Текст книги "Труды по истории Москвы"

Водные пути имели определяющее значение для московской торговли, так как и в зимнее время речные русла были удобны для проезда, когда сугробы снега засыпали лесные дороги, и так было легко сбиться с направления. Однако по мере увеличения населения усиливалось и значение сухопутных дорог, на которые в наших исторических трудах обычно обращается мало внимания. Центральное положение Москвы очень быстро создало из нее подлинный узел сухопутных дорог важного значения. Без них некоторые удобства географического положения Москвы не играли бы столь большой роли, как мы это видим в XIV–XV веках.

Хорошее представление о дорогах, сходившихся к Москве, дает «Книга Большого чертежа», дошедшая в редакции XVII века, но восходящая по крайней мере к предыдущему столетию. Пополняя сведения «Книги» скудными летописными заметками XIV–XV веков, мы можем составить некоторое понятие о древних московских дорогах.

Важнейшими дорогами от Москвы на юг были дороги на Серпухов и Коломну. Серпуховская дорога имела, впрочем, второстепенное значение, по сравнению с Коломенской.

Дороги на Коломну выводили к Рязани. На Коломну можно было идти тремя дорогами: Болвановской, Брашевской и Котловской.[408]408
  Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище, приложение. СПб., 1906. С. 50 и 51: «Князь же великий отпусти брата своего князя Владимера на Брашеву дорогою, а Белозерьскые князи Болвановскою дорогою, а сам князь великий поиде на Котел дорогою».


[Закрыть] Болвановская дорога начиналась от восточной окраины города, где до нашего времени существует церковь Николы на Болвановке у Таганской площади. Дальнейшее направление дороги неясно. Она, по—видимому, вела на Коломну по левому берегу Москвы—реки. Что касается Брашевской дороги, то она должна была вначале идти также по левому берегу Москвы—реки, иначе через нее не надо было бы переправляться на другой берег «на красном перевозе в Боровсце». Красный боровский перевоз заслужил свое прозвище по своему на редкость красивому расположению. Его надо искать там, где при впадении Пахры в Москву—реку возвышаются так называемые Боровские холмы. Видимо, Брашевская дорога шла на Угрешу, а оттуда вдоль реки до Боровского перевоза и далее по правому берегу Москвы до Коломны, примерно совпадая с трассой современного шоссе из Москвы на Рязань.[409]409
  Книга Большому чертежу / Подготовка к печати и редакция К. Н. Сербиной. М.; Л., 1950. С. 121. «От царствующего града Москвы вниз по Москве—реке 20 верст монастырь Николы чудотворца на Угреше. А ниже Угреши 70 верст на Москве—реке стоит город Коломна».


[Закрыть] Третья дорога на Коломну вела через деревню Котлы, которая и до сих пор стоит на южной окраине Москвы. Эта последняя дорога служила обычным путем из Москвы в Коломну, наиболее безопасным от всяких случайностей. По ней в 1390 году вступил в Москву митрополит Киприан по возвращении из Царьграда.[410]410
  ПСРЛ. Т. XVIII. С. 139.


[Закрыть]

Через Коломну и Рязань шла сухопутная ординская дорога, давшая в Москве название одной из улиц в Замоскворечье (Ордынки). По ней также иногда ездили в Сарай, Астрахань и другие золотоордынские города, но эта сухопутная дорога на Золотую Орду была трудна и пользовались ей относительно мало. Из Астрахани до Москвы добирались в 1 ¹ / 2 месяца, причем дорога вначале шла вдоль Волги, а потом через степь.[411]411
  Библиотека иностранных писателей о России. Т. I. (А. Контарини). Из 45 дней путешествия – 15 дней шли вдоль Волги, а потом степью. Выехав из Астрахани 10 августа, путешественники 12 сентября встретили первую русскую деревню, а 26 сентября вступили в Москву.


