Текст книги "Труды по истории Москвы"

В отличие от повестей о разорении Москвы в 1382 году, хождение Пимена может быть приписано определенным авторам. «И повеле митрополит Пимен Михаилу владыце Смоленскому, да Сергию архимандриту Спасскому, и всякождо, аще кто хощет, писати сего пути шествование все, како поидоша и где что случися, или кто возвратитися или не возвратится вспять, мы же сиа вся писахом». Автором хождения, впрочем, был не смоленский владыка и не спасский архимандрит, а Игнатий, связанный какими—то отношениями со смоленским епископом Михаилом. Впрочем, это не лишает нас права считать хождение Пимена памятником московской литературы, так как автор его чужд каким—либо особым смоленским интересам и верно исполнял заказ митрополита писать «сего пути шествование». Оставшись вместе с другими москвичами в Константинополе, несмотря на отъезд смоленского епископа Михаила и нового митрополита Киприана, Игнатий продолжал служить сорокоусты по душе умершего Пимена, сторонником и приближенным которого он, по—видимому, являлся.[634]634
  Там же. С. 95 и след.


[Закрыть]

Автор хождения тщательно отмечает события дальнего путешествия Пимена, немногословно, но красочно описывает природу донских берегов и прилегающей к ним местности. Рязанские бояре провожали митрополита до урочища Чюр—Михайлово, как крайнего пункта в Рязанской земле, и здесь простились с путешественниками. Дальнейшее следование по Дону казалось путникам «печальным и уныльнивым», кругом простиралась пустыня, не было ни сел, ни городов, все было пусто. Только встречалось много зверей: коз, лосей, волков, лисиц, выдр, медведей, бобров, орлов, гусей, лебедей, журавлей, – «и бяше все пустыни великиа». На устье Воронежа митрополита встретил князь Юрий Елецкий со своими боярами. Дальше начинались степи, населенные татарами—кочевниками, где паслись бесчисленные стада, «толико множество, яко же умь превосходящь».

Язык Игнатия простой и в то же время образный. Автор нередко прибегает к сравнениям для того, чтобы пояснить свой текст, и эти сравнения порой сделали бы честь крупному художнику. У Тихой Сосны путники видят «столпы каменны белы» (известные меловые горы), дивно и красиво стоят они рядом, точно небольшие стога, белые и светлые.[635]635
  «Видехом столпы камены белы, дивне же и красно стоят рядом, яко стози малы, белы же и светли зело, над рекою над Сосною».


[Закрыть] Впервые встретившиеся толпы татар показались Игнатию такими же многочисленными, «как листья и песок». Красочно говорит он о горах на малоазиатском берегу, мимо которого плыл Пимен и его спутники: горы были высокие и на половине их высоты плыли облака: «Тамо горы высоки зело, в половину убо тех гор стирахуся облаки, преходяще по воздуху». Без лишней риторики рассказывает Игнатий и об опасном нападении на русский корабль, совершенном в Азове итальянскими кредиторами Пимена: Был великий топот на палубе корабля, но не все знали (что случилось), мы вышли на палубу и видим великое смятение. И сказал епископ мне, Игнатию: «что, брат, так стоишь без всякой печали». А я сказал: «что это такое, господин мой святой». И он отвечал: это «фряги» из города Азова пришли и взяв сковали господина нашего митрополита Пимена.

Чтобы написать такое произведение, каким является хождение Пимена, носящее все черты повести о путешествии, а не простой маршрутной справки, надо было обладать определенными литературными навыками. В сочинении Игнатия преобладает мирская, а не церковная стихия. Автор записывал виденное, не прибегая к помощи цитат из церковных книг, как это позднее стали делать московские авторы XV века.

Гражданский характер московской литературы XIV века с ее реалистическим характером нашел свое отражение даже в таких произведениях, которые были явно связаны с церковными темами, – имеем в виду Повесть о Митяе. Эта повесть подправлена и расширена в сторону тенденциозного опорочивания неудавшегося ставленника на митрополию.

Древнейшая редакция повести, помещенная в Рогожской летописи, написана уже во враждебном тоне по отношению к Митяю, но не заключает еще в себе каких—либо недостоверных черт. В ней говорится, что после смерти митрополита Алексея на митрополичье место, по желанию великого князя, был возведен архимандрит Михаил, прозванный Митяем. Еще не поставленный в митрополиты, он носил митрополичью одежду «и все елико подобает митрополиту и елико достоить, всем тем обладаше».[636]636
  ПСРЛ. Т. XV, вып. 1. 2–е изд. С. 124–132.


