Текст книги "Труды по истории Москвы"

ДРЕВНЕРУССКИЕ МИНИАТЮРЫ КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК (РЕЦЕНЗИЯ НА РАБОТУ А. В. АРЦИХОВСКОГО)[1152]1152
  Рецензия опубликована в журнале «Вопросы истории», 1946, № 2. Перепечатана в кн.: Тихомиров M. Н. Русская культура X–XVIII вв. М.: Наука, 1968. С. 276–280. Публикуется по последнему изданию. Изучение миниатюр древнерусских рукописей стало одной из важных сторон научной деятельности известного русского историка и археолога члена—корреспондента АН СССР Артемия Владимировича Арциховского (1902–1978). – Прим. ред.


[Закрыть]

Древнерусские миниатюры принадлежат к числу источников, изучение которых требует затраты громадного количества времени и труда, основанного на непосредственном знакомстве с рукописями, так как лишь незначительное число лицевых рукописей более или менее фототипически воспроизведено. Да и эти фототипические издания только отчасти передают краски и рисунок подлинников и служат скорее подсобными материалами, чем источником для суждения о древнерусской миниатюре. Добавим тут же, что история русской миниатюры – почти не разработанная область. Несмотря на отдельные исследования и замечания о русских лицевых рукописях, история и взаимоотношение школ русских миниатюристов, их связь с иконописными и живописными школами остаются неясными. Совсем слабо была изучена историческая достоверность изображений, помещенных в лицевых рукописях. В науке существовало представление о крайней условности изображений в русской миниатюре, говоря проще, о незначительной исторической достоверности рисунков русских художников—миниатюристов, дававших чисто условные фигуры людей и животных, пейзажа и домов («палатное письмо») и т. д. Тем более надо приветствовать появление книги А. В. Арциховского, который изучает древнерусские миниатюры как исторический источник. Тема, поставленная в таком разрезе, разрешается впервые в нашей науке. В дальнейшем все будущие исследователи русской миниатюры будут основываться на книге А. В. Арциховского.

Из громадного количества материала по миниатюрам автор выбрал для своего исследования пять важнейших лицевых сборников: Кенигсбергскую, или Радзивилловскую, летопись, Никоновскую летопись, «Житие Бориса и Глеба», «Житие Сергия» и «Житие Антония Сийского». Такой выбор имел основания: названные сборники принадлежат к числу выдающихся, они отражают развитие русской миниатюры, начиная с Киевской Руси и кончая XVII в. С необыкновенной тщательностью автор прослеживает рисунки названных рукописей, обращая внимание на историческую достоверность изображенных на них фигур, предметов и сцен.

Книга Арциховского – своего рода комментарий к нашим лицевым сводам, комментарий научный и, прямо скажем, одинаково полезный для историка, археолога, этнографа и даже историка литературы. Читателю становится совершенно ясно, какое большое внимание уделяли миниатюристы иллюстрируемому тексту. Так, рисунки, связанные с текстом о стране вятичей, всегда изображают лес, так как вятичи жили в глухих лесах, хотя в тексте летописи нет прямых упоминаний о лесе.

Автор предполагает, что «оригиналы рисунков возникли еще тогда, когда свежо было древнее представление о земле вятичей» (стр. 15). В миниатюре, изображающей уплату дани мехами, показана связка куньих мехов, называемая русскими охотниками «круглым бунтом».

Арциховский правильно замечает, что «дальнейшее изучение подобных особенностей позволит многое понять в некоторых древних хозяйственных документах, например, в новгородских» (стр. 25). Внимательное изучение миниатюр позволяет порой вскрыть неожиданные детали. Так, изображение символического льва на одной миниатюре Радзивилловской летописи, по мнению автора, является геральдическим изображением в гербе суздальских князей, начиная с Юрия Долгорукого (стр. 33–34), сохранившимся в гербе города Владимира—Залесского. Это наблюдение автора кажется весьма убедительным, с тем только, на наш взгляд, добавлением, что лев похож на барса. Вспомним первое упоминание о Москве, когда черниговский князь подарил Юрию «пардуса» (барса). Этот необычный дар становится понятным в свете наблюдений автора над миниатюрами.