[Закрыть]

Очень рано в наших источниках появляется Владимирская дорога. В сказании о перенесении владимирской иконы в Москву в 1395 году она названа «великой» дорогой. Замечательнее всего, что эта дорога подходила к Москве у Сретенских ворот, в районе Кучкова поля, следовательно, не с востока, как мы этого могли бы ожидать, а с севера («на Кучкове поле, близ града Москвы, на самой велицей дорозе Володимерьской»).[412]412
  ПСРЛ. Т. XVIII. С. 280 (из Троицкой утерянной пергаменной летописи).


[Закрыть] Вероятно, это показывает первоначальное направление Владимирской дороги, которая поворачивала от Клязьмы к Москве и шла по кратчайшему расстоянию. Первоначально ее направление, вероятно, выводило к Мытищам на Яузе. Как предполагал уже И. Е. Забелин, само название этого села указывает на существование здесь «мыта» – таможенной заставы. Позже начало этой дороги, возможно, совпадало с известной Стромынкой по дороге на Киржач.

На север вели Ростовская и Дмитровская дороги. Первая шла, примерно, по трассе современного Ярославского шоссе, проходя через город Радонеж (поблизости от современного села Городок). Радонеж быстро запустел, как только усилился соседний с ним Троице—Сергиев монастырь, но еще существовал в середине XV века, как это видно из летописного сказания о событиях 1446 года.[413]413
  ПСРЛ. Т. XXV. С. 265–267.


[Закрыть] В Книге Большому чертежу о Радонеже уже не упоминается. Направление Дмитровской дороги было примерно такое же, как и теперь.

На запад вели Тверская, Волоцкая, Можайская и Калужская дороги. Тверская и Волоцкая дороги упоминаются уже в документах XV века, их направление показывают Никитская (ул. Герцена) и Тверская улицы (ул. Горького). Особенно крупное значение имела Можайская дорога,[414]414
  АФЗХ. Ч. 1. С. 50–51.


[Закрыть] шедшая через Дорогомилово. Калужская дорога выводила к Калуге и к Заоцким городам.

Направление старых сухопутных дорог обозначено названиями некоторых московских улиц: Стромынка, Тверская, Дмитровка. К этим дорогам прибавляется группа западных сухопутных дорог: Волоцкая, Можайская и Калужская. Все эти дороги в достаточной мере описаны в Книге Большому чертежу, когда их направление окончательно установилось. В XIV–XV веках о сухопутных дорогах упоминается случайно, но и то, что нам известно, четко рисует Москву как большой торговый центр, куда вело немалое количество водных и сухих путей.

Развитие сухопутного транспорта шло очень медленно. Итальянский путешественник конца XV столетия ехал из Москвы до Трок (около Вильнюса) целый месяц. Какова в это время была Можайская дорога, видно из следующих замечаний нашего путешественника: «Мы постоянно ехали по ровному, лесистому месту и лишь изредка встречали небольшие холмы. Иногда попадались нам по дороге маленькие деревушки, в которые мы заезжали для отдыха; чаще же проводили ночи в лесу».[415]415
  Библиотека иностранных писателей. Т. I. С. 118 (Контарини).


[Закрыть]

Поэтому нельзя согласиться с мнением о решающем значении сухопутных путей для роста городов. А между тем существует гипотеза, что и сама Москва возникла на стыке сухопутных дорог, которую, между прочим, со ссылкой и на мои работы выдвигает П. В. Сытин. Ссылаясь на работы историко—географической комиссии при Московском коммунальном музее, он пишет: «Комиссия выдвинула научную гипотезу о прохождении у Кремлевского холма в XII веке двух больших сухопутных дорог и даже наметила на современном плане Москвы их приблизительные трассы». «Эта гипотеза, – по мнению П. В. Сытина, – весьма удовлетворительно объясняет как зарождение города Москвы на Кремлевском холме, так и развитие города в дальнейшем».[416]416
  Сытин П. В. История планировки. С. 25–26.