[Закрыть] Митяй предлагал Дмитрию Донскому, чтобы русские епископы поставили его в митрополиты без обращения к константинопольскому патриарху, но это вызвало протест со стороны епископа Дионисия Суздальского. Тогда Митяй поехал в Царьград, но внезапно умер на корабле в виду самого города и был погребен в Галате.

Спутники Митяя решили обманом посвятить Пимена, архимандрита переяславского, и написали к патриарху от имени великого князя грамоту на чистом куске пергамена, данном на всякий случай Митяю от Дмитрия Донского и скрепленном великокняжеской печатью. Пимен был поставлен в митрополиты, но не был принят великим князем, отправившим Пимена в заточение в Чухлому.

Характерно, что эта ранняя повесть еще сохраняет лестную характеристику Митяя. Нареченный митрополит был из числа коломенских попов. Большого роста, высокий, плечистый, видный собой («рожаист»), он имел большую плоскую и красивую бороду, был речист на слова, имел приятный голос, хорошо знал грамоту, умел хорошо петь и читать, говорить по—книжному, «всеми делы поповьскими изящен и по всему нарочит бе». Замечательнее всего, что повесть о Митяе, написанная человеком, прекрасно осведомленным в церковной жизни, лишена всякого церковного налета в смысле использования библейских текстов и молитв, которыми так злоупотребляют позднейшие авторы. Точность и ясность, отсутствие риторики ярко выделяют Повесть о Митяе и заставляют думать, что она возникла рано, может быть, в те годы, когда Киприан и Пимен были соперниками на митрополию. Недаром же, говоря о ссылке Пимена на Чухлому и оттуда в Тверь, автор замечает: «Господня есть земля и конци ея», точно хочет сказать, что для Пимена везде найдется место.

В более полном, но явно позднейшем виде Повесть о Митяе имеется в Никоновской летописи, где она уже носит черты позднейшей редакторской правки в смысле опорочивания Пимена как соперника митрополита Киприана.

Московская литература с самого начала носила политический характер. Поэтому нет ничего удивительного в том, что особенно большой цикл сказаний возник в связи с Куликовской битвой 1380 года – крупнейшим политическим событием XIV века. С. К. Шамбинаго посвятил этому циклу особое исследование, основанное на изучении множества памятников. Однако эта работа мало удовлетворяет современного читателя. Занятый главным образом изучением формы и сходства литературных образов, С. К. Шамбинаго уделил мало места вопросу о том, когда и где возникли сказания о Мамаевом побоище. Он разделил все сказания о Куликовской битве, или Мамаевом побоище, на следующие группы: 1) летописную Повесть о Мамаевом побоище, возникшую в конце XIV века по образцу повести об Александре Невском; 2) Задонщину (называемую автором «Поведанием»), которая была написана в начале XV века рязанским иереем Софонием; 3) первую редакцию сказания (в Никоновской летописи), составленную после 1425 года и дошедшую до нас в обработке XVI века, вторую редакцию сказания (в Вологодско—Пермской летописи) конца XVI века, третью редакцию сказания, развивавшуюся с XVI века, наконец, четвертую редакцию сказания начала второй половины XVII столетия.[637]637
  Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906. С. 78, 134, 218, 310, 349.


[Закрыть]

Таковы, скажем прямо, плачевные для историка результаты исследования. В различных наслоениях текстов С. К. Шамбинаго ищет риторические наращивания и легендарные подробности, не желая ответить на вопрос, каким образом имена и названия местностей конца XIV века могли внезапно появиться под рукой редакторов XVI–XVIII веков. А насколько поспешны выводы автора, видно из того, что вторую редакцию сказания он преспокойно относит к концу XVI века, тогда как сама Вологодско—Пермская летопись, где помещена эта редакция, возникла в середине XVI века и известна нам в списках второй половины этого века.[638]638
  Тихомиров M. Н. О Вологодско—Пермской летописи // Проблемы источниковедения. М., 1940. Т. 3.


[Закрыть] Выходит, что сказание моложе той летописи, куда оно внесено в готовом виде; другими словами, писцы переписали сказание за 20–30 лет до его возникновения.

