Текст книги "Труды по истории Москвы"

Второй сын, Владимир, был определен в только что открытое промышленное училище на Миусской площади – среднее учебное заведение, приравнивавшееся в те времена к реальным училищам, из которых можно было поступать в технические учебные заведения.

Сергей учился в гимназии. Меня, как далее будет видно, определили в Коммерческое училище. Младший брат учился тогда в гимназии. На его счастье, … когда он достиг… школьного возраста, не было никаких сомнений и… препятствий к тому, чтобы он учился в средней школе. А эти препятствия были очень большими для моих старших братьев, отчасти и для меня. В учебные заведения надо было платить по тому времени довольно большую сумму. Насколько я помню, в гимназию платили до ста рублей в год. Кроме того, надо было покупать учебники, одевать в форму, которая была обязательной, платить различного рода деньги по случаю тех или иных событий, давать деньги на завтраки. В целом, скапливалась большая сумма, очень трудная для обыкновенного конторщика, каким был мой отец у Саввы Морозова.

Эту великую заслугу моих родителей следует отметить. Она понятна далеко не каждому в наше время, когда образование стало столь доступным и даже обязательным, вследствие чего только ленивый человек, не имеющий стыда ни перед собой, ни перед обществом, не хочет учиться в среднем учебном заведении или высшей школе.

Естественно, что наша семья испытывала значительные затруднения. В первую очередь это выражалось в том, что квартиры, в которых мы жили, отличались далеко не высокими качествами. Наши квартиры отнюдь не были ни шикарными, ни большими. Чаще всего это были квартирки в три комнаты, что на семью в семь человек и в те времена не являлось чем—то роскошным, хотя москвичи в целом, может быть, и жили просторнее в своих маленьких деревянных домах, чем теперь.

Большинство квартир мною забыто. Та квартира, где я родился, находилась в Тетеринском переулке, но дом в настоящее время не сохранился. Чаще всего мы жили в Таганке. Один из этих домов до сих пор стоит. Он находится в небольшом переулке, выходящем в настоящее время на улицу Радищева с бывшей Гончарной улицы (ныне – улица Володарского). [Но] лучше я запомнил ту квартиру, где исполнялся «Скупой рыцарь». Домик этот стоит во дворе церкви Нового Пимена и до настоящего времени. Квартира была на втором этаже, очень сухая и теплая. Она принадлежала церковному причту и была покинута нами с большим сожалением, потому что в ней поселился какой—то вновь принятый в эту церковь дьякон. Квартира была небольшая, всего три комнаты, конечно, с деревянной лестницей.

Еще одна квартира была в переулке, носившем название Девкин … Слово «девка» означало тогда не вполне хорошее девичье состояние, и наше пребывание в Девкином переулке, когда я учился в Коммерческом училище, доставляло мне много неприятностей и насмешек со стороны моих сотоварищей и учеников.

Обычно квартиры наши снимались в некотором отдалении от Трехсвятительского переулка, где служил отец. Ходил он туда пешком, вставая обычно в шесть часов утра. Папа ставил для себя самовар, пил чай. Позднее его вставали мама и дети. Этот утренний час был самым лучшим в жизни отца, потому что никто ему не мешал, он читал то, что ему хотелось, с большим удовольствием, пил не меньше семи – восьми стаканов чая, после чего пешком отправлялся на службу. Служба эта, между прочим, была льготная. У Саввы Морозова она продолжалась всего семь часов – с девяти до четырех часов дня, с перерывом в полчаса на обед.

Название местностей, где находились наши квартиры, оставили у меня воспоминание по их странности: Антроповы ямы (насколько я помню, это было где—то в районе Сущевской улицы), Николы на Ямах и пр. От этих «ям» простиралось солидное расстояние до Трехсвятительского переулка, потому что трамваев первоначально еще в Москве не было, а конка была далеко и не везде.

Были и другие причины, по которым мы жили, как правило, в плохих квартирах. Они заключались в одной особенности жизни небогатых москвичей того времени.

Каждую весну, примерно, в апреле или в начале мая, в Москве совершалось своего рода вавилонское переселение. Небогатые квартиранты бросали свои квартиры и со всем скарбом переселялись на дачи. Под словом «дача» понималась иногда какая—нибудь крестьянская изба, которая снималась на четыре месяца, после чего снова подыскивалась квартира в Москве.