[Закрыть]

Однако возникает вопрос: что это были за сухопутные дороги XII века, имевшие такое решающее значение для основания городов» Ведь они должны были проходить в дремучих лесах, по болотам, пересекать реки и речки. Кто же строил мосты через речки в стране вятичей XII столетия, вырубал лес, выравнивал овраги, замащивал хотя бы валежником топкие болота» И для чего и для кого это делалось» Куда вела дорога от Волоколамска к Москве и далее на юг по Ордынке, какое экономическое значение она имела» Пока перед нами голая гипотеза, не подтвержденная доказательствами.

Исследователь, изучающий внутреннюю торговлю Москвы в XIV–XV веках, стоит перед почти неодолимыми трудностями. В московских летописях с их яркой политической окрашенностью почти нет повседневных заметок о городских ценах на продукты, о городской рыночной жизни, которые в относительном изобилии характерны для новгородских средневековых хроник. Нет и ничего похожего на записи в известном новгородском «Кириковом вопрошании», автор которого донимал своего епископа вопросами чисто бытового порядка. Московские памятники почти не затрагивают повседневного обихода горожанина и лишь иногда рассказывают о каких—либо чрезвычайных событиях, связанных с городской жизнью.

Тем не менее, собрав вместе отдельные разрозненные факты, мы в известной мере можем составить представление о внутреннем рынке Москвы, связанном торговлей с большой окружающей сельскохозяйственной округой.

Покойному П. П. Смирнову, одному из самых вдумчивых исследователей истории русских городов, принадлежит попытка объяснить так называемое возвышение Москвы тем, что Москва сделалась в XIV–XV веках центром передовой земледельческой техники. Эта попытка не была поддержана нашими историками, как мало подтвержденная источниками. Объяснить «возвышение» того или иного города или княжества только какими—либо техническими усовершенствованиями – задача сама по себе неразрешимая. Ведь средневековая техника, тем более сельскохозяйственная, отличалась крайней рутинностью, как на это указывал В. И. Ленин. Изменения в ней происходили медленно и не могли обеспечить быстрое возвышение Москвы над другими городами.

Тем не менее, в положениях П. П. Смирнова о значительном развитии сельского хозяйства в Московском княжестве XIV–XV веков заключается доля истины. Московское княжество нельзя было назвать житницей тогдашней России, но оно принадлежало тем не менее к самоснабжающим себя областям. Во время страшного голода 1422 года цена на хлеб оказалась самой низкой в Москве, в 4 раза дешевле, чем в Нижнем Новгороде: «Купиша тогда на Москве оков ржи по полтора рубля, а на Костроме по два рубля, а в Нижнем Новгороде по шти рублев».[417]417
  ПСРЛ. Т. XI. С. 238.


[Закрыть] Конечно, одно это известие не может служить доказательством того, что Московское княжество собирало хлеба больше, чем Нижегородское. Это скорее отражение действительности 1422 года. Но все—таки и это краткое известие иллюстрирует относительное благополучие Москвы по сравнению с другими городами во время страшного голода.

В документах конца XV века встречаются прямые указания на существование в Москве хлебного рынка. В завещании московского боярина Тучка—Морозова говорится о его долгах: «А что мой долг, – пишет завещатель, – в сей духовной грамоте писан, а сын мой Михайло ис тех сел, что серебра на людех вымет да испродасть хлеба, да приказником моим те денги отдаст».[418]418
  АСЭИ. Т. 1. С. 524.


[Закрыть]

Продукты, поступавшие на московский хлебный рынок, шли из ближайшей деревенской округи. Каждое феодальное хозяйство старалось обеспечить себя собственными продуктами сельского хозяйства. На реке Раменке, там, где, как мы знаем, недавно производились раскопки пригородных подмосковных селений, стояло Голенищево с прилегающими к нему лесами, лугами и реками. «А те христиане голенищенския и селятинскиа и тех деревень беспрестани на дворе митро—поличи страдную работу работают», – такими словами заканчивается запись о пустынном месте, где митрополиты устроили для себя загородную резиденцию.[419]419
  АФЗХ. Ч. 1. С. 47.