Результаты исследования С. К. Шамбинаго подвергнуты были серьезной критике. А. А. Шахматов пришел к мысли, что летописная Повесть о Мамаевом побоище была составлена через год—два после Куликовской битвы, хотя и не дошла до нас в первоначальной редакции. Тогда же возникла официальная реляция о походе великого князя. Одновременно при дворе Владимира Андреевича Серпуховского появилось описание битвы, прославлявшее Владимира и двух Ольгердовичей, которое было близко по стилю к «Слову о полку Игореве». В начале XVI века для митрополичьего летописного свода составляется Сказание о Мамаевом побоище. Сказание, которое не дошло до нас в чистом виде, восстанавливается путем сравнения его трех первых редакций.[639]639
  Шахматов А. А. Отзыв о сочинении С. Шамбинаго: Повести о Мамаевом побоище // Отчет о двенадцатом присуждении премий митрополита Макария. СПб., 1910. С. 79—204.


[Закрыть]

Не все ясно в схеме А. А. Шахматова, но она намечала путь, по которому пойдут авторы будущих работ, ибо близость трех редакций сказания о Мамаевом побоище бросается в глаза, а подробности о великой битве так многочисленны и жизненны, что их нельзя объяснить риторическими отступлениями и выдумками, поэтому надо предполагать существование письменных записей о Куликовской битве.

В задачу этой работы не входит изучение литературной судьбы редакций сказания и их взаимоотношений, но для нас драгоценны те подлинные черты московской действительности XIV века, которые дошли до нас в этих сказаниях и еще различимы под пластами позднейшего времени. С этой точки зрения мы и будем рассматривать произведения, рассказывающие о Мамаевом побоище, прежде всего Задонщину, которую надо причислить к московской литературе.

Это произведение давно привлекало к себе внимание историков литературы. Однако большинство авторов обращало главное, внимание на подражательность этого памятника, на связь его со Словом о полку Игореве. С. К. Шамбинаго так и пишет: «Это произведение, носившее обычные названия Слова или Сказания или Списания, но получившее потом название „Поведания“, было написано в подражание Слову о полку Игореве, с сохранением не только его образов и выражений, но и плана».[640]640
  Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. С. 133–134.


[Закрыть]

Новейшие исследования, принадлежащие таким крупным ученым, как В. Ф. Ржига и В. П. Адрианова—Перетц,[641]641
  Ржига В. Ф. Слово Софония Рязанца о Куликовской битве («Задонщина») // Ученые записки Московского гос. педагогического института им. В. И. Ленина. М., 1947. Т. 43 (далее – Ржига В. Ф. Слово). Воинские повести древней Руси / Под редакцией В. П. Адриановой—Перетц. М.; Л., 1949. С. 143–165 (Слово о Куликовской битве Софония Рязанца [ «Задонщина»]).


[Закрыть] отошли уже от этой примитивной точки зрения, исходя из мысли о гораздо большем художественном значении этого произведения. Задонщине посвящен и труд на французском языке А. Мазона, который восхваляет это произведение с целью доказать, что оно было источником «Слова о полку Игореве». Это последнее Мазон считает подложным произведением, составленным в конце XVIII века. Путем восхваления хорошего убивается лучшее.

В настоящее время вопрос о происхождении «Задонщины» все более привлекает к себе исследователей, тем более что найден еще новый полный список этого сочинения. Лично мне он был известен давно, как работавшему над летописцами Государственного исторического музея. Новый список «Задонщины» включен в состав Новгородской 4–й летописи типа списка Дубровского (рукопись Музейского собрания № 2060).

Имя Софония «Рязанца» привело исследователей к мысли о немосковском происхождении «Задонщины». С. К. Шамбинаго, например, связывая происхождение этого произведения с авторством Софония, иерея, рязанца, названного в одном списке брянским боярином, рисует картину приезда южного уроженца в Рязань, куда привозится рукопись «Слова о полку Игореве», а может быть, целая библиотека.

В. Ф. Ржига также считает автором «Задонщины» рязанского иерея Софония, называя его поэтом—рязанцем.[642]642
  См.: Ржига В. Ф. Слово. С. 77.


[Закрыть] Всюду говорит о Софонии—рязанце как авторе «Задонщины» и В. П. Адрианова—Перетц. По—иному подошел к вопросу об авторе поэмы о Донской битве А. Д. Седельников, написавший интересную статью, которая связывает «Задонщину» с псковской письменностью. Однако доказательства автора шатки и стоят далеко от самого текста «Задонщины».