Раннее детство у всех происходит беспамятно. Только рассказы близких людей в какой—то мере говорят об этих «беспамятных» годах, иногда очень памятных для родителей. Впоследствии мне рассказывали, что мое рождение не вызвало особого восхищения у мамы, ожидавшей долгожданной девочки. Ее утешили только вещими словами акушерки, объявившей меня будущим «кормильцем». Акушеркино прорицание сбылось, и я впоследствии стал подспорьем для очень многих, обычно не получая взамен ничего или даже встречая простую черствость.

Брат Володя рассказывал, что в детстве я ловил за хвост мышей и нисколько их не боялся. У меня была добрая и чистоплотная нянька Акулина Ивановна, воспитавшая нас в почтении к хлебу, который она называла даром Божиим. И странно: бросить в ведро даже сухую и заплесневелую корку хлеба для меня – страшное дело.

Первые проблески моего сознания связаны с рождением… младшего брата Бориса. Тогда мне было пять лет. Почему—то запомнилась маленькая кроватка с сеткой по бокам. Вторым воспоминанием явилась болезнь. Я лежу на столе, и мне делают прививку против дифтерита. Более четко я помню больницу св. Владимира, где я лежал больной скарлатиной, и памятное возвращение домой. На высоком мосту через Яузу мама вдруг подняла сверток с моей дезинфицированной одеждой, которую отдали в больнице, и бросила его в воду, сказав: «Пускай уж лучше в воде утонет, а то еще кто заразится». Впоследствии и я всегда бросал подозрительные вещи и пищу, даже в голодное время, чтобы не произошло чего—либо плохого.

Читать я научился пяти – шести лет как—то само собой, а лет с восьми стал увлекаться Густавом Эмаром. «Чистое сердце» произвело на меня неизгладимое впечатление. Уткнувшись в подушку, я обливался горючими слезами, жалея бедного Рафаэля, изгнанного из дома. Тогда—то я испортил себе зрение и стал близоруким.

Из детских лет наиболее памятным для меня осталось путешествие в Киев и Одессу. Папа по какому—то случаю взял для себя месячный отпуск и решил путешествовать.

Маршрут у нас был такой: Киев, Чернигов, Одесса, Севастополь. Поехали вчетвером: папа, мама, я и Борис, которого, как и меня, боялись оставить дома.

Ехали во втором классе. В Киеве мне больше всего запомнились большие валы недалеко от Киево—Печерской лавры и пещеры. Особенно страшен был Иоанн Многострадальный, врытый по пояс в землю. Интересен был мирроточивый череп. Впрочем, мама тут же скептически отметила, что монах усердно поливал этот череп елеем (мирром). Мама всегда была обуреваема некоторым скептицизмом, что не мешало ей позже каждый раз возить меня в Иверскую часовню, чтобы отслужить молебен перед очередной поездкой в Петербург.

В Чернигов мы ездили на пароходе, конечно, в общей каюте первого или второго класса. Мы ездили по городу, но как—то меня оставили в каюте одного. Я тотчас же открыл иллюминатор и вылез из него почти наполовину, любуясь проезжавшей лодкой. Чьи—то сердобольные руки втянули меня за штанишки в каюту и тем спасли от утопления в Десне.

В Одессе мы жили у папиного приятеля Троицкого, удачно продвигавшегося по службе в какой—то фирме. Одно время Троицкий особенно дружил с моим папой, и даже его жена была крестной матерью маленького Борички. Впрочем, она не была довольна своим крестником в Одессе, потому что Борис… плакал в отсутствие мамы неутешными слезами маленьких детей, привыкших к присутствию обожаемых ими матерей. Как добрая женщина, Троицкая искренне убивалась Борисовым хныканьем, а я был утешителем.

Из событий одесской жизни мне запомнилась только закладка с молебном большого дома. Мы с Боричкой как маленькие стояли у котлована (Боричка был одет в парадный бархатный костюмчик с большим кружевным воротником).

Папа мечтал поехать на пароходе в Крым, но это показалось маме опасным путешествием, чем—то вроде Магеллановой кругосветки. С ужасом говорилось о бурях у мыса Тарханкут. И этот зловещий мыс навсегда остался в моей памяти.