[Закрыть] Страдная работа – земледельческая работа.

Прекрасный очерк московского хозяйства XV века дан в статье С. В. Бахрушина, одной из лучших наших работ по истории хозяйства в России XV–XVI столетий.[420]420
  Бахрушин С. В. Княжеское хозяйство XV и первой половины XVI в. // Сборник статей, посвященных В. О. Ключевскому. М., 1909.


[Закрыть]

Московский рынок отличался чрезвычайным обилием различного рода продуктов. «Изобилие в хлебе и мясе так здесь велико, что говядину продают не на вес, а по глазомеру. За один марк вы можете получить четыре фунта мяса; семьдесят куриц стоят здесь червонец, а гусь не более трех марок … Зимою привозят в Москву такое множество быков, свиней и других животных, совсем уже ободранных и замороженных, что за один раз можно купить до двух сот штук».[421]421
  Библиотека иностранных писателей о России. Т. I. С. 58 (Барбаро).


[Закрыть]

Правда, это заявление сделано с чужих слов, потому что автор его в Москве не был. Но о том же самом говорит и другой итальянец, побывавший в Москве конца XV века: «Москва, – пишет он, – изобилует всякого рода хлебом». Он особо подчеркивает дешевизну продуктов питания. Торговля съестными припасами была сосредоточена на временном рынке, который зимой устраивался на льду Москвы—реки. «На таковой рынок ежедневно, в продолжение всей зимы, привозят хлеб, мясо, свиней, дрова, сено и прочие нужные припасы. В конце же ноября все окрестные жители убивают своих коров и свиней и вывозят их в город на продажу. Любо смотреть на это огромное количество мерзлой скотины, совершенно уже ободранной и стоящей на льду на задних ногах».[422]422
  Там же. С. 110 (Контарини).


[Закрыть]

Традиция устраивать рынок на льду Москвы—реки додержалась до нашего столетия. Старые москвичи еще помнят «грибной рынок» на льду, устраивавшийся на первой неделе великого поста.

Описание московского продовольственного рынка с его изобилием и дешевизной съестных припасов имеет не только чисто бытовой интерес. Ведь обширный рынок, торгующий съестными припасами, характерен для больших городов, часть населения которых уже оторвалась целиком или частично от сельского хозяйства. Для потребностей этой части населения и существовал крупный продовольственный рынок. Таким образом, ближайшая подмосковная округа все более втягивалась в торговый обмен с городом. Как видим, этот обмен получил уже большое развитие в конце XV века.

Московский городской рынок, «торг», отличался большими размерами и был центральным местом великого посада. По имени торговых рядов древний Подол, лежавший под горой, у Москвы—реки, назывался Зарядьем. О расположении рядов в XVII веке мы имеем достаточно сведений в связи с тем, что была составлена опись рядов после страшного пожара 1626 года. Московские торговцы упорно тянулись к старине, и в 1626 году в прежнее расположение рядов внесены были только некоторые изменения, в остальном сами власти придерживались раздачи «торговых мест против старых их купленных, и вотчинных, и оброчных мест».

В начале XVII века городские ряды тянулись от Никольской улицы до Ильинки – «каменные лавки к городу к Кремлю лицом». До «разорения», т. е. еще в начале XVII столетия, в них сидели пирожники и харчевники. Ряды продолжались и далее к Варварке и вниз от нее, под гору, к Живому мосту на Москве—реке. Вся площадь перед Кремлем была занята скамьями торговцев, которые сидели и у Василия Блаженного, и на Лобном месте, и на Неглименском мосту.

В более раннее время торг, несомненно, находился в том же месте, что в XVI–XVII веках, так как торговцы были весьма консервативны и неохотно меняли насиженные места, к которым привыкли покупатели. Место для торга находилось в непосредственной близости к Москве—реке, за пределами кремлевских стен, «на посаде», где жили ремесленники и куда свободно могли приезжать крестьяне подмосковных сел.