Между тем текст «Задонщины» сам по себе говорит о том, что автор писал ее в годы, близкие к Куликовской битве и был прекрасно осведомлен о жизни московских высших кругов. Так, в Слове появляются московские «болярыни», жены погибших воевод: жена Микулы Васильевича – Марья, жена Дмитрия Всеволожского – тоже Марья, Федосья – жена Тимофея Валуевича, Марья – жена Андрея Серкизовича, Оксенья, или, по списку Ундольского, Анисья – жена Михаила Андреевича Бренка. Надо предполагать хорошую осведомленность автора «Задонщины» в московских делах, чтобы объяснить этот список боярских жен, интересный и понятный только для современников. Конечно, не позднейшему автору принадлежат и такие слова, рисующие грозную русскую рать: «Имеем под собою борзыя комони, а на себе золоченые доспехи, а шеломы черкасьские, а щиты московскые, а сулицы ординокие, а чары франьския, мечи булатныя». «Сильный», «славный», «каменный» город Москва, быстрая река Москва стоят в центре внимания автора.

Нашим выводам как будто противоречит указание на Софония Рязанца, как на автора описания. Но уже С. К. Шамбинаго отмечал, что в тексте «Задонщины» иерей—рязанец Софоний (в нашем списке Ефонья) упоминается в третьем лице, словно автор какого—то другого произведения, в новом списке же о нем говорится так: «И я ж помяну Ефонья ерея рязанца в похвалу песньми и гуслеными и буяни словесы». Соображения историков литературы о происхождении Софония ничего не меняют в московском характере произведения. Ведь во всех русских городах прозвища «рязанец», «володимерец» и т. д. давались тем людям, которые осели в чужом городе. Москвич не писал себя москвитином в Москве, а звал себя так в чужом городе. Поэтому прозвище Рязанец нисколько не противоречит тому, что Софоний мог быть москвичом.

Для нас важен прежде всего вопрос: когда была написана «Задонщина»" Историки литературы отвечают на это общими словами о составлении произведения в начале XV века, тогда как в тексте памятника мы имеем довольно точное датирующее указание. В сводном тексте С. Шамбинаго интересующий нас текст, переставленный названным ученым на другое место, звучит так: «Шибла слава к морю, к Железным вратом, к Риму и ко Орначу и к Кафе и ко Царю граду, что Русь поганых одолеша».[643]643
  Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. С. 127.


[Закрыть] Приведенная фраза отсутствует в Кирилло—Белозерском списке, а в списке Ундольского читается в неисправном, но существенно ином виде, чем приводит ее проф. Шамбинаго. В нем находим слова: «А слава шибла к Железным вратам к Караначи, к Риму и к Сафе, по морю, и к Которнову, и оттоле к Царюграду».

Правильно восстановив чтение «к Кафе» вместо «к Сафе», проф. Шамбинаго выбросил из текста малопонятные слова «к Которнову», а в них—то и заключаются важные датирующие указания. Действительно, в Музейском списке читаем: «Шибла слава к Железным вратом к Риму и к Кафы по морю и к Торнаву и оттоле к Царю граду на похвалу: Русь великая одолеша Мамая на поле Куликове». Эти слова в совсем испорченном виде читаются и в Синодальном списке: «Шибла слава к морю и (к) Ворнавичом, и к Железным вратом, ко Кафе и к турком и ко Царуграду».[644]644
  Смирнов А. Третий список Задонщины по Синодальному скорописному сборнику XVII века // Русский филологический вестник. 1830. № 2. С. 283.


[Закрыть]

Легко заметить, что фраза о славе менялась при переписке, и некоторые названия становились непонятными. Непонятное в Ундольском списке «Караначи» (в Синод. – к Ворнавичом) обозначает к Орначу, городу, упоминаемому в XIV веке. Железные ворота – это, вероятнее всего, Дербент, но что значит Которному» Музейский список дает понять, что в Ундольском списке надо читать «ко Торнову», так как в Музейском списке читаем «к Торнаву». Под этим названием нельзя видеть иной город, чем столицу Болгарии, – город Тырново. Так понимает текст и В. Ф. Ржига. Болгарское царство было завоевано турками в 1393 году, когда пал Тырнов. Значит, первоначальный текст «Задонщины» составлен был не позднее этого года.