Наступил год моего обучения. Меня в восемь лет от роду отдали учиться в городское училище на Миусской площади. Ходить от Нового Пимена в училище было недалеко, но надо было рано вставать, и я вставал со скандалом, заявляя словами недоросля: «Не хочу учиться, а хочу жениться». Наконец мама выталкивала меня на лестницу и бросала вдогонку узелок с книгами. Незадачливый ученик (по рассказам мамы) медленно плелся по двору, выбирая для шествия в храм науки грязные лужи. В училище занятия продолжались недолго, а в перерыве давали по куску хорошего ржаного хлеба с солью.

Обычно мама давала на завтрак пятачок со строгим наказом не есть мороженого, а в особенности не пить кваса и не есть моченых дуль (груш) как опасной пищи для желудка. Такой квас в стеклянных кувшинах и вынутые из него дули аппетитно возвышались на лотках, поставленных на козлы. Мамин пятачок и шел неукоснительно на это запрещенное лакомство. И никто не болел, вопреки маминым страхам. Мама считала, что зловредные продавцы делают квас из сырой воды, забывая о том, что квас делают из груш, прокипятив их для навара в чугунах.

Я принадлежал к разряду «тихих мальчиков», готовых на всякое баловство. Поэтому и попадал в разные истории. То меня искусает цепная собака и навсегда вселит опаску по отношению к собачьему племени, то я провалюсь в замерзший пруд (у Трифона в Напрудном) и пр. В баловстве я проявлял и некоторую изобретательность. Так, мама оставляла меня иногда одного сторожить квартиру. Бывало скучно, и я придумывал себе занятие. Любимым папиным предметом был аквариум, и вдруг золотые рыбки стали дохнуть. Поставили приборчик для нагнетания воздуха в воду. Рыбы, тем не менее, дохнут и дохнут. Причину обозначили мои мокрые рукава. Я ловил рыбу рукой и опять пускал ее в воду, что, очевидно, золотым рыбкам не нравилось, но мне нравилось очень.

Одевались мы, ребята, по одному и тому же образцу. До поступления в среднее учебное заведение наш наряд состоял из коротких штанишек, засунутых в невысокие детские сапожки. Рубашка—косоворотка довершала одеяние. Не говорю о пальтишках осенью и зимою. Рубашка обычно была длинной и подпоясывалась пояском. Впрочем, на одежду маленьких детей внимания обращалось мало. Она перешивалась и от старшего переходила к младшему. В самом выгодном положении находились старший Коля и младший Борис. Парадный костюм Бори, о котором я уже говорил, казался мне одеянием принца, а Боричка с его черными глазами казался мне настоящим принцем.

Одежду покупали или делали «на рост». Поэтому, когда она была новой, то казалась нескладной, а когда становилась складной, то уже была старой. Папа выбирал материи по их носкости. Когда брат Володя поступил в промышленное училище, ему понадобилась форма. Папа с Володей отправились в магазин готового платья, принадлежавший Мандлю, и вернулись обратно с триумфом. На второй этаж, где мы жили, с победным видом шел папа, а за ним взбирался Володя, причем падал на каждой ступеньке: полы новой шинели непомерно длинные. На каждой ступеньке подвертывались ноги, и бедный мальчик с трудом совершал свое восхождение в науку. На следующий день мама ездила менять шинель и совершила это с успехом.

Теперь уже даже трудно представить себе, что представляла собой Москва и окружающие ее местности в начале нашего века, когда я был еще ребенком.

Прежде всего, Москва была гораздо менее населенной, чем в настоящее время. В ней жило не больше одного миллиона человек. Москву того времени петербуржцы насмешливо называли «большой деревней». Немногие высокие дома, там и здесь стоявшие на московских улицах, чередовались с двухэтажными и одноэтажными деревянными домиками. Даже на больших улицах тогдашнего московского центра, вмещавшегося в Садовое кольцо, тянулись длинные деревянные заборы.

Цепь бульваров по линии кольца «А» и кольца «Б» окружала Москву как бы двойным кольцом. Особенно хороши были бульвары на Садовом кольце, безжалостно и довольно бессмысленно уничтоженные в свое время, как рассказывают, по настоянию Кагановича, одного из гонителей московской старины. Каганович предлагал даже сломать Василия Блаженного и взорвал Сухареву башню как раз в ту ночь, когда от Сталина было получено распоряжение оставить ее в сохранности как памятник старины. Так, по крайней мере, рассказывают старожилы, и так говорил покойный академик Игорь Эммануилович Грабарь, великий ревнитель драгоценных памятников старины, очень много сделавший для их охраны.