Особенно много внимания Арциховский уделяет изучению изображений различного рода оружия. Большая осведомленность автора в этой области делает его книгу полезным комментарием для всех интересующихся древнерусским военным искусством. Некоторые неясные вопросы в истории русского оружия становятся понятными при изучении миниатюры. Например, автор дает небольшой, но ценный экскурс о московских щитах (стр. 63). Экскурс тем более интересный, что уже «Задонщина» восхваляет «щиты московские» наряду с различными иноземными предметами вооружения. Содержание книги, конечно, нельзя исчерпать немногими приведенными замечаниями. Потребуется дополнительное изучение не только многих рисунков, но и текстов, которые они иллюстрируют.

Конечно, такая большая работа, как исследование Арциховского, не лишена некоторых недостатков. Самый крупный ее недостаток заключается, на наш взгляд, в отсутствии ясных выводов о происхождении изучаемых сборников. Автор несколько сузил свою задачу, выбрав предметом изучения наиболее интересную для него сторону миниатюр, и не обратил достаточного внимания на вопрос о происхождении изучаемых сборников, что отразилось и на некоторых выводах работы. Автор, например, кратко замечает, что возвращаться к спорам о происхождении лицевого свода нецелесообразно, так как дата его возникновения доказана Н. П. Лихачевым, А. Е. Пресняковым и А. А.Шахматовым (стр. 42). Исследования пишутся для того, чтобы они оказывали влияние на развитие науки; результаты их должны быть приняты или отвергнуты; но ведь некоторые вопросы, специфически важные для темы, избранной Арциховским, были вовсе не затронуты названными исследователями. В частности, никто из них не касался сколько—нибудь подробно вопроса об источниках, которыми пользовались художники для воспроизведения некоторых деталей в рисунках. Согласимся с автором, что пушки и мечи художники миниатюр срисовывали с летописных рисунков XIV или XV в., что для других художников оригиналом служили боевые орудия кремлевских пушкарей (стр. 51), но в тех же лицевых сводах изображена перевозка турецких пушек на морских кораблях. Оригиналов для изображения кораблей в Кремле не было, в XIV в. морских кораблей в России не было, откуда же взяты эти изображения» Ведь выдумать их было нельзя. Во второй половине XVI в., когда стали возникать тома лицевых летописей, у русских художников возможны были различные, в том числе иноземные, пособия. Для определения исторического значения того или иного изображения мало сказать, что оно совпадает с таким—то типом предмета, следует объяснить причину подобного совпадения. Если изображение пушки Павла Дебоссиса 1488 г. совпадает с рисунком «ленивой Метты» 1411 г., то возникает вопрос: отчего произошло такое совпадение»

К числу более мелких недочетов работы Арциховского надо отнести чрезмерную лаконичность его стиля, отчего текст становится порой каким—то обрывистым. «Войско в „Житии Сергия“ изображается только конное» (стр. 184). Удовлетворит ли такая короткая фраза читателя, если он посмотрит хотя бы на прориси миниатюры на страницах 180 и 182» Даже на прорисях можно различать необыкновенно выразительные жесты сражающихся, мчащегося всадника с развевающейся во время езды одеждой и т. д. «В качестве свитков изображены типичные древнерусские столбцы, частично развернутые в руках переписчиков, частично свернутые в трубки и обвязанные (по три тесьмы). Тетради в виде книг» (стр. 191). Надо основательно знать палеографию, чтобы понять эти отрывочные фразы, напоминающие заметки в записной книжке. Автору следовало бы немного подумать о своих читателях. Наряду с этим встречаем не очень удачные неологизмы. Автор, например, говорит о «новгородизмах» (стр. 13). На этом же основании можно говорить о «московизмах», «киевизмах» и т. д., но зачем так «измить» русский язык»

Конечно, наши замечания преследуют только цель обратить внимание автора на некоторые недочеты его работы, которых лучше было бы избежать. В целом же необходимо признать, что Арциховский проделал трудную и в то же время совершенно необходимую работу, проложив пути для ряда исследований по истории русской миниатюры. Ценность всякой книги измеряется в первую очередь тем новым, что автор вносит в науку. В этом отношении право первого исследователя, поставившего во всей широте вопрос об изучении древнерусской миниатюры как исторического источника, всецело останется за Арциховским. Книга его – ценный и полезный труд. В заключение отметим, что книга издана Московским государственным университетом просто, но в то же время изящно, а прориси достаточно точно воспроизводят основные черты миниатюр лицевых сборников.