Наш вывод можно подтвердить и другим расчетом. В полных списках «Задонщины» показано от Калатския рати до Мамаева побоища 160 лет. Нет никакого сомнения, что Задонщина имеет в виду битву при Калке, с которой была спутана битва на Каяле, прославленная в «Слове о полку Игореве». Битва при Калке произошла, по нашим летописям, в 6731 (Лаврентьевская) или 6732 (Ипатьевская) году. В московских летописях принята была обычно вторая дата (см. Троицкую, Львовскую и др.). Прибавим к 6732 160 лет, получим 6892, что равняется в переводе на наше летоисчисление 1384 году. Между тем в летописях 6888 год постоянно указывается как время Куликовской битвы. Конечно, можно предполагать ошибку в исчислении времени, но ничто не мешает нам видеть в этом и определенное датирующее указание на время составления памятника, относящееся к 1384 году.

«Задонщина» впитала в себя многие черты московской жизни конца XIV века. Поэтому в ней северо—восточная Русь носит название Залесской земли, как это находим и в других памятниках этого времени. Москва величается «славным градом», река Москва – «быстрой», меды – «наши сладкие московские», щиты – «московские». В «Задонщине» названы подмосковные города, Серпухов и Коломна; «жены коломенскыя плачут» на забралах городской стены в день Акима и Анны, то есть 9 сентября. Это указание само по себе имеет интерес, так как по летописи русское войско вернулось после битвы на Коломну 21 сентября, а бой произошел 8 сентября. Весть о битве могла действительно прийти на Коломну уже 9 сентября, от гонцов великого князя. Кто мог записать такую деталь, как не московский или коломенский житель.

Типично московскую действительность заметим мы и в таких замечательных словах, которые автор «Задонщины» вкладывает в уста Дмитрия Донского: «Братья бояре и воеводы, дети боярские. То ти, братие, не ваши московъскыя сластныя меды и великия места. Тут добудете себе места и своим женам». Здесь мы имеем прямой намек на местнические обычаи, получившие такое распространение в России при московском дворе.[645]645
  Воинские повести. С. 39.


[Закрыть]

Особый характер «Задонщины» и ее небольшие размеры не дали ее автору возможности широко развернуть московские мотивы, но и без того «Задонщина» может считаться по преимуществу памятником московской литературы. В ней нет ничего рязанского, и объяснить это сознательным умолчанием о Рязани крайне трудно. Первоначальный текст «Задонщины» до нас не дошел. Имя Софония («написание Софониа старца рязанца») имеем в кратком списке «Задонщины» XV века и в тексте XVII века. Но ведь список XVI века не знает Софония—рязанца, а между тем списки «Задонщины» разнятся между собой. «Задонщина», по нашему мнению, возникла на московской почве, а вопрос о Софонии—рязанце – вопрос особый, ведь его называли и рязанцем и брянским боярином, в то же время и «старцем».

«Задонщина», как поэтическая повесть, была распространена мало; возможно, ее больше пели, чем переписывали. Несравненно большее распространение получили списки особого Сказания о Мамаевом побоище, которые разделены С. К. Шамбинаго на 4 редакции. Сказания эти сложного состава и предполагают какую—то общую основу, так как последовательное происхождение редакций не доказано С. К. Шамбинаго. Общее впечатление от сказаний неблагоприятное: они кажутся громоздкими и неясными. Множество недомолвок и ошибок, длинных и нескладных вставок из церковных книг в виде текстов и молитв испещряют повествование. Имеются и прямые искажения действительных событий. Например, явным подлогом являются беседы митрополита Киприана с Дмитрием Донским, так как известно, что Киприан не имел прямого касательства к Куликовской битве.

И тем не менее во всех редакциях сказаний о Мамаевом побоище обнаруживаются черты, восходящие к какому—то древнему тексту, близкому ко времени Дмитрия Донского и Куликовской битвы.

Видя в тех списках сказаний, где появляются какие—либо новые дополнения о Куликовской битве, только риторические распространения и заимствования из устной традиции, С. К. Шамбинаго считает более древними тексты, помещенные в Никоновской и Вологодско—Пермской летописях. Поэтому внимание исследователя едва привлекает Уваровский список Сказания 3–й редакции, хотя этот список украшен цитатами из народной поэзии, сохраняющими даже песенный склад. Не привлекает его внимания и сборник Соколова XVII века, хотя он уклоняется от общей схемы; между тем в этом списке читаем слова: «Земля стонет необычно в Цареграде и в Галади, и в Кафе, и в Белграде».[646]646
  Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. С. 300. «Распространения Уваров—ского списка не интересны и нового ничего не дают». Там же. С. 285–286 и 290.