В XVII–XVIII веках московский рынок описывался неоднократно, хорошо известны нам и названия отдельных торговых рядов, многие из этих названий восходят к древнему времени, но для историка раннего периода московской истории они дают очень немного. Любопытнее других два названия: «Сурожский шелковый ряд» (от Спасских ворот к Ильинскому крестцу) и «Суконный Смоленский ряд» (от Никольского крестца). Первое название связывает шелковые товары с Сурожем (Судаком), откуда они привозились в Москву. «Суконный Смоленский ряд» указывает на то, что сукна в основном привозились из Смоленска, торговля с которым имела для Москвы немаловажное значение.[423]423
  Забелин И. Е. Материалы. Ч. 2. С. 1107–1152 и 1248–1310.


[Закрыть]

Для приезжих купцов существовал особый двор, о котором некоторые сведения можно почерпнуть из позднейших документов. Впрочем, гостиные дворы в Москве существовали уже в XV веке, что видно из запрещения удельным князьям, владевшим под Москвою дворцовыми селами, ставить на них гостей, «иноземцев и из Московской земли и из своих уделов». Приезжие гости должны были останавливаться только на «гостиных дворах» великого князя.[424]424
  ДДГ. С. 361.


[Закрыть]

Торговля Москвы XIV–XV веков носила типично средневековый характер и была ограничена целым рядом стеснений и пошлин. Наиболее часто в документах упоминается «тамга», иногда с обозначением – московская, коломенская, городская. Но тамга была только самой распространенной и, возможно, самой тяжелой пошлиной. Кроме нее, существовало значительное количество других пошлин, далеко не полное перечисление которых находится в завещании одного из князей—совладельцев Москвы, князя Владимира Андреевича Серпуховского. Владимир завещает своей жене «треть тамги московские, и восмьчее, и гостиное, и весчее, пудовое и пересуд, и серебряное литье, и все пошлины московские». Из других московских грамот известно о существовании таких пошлин, как «костки московские», «пятно ногайское»,[425]425
  «Пятно ногайское» – право взимать деньги за клеймение лошадей, пригоняемых ногайскими татарами в Москву на продажу.


[Закрыть] отданное Троице—Сергиеву монастырю будто бы еще при Дмитрии Донском.[426]426
  ДДГ. С. 46, 16, 203; АСЭИ. Т. I. С. 26.


[Закрыть]

Тамга и осмничее взимались с цены на товар, «а тамги и осмничего от рубля алтын», то есть по 3 копейки с рубля, или 3 %. Мыт и костки собирались с торговых людей.

Прежде чем продать тот или иной товар, продавец вынужден был уплатить целый ряд пошлин. Надо было платить за взвешивание товара («весчее»), за переезд по мосту («мыто») и т. д. Мелочные сборы буквально преследовали торгового человека и создавали для него множество неожиданных трудностей. Продавец, ехавший в город на возах, при переезде через реку должен был платить «мыто» и «костки». На таможенных заставах в середине XV века платили по деньге с воза и с человека («косток»). Проезд через мыто и платеж пошлин оберегался высокими штрафами за их нарушение; кто промытился,[427]427
  Промытой назывался сознательный объезд мыта. Если же мытник не оказывался у «завора», то не надо было платить и промыта. Соответствующая пошлина бралась и с лодки (см.: ДДГ. С. 203).


[Закрыть] тот с воза платил промыта шесть алтын (18 копеек), а заповеди шесть алтын, сколько бы возов ни было.

Тамга и осмничее собирались лишь с тех, кто приезжал торговать, но мыт и костки платились и в этом случае. От пошлин освобождался только тот, кто ехал «без торговли». Но как можно было на практике установить, едет ли человек для торговли или по своим надобностям. «Мытники» придирались к проезжим, поэтому слово «мытарь» стало синонимом неправедного хищного человека, а «мытарство» обозначало мучение.[428]428
  Борзаковский В. С. История Тверского княжества. СПб., 1878. С. 215–216.