ЗАПИСКА О СОСТАВЛЕНИИ «МОСКОВСКОГО НЕКРОПОЛЯ»[1153]1153
  Машинопись с авторской правкой относится к 1956 г., сохранилась в личном фонде академика М. Н. Тихомирова в Архиве РАН (Ф. 693. Оп. 3. Д. 50). Опубликована С. О. Шмидтом в «Археографическом ежегоднике за 1989 год» (М., 1990). Воспроизводится по этому изданию. – Прим. ред.


[Закрыть]

Москва является местом захоронения многих замечательных государственных, научных и общественных деятелей, писателей, художников, военных и т. д. Сохранение оставшихся могил видных деятелей нашей Родины, похороненных на территории Москвы, дело совершенно необходимое.

Для этой цели необходимо прежде всего взять на учет все существующие могилы видных деятелей нашей Родины, похороненных в пределах Москвы, сохранить памятники, поставленные на их могилах, и дать их описание. Последней задаче и должно отвечать издание «Московского Некрополя», что будет лучшим методом охраны могильных памятников.

Так как составление такого «Некрополя» – дело трудное и длительное, в первую очередь следует провести работы по описанию памятников и их охране там, где похоронены наиболее крупные деятели, перейдя затем к описанию памятников в других районах. Поэтому первоочередной задачей является составление «Московского Некрополя» на территории Кремля, Красной площади и остальной территории Китай—города. После этого можно будет перейти к описанию других мест захоронения в Москве. Работы по изучению и приведению в порядок могил выдающихся людей на территории Кремля, Красной площади и Китай—города можно осуществить в течение года. Следует иметь в виду, что объяснительные записки к именам похороненных в Москве уже составлены, поэтому речь идет об описании памятников и в нужном случае их фотографировании.

Основные работы по составлению «Московского Некрополя» представляются мне в следующем виде.

1. Составление полного списка захоронений выдающихся лиц, похороненных в Москве, памятники или могилы которых сохранились до настоящего времени.

2. Описание этих памятников с их надгробными надписями с сохранением особенностей их языка и формы, так как надгробные надписи имеют значение крупнейшего исторического источника по истории культуры и, в частности, Москвы как величайшего культурного центра нашей страны.

3. Фотографирование и издание некоторых наиболее замечательных могил (по тем лицам, которые похоронены в этих могилах, по эпитафиям и другим надписям, по художественному выполнению памятников).

4. «Московский Некрополь» должен быть своего рода охранным документом для московских могил.

5. Для издания «Московского Некрополя» должна быть создана особая комиссия, с обязательным включением в нее представителя Моссовета. Комиссия утверждается Моссоветом (в составе 5–7 лиц во главе с председателем, он же ответственный редактор «Московского Некрополя»).

6. В первую очередь издается 1–й том или выпуск «Московского Некрополя», посвященный Кремлю, Красной площади и Китай—городу. В дальнейшем работа проводится по отдельным кладбищам. Работа эта проводится постепенно, согласно планам и сметам, утверждаемым на каждый год.

VII
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

ДЕТСКИЕ ГОДЫ. МОСКВА И ПОДМОСКОВЬЕ[1154]1154
  Первая часть находящихся в Архиве РАН (Ф. 693. Оп. 2. Д. 40. Л. 1—45) воспоминаний М. Н. Тихомирова, над которыми историк работал в начале 1960–х гг., опубликована в кн.: Московский архив. Историко—краеведческий альманах Московского городского объединения архивов. М.: Мосгорархив, 1996. (Серия: Москва и москвичи). Публикация подготовлена С. О. Шмидтом. Воспроизводится по тексту публикации. – Прим. ред.