[Закрыть] Внимание исследователя все время занято мыслью доказать позднее происхождение редакций сказаний о Мамаевом побоище, что заставляет его отказываться даже от мысли искать в их основе древнее повествование. А между тем возникает вопрос, кто и когда мог написать о Царьграде, Галате, Кафе и Белграде с таким знанием дела. Уже в XVI веке Галата и Кафа не имели такого большого значения, как раньше. Было же время, когда Галата являлась конечной целью для поездок московских купцов, а Кафа и Белград (Аккерман) служили для них промежуточными пунктами. И это было не позже XV века. Как же такие подробности могли принадлежать редактору, жившему в XVI веке»

Древняя основа сказаний о Мамаевом побоище в их не риторических, а подлинно исторических деталях бросается в глаза. Для доказательства этой мысли я воспользуюсь как текстами, опубликованными С. К. Шамбинаго, так и текстом Забелинской рукописи, часть которой под названием Новгородского Хронографа была мною издана в Новгородском историческом сборнике. Несмотря на позднее происхождение текста сказания в Новгородском Хронографе, он дает важные данные для заключения о древнем источнике.[647]647
  Тихомиров M. Н. Новгородский Хронограф XVII века // Новгородский исторический сборник. Новгород, 1940. Вып. 7. С. 66—114. Рукопись хранится в ГИМ, Забелинское собрание (№ 261, л. 262–292).


[Закрыть]

В современном своем виде Сказание о Мамаевом побоище, помещенное в Новгородском Хронографе, представляет собой сводный текст. Он начинается летописной повестью о побоище, имеющейся в Новгородской 4–й летописи. После слов «совокупитися со всеми князи русскими и со всеми силами» следует текст Сказания о Мамаевом побоище, начинающийся словами: «В тоже время слышав же князь Олго Рязанский, яко царь Мамай качует на реке на Вороножи на броду».

Сводное сказание в основном примыкает к Сказанию о Мамаевом побоище, помещенному в Никоновской летописи, но оно полнее его и имеет все черты текста, составленного на основании по крайней мере двух источников, причем объединение текстов сделано было очень небрежно. В нашу задачу вовсе не входит выяснение происхождения сводного текста. Нам важно доказать другое: что сводный текст сохранил некоторые древние черты, восходящие по происхождению к очень раннему времени, и что эти черты нельзя объяснить позднейшими вставками, распространениями текста и т. д. Другими словами, что основа сказаний о Мамаевом побоище гораздо более древняя, чем это кажется некоторым исследователям, – скажем прямо, гораздо более интересная и свежая по сравнению с позднейшими текстами. Бросается в глаза, что сводный текст явно соединял разные источники, которые различаются между собой и своим стилем. Одним из таких источников был рассказ, изобилующий подробностями, которые явно были записаны еще во времена, близкие к Куликовской битве, когда еще не успела заглохнуть устная традиция. Для подтверждения этой мысли ограничимся несколькими справками. Например, в сказании так называемой третьей редакции (по С. К. Шамбинаго) говорится о посылке в степь навстречу татарам Родивона Ржевского, Андрея Волосатого, Василия Тупика, Якова Ослебятева «и иных с ними крепкых юнош».[648]648
  Шамбинаго С. К. Указ. соч., приложение. С. 45.


[Закрыть] Это место имеется и в сводном тексте с добавлением: «70 человек». Реальность имен посланных юношей доказывается именем Якова Ослебятева, так как боярин Родион Осляба известен по летописи.[649]649
  ПСРЛ. Т. XX. С. 218.


[Закрыть] Между тем С. К. Шамбинаго весьма недоумевает по поводу слов Задонщины, вложенных в уста Осляби: «Пасти главе твоей на сырую землю, на белую ковылу, а чаду твоему Иакову лежати на траве ковыле». Не поняв текста, С. К. Шамбинаго заменил слово «чаду» и поставил здесь «брату», так как слово «чаду» якобы не имеет смысла. Но в Музейном списке «Задонщины» читаем: «Уже голове твоей летети на траву ковыль, а чаду моему Якову на ковыли земли не лежати».[650]650
  Шамбинаго С. К. Указ. соч. С. 125; Воинские повести. С. 38. В. Ф. Ржига очень неудачно «на ковыли земли» исправил – «на ковыли зелене».