[Закрыть] Грешные люди, по понятиям, средневекового времени, после смерти должны были ходить по загробным «мытарствам», само это слово осталось в русском языке выразительным обозначением людей, «мытарившихся» по учреждениям и по разным местам в тщетных поисках правды и суда. Доходы от различного рода пошлин делались предметом княжеских дарений в пользу церквей и монастырей. Богородица на Крутицах получила право собирать четвертую часть московской тамги, Успенский и Архангельский соборы, по тому же пожалованию великого князя Ивана Ивановича Красного, сделались обладателями московских косток.[429]429
  ДДГ. С. 19.


[Закрыть] Троице—Сергиев монастырь получил «пятно ногайское». Троицкие чернецы так отстаивали свое право на «ногайское пятно» и на конскую «площадку» в Москве, что не постеснялись составить подложную запись на «данье» Дмитрия Донского. Конечно, в пожалование церквам шли только второстепенные пошлины, главная же из них – «тамга» – охранялась междукняжескими договорами.

Торговые операции неизбежно были связаны с кредитом, принимавшим в средневековые времена типичные ростовщические формы. Крупные купцы были обычными кредиторами разорявшихся или просто обедневших князей и бояр. Длинный ряд кредиторов перечисляется в грамотах удельных князей, например в завещании рузского князя Ивана Борисовича, в самом начале XVI века. Среди них выдается некий Вепрь, а также Голова Володимеров, известный под другим именем как Ховрин. В завещании Ивана Борисовича перед нами выступают кредиторы запутавшегося в долгах князя.

Иная картина рисуется в завещании симоновского монаха Адриана Ярлыка 1460 года. По своему времени Адриан был богатым человеком, ему принадлежали и деревни, и городские дворы. Тем не менее, он занимался ростовщичеством, раздавая деньги по кабалам. В числе его должников оказались ремесленники: киверник, сытник, гончар. Размеры их долга незначительные (полтина – 50 коп., 20 алтын и полтретья алтына – 62 ¹ / 2 коп.).[430]430
  АЮБ. Т. I. С. 554.


[Закрыть]

Другая духовная того же, примерно, времени (1472 год) говорит об обратном. Завещатель задолжал Василью «япанечнику» (япанча – верхняя одежда) «полтора рубля да двенадцать алтын росту». Здесь указан размер процентов на долг: на 150 копеек (полтора рубля) приходится 36 копеек (двенадцать алтын), или 24 %. По средневековому времени процент относительно «божеский».[431]431
  Акты юридические. СПб., 1838. С. 436.


[Закрыть]

Завещания москвичей середины XV века вводят нас в гущу торговых операций. Ремесленники или торговцы (чаще всего они были и ремесленниками, и торговцами) не могли обходиться без кредита. Если бы кто—либо занялся историей кредита в древней Руси, он, вероятно, столкнулся бы с очень интересными явлениями, в частности с большим распространением различного рода кредитных сделок. Вероятно, можно было бы установить существование в древней Руси крупных денежных воротил и ростовщиков своего времени. Пока эта сторона нашей истории остается в полном забвении, и только работы покойных С. В. Бахрушина и В. Е. Сыроечковского проливают некоторый свет на историю русской торговли XIV–XV веков.

Накопление капиталов в руках московских купцов было тесно связано с черноморской торговлей. Поэтому ведущая купеческая группа получила в Москве прозвание гостей—сурожан. Про гостей—сурожан говорили, что они «знаеми всеми, и в Ордах, и в Фрязех». По счастливой случайности нам известны имена 10 гостей—сурожан, ходивших с Дмитрием Донским на Куликово поле. Никоновская летопись, которая частично сохранила одну из ранних редакций сказания о Мамаевом побоище, называет их так: 1) Василий Капица, 2) Сидор Елферьев, 3) Константин, 4) Кузьма Коверя, 5) Семион Онтонов, 6) Михайло Саларев, 7) Тимофей Весяков, 8) Дмитрей Черной, 9) Дементей Саларев, 10) Иван Ших.[432]432
  ПСРЛ. Т. XI. С. 54.