… Улицы были замощены крупным булыжником, ездить по которому в пролетках являлось настоящей мукой, потому что извозщичьи пролетки, так назывались экипажи типа колясок, безжалостно прыгали на камнях. Тротуары тоже желали лучшего. Что касается таких усовершенствований, как асфальтовые мостовые, то они были редкостью.

Зато Москва отличалась другими удобствами – громадным количеством садов, расположенных особенно за первым кольцом бульваров. К домам примыкали большие сады, тенистые, как парки, иногда фруктовые. Особенно их было много в Таганке, где жили широко и где помещались за таинственными высокими заборами старообрядческие общины, доступ куда был практически невозможен для непосвященных людей.

Окраинами города на севере считались Ходынское поле и Петровский парк. За Ходынским полем, печально прославившимся ходынской катастрофой при коронации Николая II, тогда тянулись луга и огороды.

Петровский парк был гораздо больше, чем те остатки, которые от него сохранились до нашего времени. В Петровском парке стояли фешенебельные дачи. В них жили летом богатые люди. Еще дальше находилась Всехсвятская роща, от которой остались теперь лишь остатки в так называемом Соколе, северной окраине Москвы, да стоит церковь XVIII века.

Смешно сказать, но на этой окраине, в этой Всехсвятской роще, я мальчишкой лет десяти собирал землянику вместе с моим старшим братом Владимиром, любителем загородных путешествий. Эта поездка в Всехсвятское осталась у меня особенно памятной. Утро было погожим. Всехсвятская роща показалась мне очень красивой и необыкновенно свежей.

К Сокольническому парку примыкал большой массив леса, так называемое Богородское. Этот лес отличался большой густотой и высотой деревьев. За ним шел уже Лосиный остров, заповедный лес.

Еще в студенческие годы мы ездили, вернее, ходили через Лосиный остров на лыжах на Лосиноостровскую и обратно. Шли непрерывно через густой лес, теперь кое—где совершенно уничтоженный, кое—где поредевший до неузнаваемости. Это лыжное путешествие с моими товарищами начиналось от того моста в Богородском, который перекинут через Яузу. Здесь у самого деревянного моста стояло несколько чайных. Кажется, маленькие, теперь уже перестроенные домики этих чайных сохранились до последнего времени.

Взяв лыжи в Сокольниках, т. е. при входе в парк, там, где раньше находился «Круг», мы быстро пробегали Сокольнический парк и обычно пили чай в чайной. Чай стоил пять копеек на человека. Подавалась «пара чая». Она состояла из маленького чайника, где был заварен чай, и большого с кипятком; кипятку можно было брать сколько угодно, его немедленно приносили. К этому полагались или две конфетки «монпасье», или два куска сахара. За дополнительный сахар или конфеты нужно было платить отдельно.

Обычно мы брали белый ситный, а иногда раскошеливались и заказывали яичницу с колбасой, которую нам приносили на большой сковороде и которую мы уплетали с большим удовольствием. Насколько я помню, никакой водки наша компания из пяти – шести студентов не употребляла, да, впрочем, в городских чайных и добыть эту водку можно было только по особому заказу и по особой договоренности. Ее тогда приносили в виде кипятка в чайнике, так как установить по цвету, что это была за жидкость – кипяток или водка – с первого взгляда было невозможно.

На западной, вернее, на северо—западной стороне к Москве примыкал громадный Измайловский парк, переходящий в лес по направлению к Кускову. От него осталось теперь только одно название «Терлецкий лес». От чего происходит это название, я не знаю, но в то время это было запущенное и довольно красивое место.

Разница растительного покрова в Лосином острове и в Измайлове была весьма ощутительная. В Лосином острове преобладали громадные строевые сосны, иногда ели; в Измайлове преобладали различного рода вязы, липы и другие высокие, красивые лиственные деревья.

За Таганкой город кончался. Между Крутицкими казармами и Симоновым монастырем лежали обширные капустные поля. Здесь находились также пороховые погреба. Сам монастырь красиво возвышался на… берегу Москвы—реки. От него теперь осталась только половина прежней постройки, хотя архитектурой этого монастыря Москва могла бы гордиться не в меньшей степени, чем гордятся своими замками французы и немцы.