[Закрыть] И это вполне понятно, так как Яков Ослебятев остался в живых. Ослебятевы, как это доказал С. Б. Веселовский, были митрополичьими боярами.[651]651
  Веселовский С. Б. Феодальное землевладение. Т. I. С. 414–416.


[Закрыть] Слова об Якове Ослебятьеве, что он не будет убит, указывают на определенную среду митрополичьих бояр, во всяком случае на московскую, а не рязанскую среду.

В третьей редакции сказания мы находим и следующую любопытную поправку, которая показывает, как изменялся и становился непонятным более ранний текст. В нем читаем о движении Мамая: «Не спешит бо царь того ради итти – осени ожидает». В сводном тексте читаем обратное: «Спешит царь, осени требует». Речь идет об осенней дани («осени»), которую требует царь.

Замечательное указание на отдельные черты большей древности некоторых текстов сводного сказания находим в списке гостей—сурожан, взятых Дмитрием Донским в поход против татар. В сводном тексте читаем следующие имена: «Василия Капицю, Сидора Олуферьева, Константина Петунова, Козму Ховрина, Онтона Верблюзина, Михаила Саларева, Тимофея Везякова, Дмитрия Чермного, Дементия Саларева».[652]652
  Забел., № 261, л. 273.


[Закрыть] Нас привлекает прежде всего имя Козмы Ховрина, в котором надо видеть родоначальника Ховриных, происхождение которых от богатых гостей, крымских выходцев, куда более вероятно, чем родословное древо от некоего князя Стефана из Крыма; в других же списках здесь читаем малопонятное: Коврю (Ковырю) и т. д. На месте Семена Онтонова других списков находим Онтона Верблюзина. Что это не ошибка, а более древняя традиция, показывает следующая справка. Житие Сергия знает гостя Семена Онтонова, который родился по предсказанию игумена Сергия. Сергий «любовь и благодетельство име к родителем моим», – говорит Онтонов.[653]653
  Тихонравов Н. С. Древние жития Сергия Радонежского. М., 1892.


[Закрыть] Семен Онтонов живет и действует в первой четверти XV века, спустя 30–40 лет после Куликовской битвы, а Онтон Верблюзин – его отец. Позднейшие переделки вставили Семена Онтонова на место Онтона Верблюзина, так как первый был известен по житию Сергия. Так поздний текст Новгородского Хронографа, как видим, сохраняет раннюю традицию.

В сказании так называемой третьей редакции читаем о двух братьях Ольгердовичах, которые были ненавидимы отцом «мачехи ради». В сводном тексте обнаруживаем иное: «Отцем ненавидими бяше обое, но и паче боголюбивы, вместе бо крещение прияли ести от мачехи своея от княгини Анны». Речь идет о действительном лице. Анна Святославовна была женой Ольгерда и христианкой.[654]654
  Шамбинаго С. К. Указ. соч., приложение. С. 54; Забел., № 261, л. 275 об.; ПСРЛ. Т. XVII. С. 92.


[Закрыть] Мотив злой мачехи вытеснил факт согласия мачехи с взрослыми пасынками.

Искажение первоначального текста в редакциях, изданных С. К. Шамбинаго, видим и далее. Один из Ольгердовичей говорит в сводном сказании: «Приидоша ко мне вестницы от Северки, ту бо хощет князь великий Дмитрей Иванович ждати безбожнаго царя Мамая».[655]655
  Забел., № 261, л. 276.


[Закрыть] Речь идет о реке Северке, впадающей в Москву—реку справа и служившей местом, где русские войска порой задерживали татар. Северка служила дополнительной военной линией после Оки, защищавшей подступы к Москве. В изданных редакциях и отчасти в самом Новгородском Хронографе появляется уже Северская земля, или Северы, то есть Черниговщина, что делает текст почти бессмысленным.