[Закрыть]

Родился я в Москве 19 мая (по старому стилю) 1893 года. Впрочем, в документах и бумагах, относящихся к моей биографии, в том числе энциклопедиях, время моего рождения показано 1 июня по новому стилю, хотя должно было бы стоять 31 мая, потому что я родился в XIX веке, а следовательно, для того, чтобы получить дату рождения по новому стилю, надо прибавить не тринадцать, а двенадцать дней. Я же прибавил тринадцать дней, во—первых, по странному суеверию, что в июне родиться лучше, чем в мае, тем самым подправив свою судьбу по Зодиаку, согласно астрологии прежнего времени; другая же причина заключалась в перемене паспортов. От нас требовали показывать при перемене паспортов новое летоисчисление с прибавкой тринадцати дней. Объяснять же милицейским работникам, что надо прибавлять не тринадцать, а двенадцать дней – было примерно то же самое, что объяснить мне сложную алгебраическую формулу. Поэтому согласились на 1 июня.

Родился я в семье московского мещанина Барашской слободы Николая Константиновича Тихомирова и его жены, моей матери, Марии Сергеевны Тихомировой.

Термин «московский мещанин Барашской слободы» в настоящее время не вполне понятен и требует некоторого пояснения, что это за слобода. Я сам этого не знал до тех пор, пока не сделался профессором и не стал писать историю старой Москвы. Оказывается, Барашской слободой называлась одна из древних слобод Москвы. В слободе жили ремесленники, обязанные ставить шатры для государя.

Это делалось в XIV–XV веках. В XVI веке эта слобода называлась еще Барашской. Позже название слободы осталось по традиции, хотя никакого содержания в него уже не вкладывалось. Однако название «Барашская слобода» додержалось до самой революции, хотя деление мещан по слободам абсолютно не имело никакого смысла, за исключением написания мещанских детей в мещанское сословие города Москвы…

Начало нашего блистательного древнего рода даже с моими семьюдесятью годами насчитывает примерно сто пятьдесят лет существования. Легендарным предком был некий Аким, мой прадед, отчество которого не дошло до его потомков. О нем известен только один рассказ тоже полулегендарного характера.

Мой дед, Константин Акимович, был более мне известен, хотя я его не видел и в глаза. Константин Акимович сначала служил приказчиком, потом разбогател. Как разбогател, я точно не знаю, но обычно тогда приказчики богатели таким приемом: в отсутствие хозяина они довольно усердно знакомились с хозяйской кассой, а, ознакомившись в достаточной мере, открывали свои магазины. Не хочу клеветать на своего деда, но… и с ним могло быть таким же образом.

Константин Акимович открыл первый магазин готового платья в Москве (по крайней мере, так говорил отец). Ходко пошли в продажу летние пальто, так называемые по тому времени «балахоны». Шили их из белой материи, кажется, из хорошего холста.

Разбогатев, дед решил, что достаточно сидеть в тесной лавке, и стал, что называется… жуировать. Вместе с бабкой он начал совершать поездки по окрестным монастырям. Такие поездки действительно представляли большой интерес. Обычно брали «линейку» – экипаж, запряженный одной или двумя лошадьми. Этот экипаж представлял собою пролетку, где сидели по обеим сторонам два или три человека, обращенные друг к другу спинами. На облучке восседал кучер. Подобная линейка довольно бойко бежала по тогдашним проселкам и по «большим дорогам», большакам. Так назывались дороги, обсаженные березами, еще в царствование Екатерины II. Остатки этих чудесных большаков кое—где сохранились до сих пор и привлекают внимание путников, хотя осталось их, к сожалению, немного. Дорога в монастыри по проселкам, по большакам, шла мимо лесов, полей, лугов, мимо деревень и сел. Одним словом, это было интересное путешествие.

До монастыря добирались обычно в один день на лошадях. Самой дальней поездкой был Троице—Сергиевский монастырь в семидесяти километрах от тогдашней Москвы. Но ездили и ближе, в Саввино—Звенигородский монастырь и некоторые другие прилегающие пустыни и монастыри.

