём, но, уходя, я услышал, как мне вдогонку Стравинский прокричал: “Голубчик! Завтра вечером жду на чай!”

И весь рабочий день в Эрмитаже я, таская по лестницам с такелажниками древние шкафы и буфеты, вернувшиеся из реставрации, только и думаю о вечернем чаепитии.

И был опять сказочный для меня вечер с не по годам вертлявым и юрким маэстро и его неподвижной величественной супругой. И опять я бережно вёл маэстро в филармонию, где после концерта опять аплодисменты мешались с восторженными криками “браво!”. И опять вдогонку мне прокричал маэстро: “Завтра на чай, голубчик! Завтра последний концерт!”

И завтра наступило. Ночь я не спал, писал натюрморт, и в середине ночи меня вдруг посещает дерзкая мысль: “А что, если подарить Стравинскому какой-нибудь из моих холстов? Размеры моих картин небольшие, если понравятся, уместятся в один из чемоданов, стоящих у маэстро в номере”. Я выбираю два небольших холста – Обводный канал с мусорной баркой и он же уже без барки, с другого ракурса, который я написал из чердачного окна. Колорит обеих картин мрачноватый, тёмно-зелёная вода вонючего канала, на одной изображена тёмно-серая баржа. Работы плоскостные, написаны мастихином. Мне казалось, что эти работы у меня получились, но дарить их другу Пикассо и других великих французских художников – конечно, дерзость. А что, если этот гофмановский человечек вознегодует, увидя мою мазню, и, взвившись в воздух, огреет меня своей тросточкой?.. И всё же рано утром перед началом работы в Эрмитаже я вручаю завёрнутые в газеты и перевязанные бечёвкой две своих работы для передачи их Игорю Фёдоровичу Стравинскому. И вместе с ними передаю маленькую записку с просьбой принять их в подарок. И пока я гребу мусор в эрмитажных дворах или перетаскиваю с места на место мраморные скульптуры, в голове постоянно вертится: “А как отнесётся маэстро к моим «каналам»?”

Закончив работу, неожиданно наталкиваюсь на поджидавшего меня у Эрмитажа Сергея Сигитова и, пока мы бредём к моему дому, слушаю его рассказ о сегодняшней дневной встрече Стравинского в Ленинградской консерватории с профессорами и студентами, где он во время беседы сказал, что не думал встретить в Ленинграде интересных художников, но оказалось, что они есть и один из них, с работами которого он познакомился, Михаил Шемякин. Так значит, Стравинский увидел утром мои “каналы” и они ему приглянулись! Я молчу, но сердце моё взволнованно бьётся. “Ну объясни мне, как Стравинский мог увидеть твои работы? – прерывает моё молчание Сигитов. – Ведь Хачатуряну сказало партийное начальство, чтобы он даже и не думал привести Стравинского на выставку левого художника. Иначе ему грозят большие неприятности”. “Да я тайком привёл мэтра в мастерскую и показал кое-что”, – отшучиваюсь я и потом всё-таки признаюсь, что привёз в гостиницу пару своих полотен в подарок. А реакцию на них с радостью узнал только что.

…И вот, взволнованный услышанным, стою перед Стравинским. Но прежде чем усадить меня за чай, гофманский персонаж, изящно опершись на трость, пристально смотрит на меня и после недолгой паузы восклицает: “Голубчик! А вы не знаете, где будут висеть ваши превосходные картины? Я решил их повесить в моём кабинете над рабочим столом между работами Пикассо и Руо! А? Что скажете? Неплохая компания!” Ошеломлённый, я молчу, молчит также и большая дама, и мне становится ясно, что мои “каналы” ей явно не по душе и вряд ли она будет рада тому, что они окажутся в святая святых её мужа. “Дай Бог, чтобы она не выкинула их на помойку…” – думаю я, усаживаясь за чаепитие, которое продолжается совсем недолго, поскольку заметно, что мэтр волнуется перед своим прощальным концертом в его любимом граде Петра Великого и ему не до чая.

Перед выходом в коридор маэстро вместо тонкой изящной тросточки берёт толстенную узловатую трость, напоминающую дубинку. Вскоре я пойму, почему он выбрал её на сегодняшний вечер.

Этот прощальный вечер был необычным. Восьмидесятилетний композитор улетал в Америку, чьим гражданином он являлся и где он жил и творил. Полвека по известным причинам он не мог посетить родной для него город. Когда он снова объявится в нём и произойдёт ли это?.. Он взволнован. Он не следит за стоящим за пультом Крафтом, погружённый в себя, что-то тихо бормочет и изредка судорожно взмахивает руками, не то дирижируя, не то отгоняя кого-то от себя. Миссия Крафта заканчивается под громкие аплодисменты, он раскланивается, через минуту возвращается со Стравинским и деликатно исчезает со сцены. Манием руки маэстро гасит аплодисменты, и в зале воцаряется полная тишина. Стравинский обводит зал глазами, улыбается и говорит: “И вот я снова в Питере, снова на болоте… И меня окружают лягушечки. Милые, чудесные… Ведь все мы лягушечки, верно?” – и весь зал громко кричит ему: “Верно! Верно!” – “Хочу сегодня продирижировать одной из своих вещей, связанных с Россией”. И оркестр начинает “Дубинушку”. А Стравинский начинает дирижировать, вернее, размахивать своей дубинообразной тростью, повернувшись лицом к залу, как это делали дирижёры восемнадцатого века.

“Эй, ухнем!” – неожиданно запел, заорал битком набитый зал филармонии. Гремел оркестр, маэстро, побагровевший от волнения и напряжения, махал в воздухе тростью-дубиной! Зал пел “Дубинушку”. Это был восторг, это был экстаз. Это было чёрт-те что! И это было незабываемо!..

Да, именно она, ставшая после его обработки музыкальным шедевром, приковала к себе внимание композиторов всего мира. После Стравинского музыкальную версию “Дубинушки” создал в Испании Мануэль де Фалья, а в Америке “Эй, ухнем” станет джазовой музыкой благодаря Глену Миллеру. Не “Боже, Царя храни”, не “Союз нерушимый”, а именно “Гимн новой России” – так написал на заглавном листе партитуры Стравинский, а Пикассо украсил этот лист изображением красного флага.

Я думаю, что стены филармонии навсегда запомнили этот несмолкаемый гул аплодисментов и восторженных криков. Маэстро с трудом отбили от чересчур пылких поклонниц и поклонников и увели в гостиницу. И вскоре Стравинский с супругой в сопровождении Хачатуряна и серомордых официальных чинуш идёт к своему вагону, в котором он на следующее утро прибудет в Москву. Я под злобные взгляды чиновников иду рядом с маэстро, ведь он, несмотря на сумасшедшую обстановку в концертном зале, опять прокричал мне: “Голубчик! Вы меня проводите до поезда!” И вот их вагон. Я целую руку маэстро, большая дама кивает мне, каждый из чиновников стремится пожать маэстро на прощание руку, но он быстро поднимается вслед за супругой в вагон и, приоткрыв окно, машет ладонью. Поезд трогается, и, буквально повиснув на оконной раме, он кричит нам: “Я обязательно вернусь!”

Он никогда больше не посетит Советскую Россию.