Эти примеры позволяют более тщательно отнестись к показаниям сводного сказания и других поздних текстов и не видеть в них только риторические украшения. Известно, как рисуют нам тексты сказания присутствие Дмитрия Донского на поле битвы. После храброго сопротивления во время боя великий князь не был найден на Куликовом поле, его нашли «бита велми, едва точию дышуща под новосеченым древом, под ветми лежаще, аки мрътв». В поисках великого князя, по Никоновской летописи, участвовали Федор Зернов, или Морозов, и Федор Холопов, «бяху же сии от простых суще». В сказании третьей редакции названы Федор Сабур и Григорий Холопищев, «оба родом костромичи».[656]656
  Шамбинаго С. К. Указ. соч., приложение. С. 69.


[Закрыть]

Совсем иная картина рисуется по сводному тексту. Когда Владимир Андреевич стал спрашивать, не видел ли кто великого князя, нашлись самовидцы. Первый был Юрка—сапожник, сказавший, что видел, как великий князь сражался железной палицей, вторым был «Васюк Сухоборец», третьим – Сенька Быков, четвертым – Гридя Хрулец.[657]657
  Забел., № 261, л. 286 об.


[Закрыть] Перед нами имена безвестных героев Куликовской битвы, в их числе ремесленник—сапожник. Нельзя лучше представить себе всенародность ополчения, бившегося с татарами на Куликовском поле, чем назвав эти имена.

Почему же они выпали у позднейших авторов» Потому что имена их ничего не говорили и, может быть, даже казались малопристойными чопорным московским книжникам. Поэтому пятый самовидец, о котором в Новгородском Хронографе сказано: «У князя Юрья некто есть имянем Степан Новосельцев» стал в третьей редакции сказания князем Стефаном Новосильским, тогда как вторая редакция говорит о нем еще просто: «Юрьевской же уноша некто Степан Новосилской». Так терялась первоначальная действительная основа событий под пером позднейших редакторов.

Историк не может пройти мимо другого интересного факта. Современные тексты сказаний в его различных редакциях носят на себе черты по крайней мере трех разнородных повествований. В него вошли: 1) прозаический рассказ о Куликовской битве; 2) поэтическое произведение о Донском побоище; 3) риторическое повествование о переговорах Олега и Ягайла с Мамаем и вставки из церковных книг. В мою задачу не входит рассмотрение этих отдельных частей. Это дело историков литературы. Гораздо важнее отметить, что риторические украшения сказания и их церковный характер являются самым поздним пластом, наслоившимся на текст сказания, пластом, в котором имеются уже явные искажения и выдумки, подобные рассказу об участии митрополита Киприана в подготовке борьбы с Мамаем. Подлинные исторические черты, порой искаженные нашими списками, дают только первые два сказания, они и являются древнейшими. Наш вывод, впрочем, не заключает ничего особенно нового. Он только примыкает к выводам А. А. Шахматова о существовании официальной реляции о походе Дмитрия Донского и поэтического описания битвы, родственного со «Словом о полку Игореве» (см. далее о «хоботах»).[658]658
  И. Срезневский отмечает в своем словаре, что слово «хобот» обозначает «хвост» и «бунчук» (последнее с вопросом), но хоботы обозначают здесь длинные концы стягов, колеб—лющ 45 иеся от ветра.


[Закрыть]

С. К. Шамбинаго считал поэтические места «Сказания о Мамаевом побоище» заимствованными из «Задонщины», но не обратил внимания на то, что в этих предполагаемых заимствованиях в Сказании мы не найдем сходства с текстами «Слова о полку Игореве». А ведь нельзя предполагать, что составитель Сказания выбрал из «Задонщины» только то, что не было заимствовано из «Слова». Но указанный факт будет нам понятен, если мы признаем, что и «Задонщина» и Сказания черпали из одного общего источника – того поэтического описания, которое, по мнению Шахматова, было составлено вскоре после события. Это поэтическое описание отличалось необыкновенной красотой и стояло вне зависимости от «Слова о полку Игореве». Приведем два—три отрывка из «Задонщины» в переводе на современный язык: Вот русские полки изготовились к бою. Время ведренное, и ревут стяги, наволоченные золотом, и простираются хоботы их, как облака тихо трепещут, точно хотят промолвить. Богатыри русские, как живые хоругви колеблются: доспехи русских сынов, как вода всебыстрая колебалася, а шеломы их на головах, как утиные головы, (как) роса во время ведра светилися, еловцы[659]659
  Еловцы – длинные завершения «шлемов».


[Закрыть] же шеломов, как пламя огненное горит.