Обычно монастырь стоял на высоком холме, на берегу реки или речушки. К нему подходили заповедные рощи, не тронутые, не опороченные человеком. Лесные цветы, кустарники покрывали ближайшие окрестности…

Теперь только с трудом можно представить себе, что собою представлял, например, Саввинский монастырь под Звенигородом, прославленный картинами Левитана. Мне пришлось еще видеть ту плотину, которая нарисована была у Левитана и которую потом сломали, потому что неумные люди забыли, попросту говоря, про маленький пейзаж, который легко было сохранить и до нашего времени, если бы немного позаботиться и о пруде, и о плотине.

Так вот, дед приезжал в монастырь, останавливался там в гостинице. Монастырские гостиницы существовали тогда (это относится ко второй половине прошлого века) почти при всех больших монастырях. Я застал их позже, но они были уже значительно более благоустроенными, чем раньше. В гостинице можно было заказать обед, остановиться в номере, не всегда, впрочем, лишенном клопов, что являлось как бы дополнением к монастырским удобствам, но [это] не очень смущало посетителей, привыкших к этому «удобству» в деревянных московских домах.

Тут пили чай, закусывали разной привезенной снедью. Приходили послушники, иногда даже монахи, точно так же пить чай. Обычно везли с собою различного рода постную снедь, главным образом, рыбу, в особенности, замечательную и почти исчезнувшую теперь белорыбицу.

Монастыри представляли большой интерес не только по своим богомольям, но и по своим обычаям. В монастыре к службам звали колокола, послушники и монахи ходили чинно, в церквах справлялась длинная служба, иногда очень торжественная. Одним словом, это было своего рода развлечение, где цели богомолья чередовались с прогулкой, только иного типа, чем в настоящее время.

Вот такими—то поездками по монастырям и занимался мой дед Константин Акимович до тех пор, пока не выяснилось, что доходы в лавке… стали… уменьшаться, вероятно, не без помощи соответствующего приказчика. Дело закончилось довольно быстро и печально – дед, попросту говоря, погорел и попал за долги в «Титы» (так называлась в свое время долговая тюрьма, где приходилось отсиживаться погоревшим купцам).

Разорение деда было настоящей катастрофой для его семьи. У деда было два ребенка: дочь Александра Константиновна и сын, мой отец Николай Константинович. Александра Константиновна в период процветания дедовского хозяйства училась в «пенсиёне» – так это слово дошло до моего слуха. Что это был за «пенсиен» – точно не знаю, но, по—видимому, Александру Константиновну хотели сделать образованной по тому времени девушкой, обучали музыке и манерам.

Что касается отца, то его десяти лет от роду определили в мальчики при конторе Никольской мануфактуры Саввы Морозова в Орехово—Зуеве… Там отец и начал свою карьеру, прослужив всю жизнь свою у Морозовых вплоть… до ликвидации самой фирмы в начале революции.

О своем детстве отец рассказывал как—то неохотно. Мы же, по глупости, не спрашивали об этом. Воспоминания его были немногосложными. Часто и охотно он говорил о своем друге Занине, о том, как они вместе ходили на карусели и проч. Воспоминания всегда были теплыми, видно, товарищи были привязаны друг к другу. Вспоминал он и о некоторых, впоследствии уже выслужившихся в делах фирмы Саввы Морозова. Запомнился мне рассказ о Белянкине. Этот Белянкин был доверенным фирмы Саввы Морозова в Москве… Он ведал складом фирмы оптового и полуоптового порядка, а склад в Москве был самым большим и самым важным для фирмы. По рассказам отца, Белянкин стоял обычно в поддевке у ворот и торжественно грыз семечки. Эта картина мальчика, молчаливо грызущего семечки, так у меня и осталась в памяти. Поддевку Белянкин носил, как и многие другие, потому, что большое количество служащих морозовской фирмы, как и сами Морозовы, были старообрядцами. В этой фирме старообрядцы занимали различного рода посты, по преимуществу доверенных. Мой отец, впрочем, был православного вероисповедания, но это не мешало ему дружить с сослуживцами—старообрядцами… так называемого австрийского священства, которые имели своего архиепископа, находящегося на Рогожском кладбище.