[Закрыть]

В этом описке не все передано точно, из другой редакции сказания узнаем, что безымянного Константина прозывали Волком, а Михаила Саларева звали не Саларевым, а Сараевым. В третьей редакции сказания Константин назван Петуновым, а в четвертой находим новые изменения: Василий, оказывается, звался не Капица, а Палица, Константин имеет прозвище Белца, Тимофей назван не Весяковым, а Васковым.[433]433
  Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906. Приложение. С. 16, 51, 95.


[Закрыть] Как далее мы увидим, все эти изменения не вносят чего—либо нового и оставляют в неприкосновенности список Никоновской летописи как наиболее древний и достоверный. С течением времени имена гостей—сурожан, современников Дмитрия Донского, забывались и подправлялись таким образом, что на месте малопонятного Капицы появилось более знакомое прозвище Палица.

В. Е. Сыроечковский в своей монографии о гостях—сурожанах проследил историю Саларевых в XVI веке, но в более раннее время еще большей известностью пользовались Ермолины, Онтоновы и Весяковы. Названный в сказании о Мамаевом побоище Симеон Онтонов считался одним из крупнейших и богатейших купцов. Его наши источники называют человеком «от великих купець и славных господьствующему граду Москве».[434]434
  Тихонравов Н. С. Древние жития Сергия Радонежского. М., 1892. С. 90.


[Закрыть] Имя и отчество Семена Онтонова, кажется, свидетельствуют о его русском происхождении.

Меньше известно о Тимофее Весякове, хотя «Весяков двор» стоял в Китай—городе поблизости от Богоявленского монастыря во второй половине XV века. Вероятно, он чем—нибудь выдавался среди других окружающих его строений. О другой такой постройке, воздвигнутой купцом Тароканом у Фроловских ворот в Кремле, упоминает летописец в 1471 году: «Того же лета Тарокан купець заложил себе полаты кирпичны во граде Москве, у градной стены, у Фроловских ворот; единого лета и сведе».[435]435
  ПСРЛ. Т. VI. С. 191.


[Закрыть] Это была едва ли не первая каменная постройка в Москве жилого типа, отмеченная по своей необычности в летописи. Палата имела сводчатый верх («сведена»), как это мы обычно наблюдаем в старинных русских постройках.

Потомков еще одного гостя—сурожанина, ходившего против татар с Дмитрием Донским, Ивана Шиха, мы найдем во второй половине XV века. Это Андрей Шихов, один из кредиторов князя Юрия Васильевича. Князь получил от него 30 рублей, отдав в заклад постав ипрского сукна.

Завещания князей вводят нас в круг их кредиторов, среди которых найдем и таких людей, как Федор Васильевич Вепрев. Князь был должен ему 300 рублей и отдал ему в заклад свои драгоценные сосуды и дорогие одежды. Этому же Вепрю задолжал и другой князь, главным образом за взятые у него ткани.[436]436
  ДДГ. С. 406–407, 351.


[Закрыть] На этом основании С. В. Бахрушин справедливо увидел в Вепре купца, торгующего тканями. Вероятно, Вепрь и Ших принадлежали к числу гостей—сурожан, поставщиков дорогих тканей.

Мы видим, что денежные капиталы держались в отдельных купеческих родах, иной раз почти на протяжении целого столетия. Это несомненный признак прочности торговых связей и денежных богатств, накопленных московским купечеством. Среди него выделяются отдельные фамилии, которые приобретают земельные имущества и вступают в ряды землевладельцев. Такой путь возвышения отдельных купеческих родов можно проследить на примере Ермолиных и Ховриных, двух знаменитейших московских купеческих родов XV века.