Когда отец перешел работать в московскую контору, последняя помещалась в Трехсвятительских переулках, где стоял большой дом, обращенный одной стороной в Малый Трехсвятительский, а другой – в Большой Трехсвятительский переулок. Большой Трехсвятительский переулок (ныне – Большой Вузовский) был резиденцией главы фирмы, в мое время Марии Федоровны Морозовой, миллионерши, весьма… почитаемой и за свое богатство, и за свой явно незаурядный ум.

Вообще Морозовы оставили по себе неплохую память, в том числе Савва Тимофеевич и Тимофей Саввич… но об этом могут рассказать другие, более знающие миллионерскую среду, чем я, который находился от нее примерно на таком же расстоянии, на каком мелкие дворяне находились от великокняжеских дворцов.

Отец женился по любви на моей матери, Марии Сергеевне Латовой. Но о ее происхождении я ничего не знаю, потому что она никогда об этом не рассказывала, а у нас был обычай, может быть даже правильный, никогда не расспрашивать того, о чем родители почему—либо не хотели сами рассказывать. Знаю только, что она была бедной, связана со студенческими кругами, что с выходом ее замуж за моего отца были связаны трагические обстоятельства. Об этом я узнал только после смерти матери от отца, но рассказывать об этом я не могу, потому что это тайна нашего дома, и о ней, кажется, не знали даже мои старшие братья.

У матери вообще не было родни, за исключением брата, якобы уехавшего в Харьков, но она никогда с ним не переписывалась. Отсутствие родни с материнской стороны сказалось в том, что положение матери было не очень выгодным, так как отцовская родня не любила ее. Она отвечала этой родне такими же чувствами.

К этому примешивались некоторые другие обстоятельства. Старшая сестра отца, Александра Константиновна, почти никогда у нас не бывала, но не по случаю ссоры, а по другим, гораздо более важным причинам. Она была больна страшной по тому времени болезнью – гангреной легких, чахоткой с кровохарканьем. У нее был сын, известный под именем Сережи Ермакова. Я за всю жизнь был только один раз в гостях у своей тетки, а Сережа Ермаков бывал у нас часто. Мать страшно не любила посещений тети Саши, боясь ее болезни и, вероятно, сохраняя некоторые другие, не вполне приятные чувства. Сережа Ермаков сам погиб впоследствии от чахотки. Он был человеком талантливым и обладал прекрасным голосом. Его отдали учиться в духовное училище при тогдашнем Николо—Угрешском монастыре. Здесь он выделялся своим голосом и чистейшим дискантом пел «Ангел вопияше» в Страстную субботу…

Из других родных запомнились некоторые полукарикатурные фигуры. Такой была наша двоюродная сестра Глафира Николаевна, сестра Сережи Ермакова… Мать не любила Глафиру Николаевну за ее дурость, боясь, что дети начнут ей подражать. Но у нас в доме ее все—таки всегда принимали.

Один рассказ, связанный с Глафирой Николаевной, которая носила немецкую фамилию Бершневиц, потому что была замужем за неким поваром немецкого происхождения, заслуживает особого внимания по своей анекдотичности. Повар отличался некоторой склонностью к горячительным напиткам. Однажды он был приглашен для печения блинов в день поминок усопшего. Ему был выдан аванс на покупку масла, но аванс отправился не на масло, а на горячительные напитки. Печь же блины на чем—то было надо! Гости ели не без удовольствия блины, но вскоре заметили, что они имеют какой—то странный привкус, который люди тогдашнего времени замечали гораздо лучше, чем мы, привыкшие к столовым. Отправились на кухню и узрели следующую картину: повар смазывал сковородки восковой свечой, после чего ловко бросал опару, перевертывал ее, смазывая предварительно опять свечкой сковороду, и снимал блины. Повара, конечно, побили, но блины остались с восковой приправой.

Всех потомков отца и матери насчитывалось одиннадцать человек. Я был десятым, младше меня был Борис. Однако из одиннадцати детей в живых ко времени моего детства осталось только пятеро. Четыре дочери умерли, к огорчению родителей и к нашему, потому что хоть одну сестру хотелось бы иметь. Умерли и два мальчика (Костя и Митя).

Порядок по старшинству был такой… Николай был старше меня на десять лет. Дальше шел Владимир. Он был старше меня на семь лет, Сергей – на два года. Младший Борис был на пять лет меня моложе. Таким образом, я всю жизнь состоял не самым маленьким, но приближающимся к маленькому. Выходило так, что по сравнению с Борисом я был очень большим, и он по мне равнялся, а по сравнению с другими – маленьким, потому что десять и семь лет создают большую разницу между детьми.

Ближе всех ко мне был по возрасту Сережа, но мы с ним решительно расходились в характере. Он был большим насмешником и в свое время ловко издевался надо мною. Любимым его занятием было строить мне «рожи», на что я очень обижался. Сидя за столом, он вдруг высунет язык и смотрит на меня. Я сейчас же кричал возмущенно, что Сергей делает «рожи». Мама же и папа видели, что у Сережи самое обыкновенное лицо, потому что он успевал спрятать язык и сидел с нормальной физиономией. Они обычно и говорили: «Где же он строит рожи»»

Сережа иногда делал и другие каверзы, которые были не столько от плохого характера или злобы, а просто от желания подшутить. Например, он однажды сказал моему брату Борису, когда мы славили Христа на Рождество и получали по двугривенному: «Смотри, смотри. Мишке дали две деньги, а тебе одну». Борис заплакал, а я, конечно, отдал ему две денежки по гривеннику, а взял одну – двугривенный.

Другое занятие Сергея заключалось в следующем: он провоцировал меня, когда я был маленьким, за чаем. Я и в те годы отличался забывчивостью, невниманием к мелочам. Поэтому, положив сахар в стакан и размешав его, я забывал, что положил сахар… Сергей клал себе сахар в чашку, размешивал его, а мне говорил: «А у тебя сахара нет». Тогда я устраивал плач, после чего меня успокаивали.

Мы любили с Сергеем играть в карты, в модную тогда игру рамс. В рамсе ведется счет по очкам, причем червонный туз оценивался в двадцать пять очков, т. е. выше всех. И вот Сергей скоро научился жульничать, подкладывал червонного туза под колоду и вынимал его, как козырь. Я это заметил. После короткой драки, по взаимному соглашению, мы, уже сдавая карты, вынимали из—под колоды червонного туза, делая его козырем. Обычно рамс кончался небольшой дракой, которая совершалась в полной тишине, чтобы не услышала мама. Картежная игра производилась на большом сундуке в передней.

Наиболее почитаемым из братьев был Николай, да это и вполне понятно. Между ним и Борисом была разница в пятнадцать лет, т. е. он годился Борису почти в отцы.

Впоследствии мы всех братьев называли так: Николас вместо Николай, иногда с прибавкой «старый Николас», Володяс, Сергуляс, Борисас. Меня же называли просто Мишей. Коля учился в гимназии хорошо, хорошо знал классические языки, хорошо пел, хотя потом сорвал себе голос, но все же пел, конечно, несравненно лучше, чем я, который не отличался ни слухом, ни голосом.

Старший брат обычно называл нас каким—нибудь прозвищем. Володю он почему—то звал «Длинноносым», хотя тот не отличался длинным носом. Однако Володя искренне считал себя страшно некрасивым и часто осматривал свой нос в зеркало. На самом же деле он в юности был привлекателен именно благодаря тому, что имел нос, а не картошку, которой обладал, например, я, в силу чего меня нельзя было спутать ни с какой нацией, кроме русской.

Старший брат называл меня «Лысым», потому что я родился, как говорили, лысым, и священник не мог даже найти волос, чтобы их состричь с моей головы во время обряда крещения. В дополнение ко всему, крестивший меня отец Беневоленский был сам лысым. Это сходство старого священника и новорожденного вызывало смех.

Крестили меня в церкви Симеона Столпника на Николо—Ямской улице (ныне – Ульяновской). В этой церкви находится теперь какой—то институт, а я живу в квартире, из окна которой видна эта церковь. Так в конце жизни я вернулся к месту своего рождения в Тетеринский переулок.

Семья наша была дружной, в особенности благодаря старшему брату, человеку не только доброму, но и выдающемуся по своим качествам. Он умел как—то всех объединить и любил всех по—своему. Например, он раньше всех выезжал на дачу и брал с собой кого—нибудь из младших. Жить на даче в апреле было холодно, потому что помещение снимали холодное. Коля сам готовил пищу, кормил и брал с собой гулять младших. Иногда он брал с собой даже на охоту. Я тоже с ним ходил как—то на охоту. Вообще он представляется мне своего рода идеалом, которого я никогда не мог достигнуть со своим замкнутым характером.

Иногда дома устраивались различного рода небольшие… вечера. На них приглашались знакомые. Среди наших знакомых не было никаких выдающихся людей, надо прямо это подчеркнуть. Это были или сослуживцы отца, или боковая родня отца, или неизвестно откуда появившиеся знакомые, но они охотно приходили к нам, как и наши старшие отправлялись к ним с новогодними и пасхальными визитами.

Один из таких спектаклей мне хорошо запомнился. Старший брат поставил «Скупого рыцаря» Пушкина. Николай играл Скупого Рыцаря; Альберта, насколько я помню, играл Владимир; слугу Альберта – его товарищ Миша Асекритов, которого обычно называли Асекритусом; герцога играл Сергей, а Жида – я. В то время мне было семь или восемь лет. Надо представить себе, что это была за фигура в подряснике, робко выходившая и точно повторявшая с выражением стихи старика—еврея: «Шел юноша вечер, а завтра умер». Хотя в те времена еще не было Мейерхольда, в постановку внесены были некоторые изменения по сравнению с Пушкиным. Так, слуга Иван пел сочиненную им песню: «Что за горе, что за горе нам у рыцаря житье. Им—то все, им—то все, ну, а нам так ничего». При этом вместо щита он чистил большой медный поднос.

Сергуля… которому в то время было девять или десять лет, играл важно и торжественно роль герцога. Однако с ним случилось маленькое происшествие.

Сергей в обыкновенной жизни говорил вместо слова «перчатка» – «черпятка». И во время бурного объяснения скупого рыцаря с сыном герцог величественно протянул руку и сказал Альберту: «Отдай черпятку». За это он был награжден зрителями бурными аплодисментами.

Реквизиты скупого рыцаря представлялись мне в те времена великолепными. Ведь сокровищница рыцаря была наполнена двумя вычищенными самоварами, различного рода посудой и прочей утварью, какой—то старой мебелью. Одним словом, на сцене стояло все, что нужно было хранить в сокровищнице скупого рыцаря.

Семья моего отца была, по существу, мелкобуржуазной. Однако среди своих сослуживцев отец выделялся стремлением дать детям образование, что в те времена было совсем не обычным делом. Большинство сослуживцев отца стремились скопить деньги, построить свой домик (не дачу, а именно домик), разбогатеть, чтобы построить два или три доходных дома в Москве. Это было мечтой тогдашних служащих Саввы Морозова. Они нередко говорили отцу: «Зачем вы, Николай Константинович, учите своих детей в гимназии. Отдали бы их в Мещанское училище. К пятнадцати – шестнадцати годам они могли бы уже служить». (Слово «служить» тогда приравнивалось к современному слову «работать», а словом «работа» обозначали и черную работу; «служить» же означало нести государственную или частную службу.) По—видимому, стремление учить детей ставилось отцу и в некоторую вину, но горячей защитницей нашего образования была мать. Ее связь со студенчеством, в кругах которого она вращалась в молодые годы, по—видимому, была одной из причин ее тяготения к образованию. Тяготел к образованию и мой отец, непрестанно читавший книги и бывший очень образованным человеком по своему времени. Судьба помешала ему выдвинуться на ученом поприще, потому что для простых людей в те времена, да еще людей с большим семейством, учиться было чрезвычайно трудно.