За Симоновым монастырем располагались различного рода картофельные и капустные поля, доходя до Тюфелевой рощи на берегу Москвы—реки. Это, собственно, была уже не Москва, а подгородное место. Громадные пространства заняты были здесь капустой, картофелем, морковью, свеклой, огурцами и прочими огородными растениями. Огородный пояс занимал большие площади и доходил до Чесменки (Текстильщики) и Перервы.

К Симонову монастырю примыкала небольшая роща, также почти уничтоженная. В этой роще находился маленький «Лизин пруд», тот самый пруд, который описан был Карамзиным в его повести «Бедная Лиза». По Карамзину, Лиза утопилась в этом пруду от несчастной любви. Во времена же моего детства утопиться в этом пруду при самом яростном желании… было невозможно. Пруд был мелководный и грязный.

Замоскворечьем город кончался за Садовым кольцом. Дальше тянулись различного рода слободы, селения и луга. Например, у деревни Котлы существовали большие огороды. Зюзино лежало в пяти километрах от города и отделено было от него различного рода полями. Коломенское казалось далеким селом, и от Москвы его отделяло расстояние примерно в пять – семь километров.

На западе Москвы село Фили представляло собою настоящую деревню, где находилась знаменитая церковь конца XVII века, сохранившаяся до нашего времени.

Кунцево, которое я плохо знал в то время, было очаровательным уголком. К нему примыкали те местности, которые описаны Забелиным в его книге «Древний Сетунский стан». Забелиным описана и… Сетунь, небольшая речка, которая текла в красивых берегах. Еще в начале революции берега Сетуни представляли собою очаровательную сельскую местность. Здесь стояли остатки дворянских усадеб. Вдоль реки тянулись заросли черемухи. Она великолепно цвела в весеннее время.

Ближайшие подмосковные дачи располагались не больше, чем в двадцати верстах вокруг Москвы. Десять верст расстояния от столицы уже казались достаточными для того, чтобы жить на даче – на свежем воздухе. Сейчас это кажется каким—то странным анахронизмом. Например, Пушкино в те времена казалось довольно отдаленным местом. Что же касается до Троицкой лавры, современного Загорска, то поездка туда совершалась весьма торжественно, как дальнее путешествие, занимавшее в одну сторону от двух с половиной до трех часов времени при поездке по железной дороге.

Мои родители снимали дачи несколько в стороне от железной дороги, так как отец любил сельское уединение. Кроме того, дачи поблизости от железнодорожных станций стоили дорого. По Ярославской дороге мы жили, например, в таких местах, как село Тайнинское, село Медведково, в двух—трех километрах от Лосиноостровской. Медведково было в те времена очаровательной местностью поблизости от Свиблова. Оба села стояли на Яузе и были окружены вековым лесом.

По Нижегородской железной дороге мы жили сравнительно редко, потому что мать считала местности по этой дороге сырыми, а это она находила своего рода преступлением. Всю свою жизнь мама была уверена, что ее дети могут заболеть туберкулезом, хотя никто из нас туберкулезом никогда не болел. Она отличалась хорошим сложением, высокой грудью, но всю жизнь боялась умереть от болезни легких. И действительно, умерла от катара легких, неизвестно когда и где полученного, хотя никто из детей болезнями легких никогда не страдал.

По Нижегородской дороге, насколько я помню, мы жили в Кучине, где впоследствии были устроены поля орошения. Позже, после смерти матери, жили в Салтыковке, местности тогда очень красивой.

Излюбленной железной дорогой у нас была Курская. Первоначально, когда дети были маленькие, мы жили в Печатниках – деревне, находившейся у станции Люблино по правой стороне, если ехать от Москвы. Теперь, конечно, невозможно узнать Печатники, а раньше там находился громадный пруд, запруженный высокой плотиной. На ней стояла лесопильная мельница – предмет моего восхищения в детские годы.

Печатники представляли собою простую деревню, застроенную крестьянскими избами. Там, впрочем, стояло несколько дач, специально построенных для сдачи в аренду, но не отличавшихся особыми удобствами и красотой.

Главная привлекательность Печатников заключалась в том, что на другой стороне железной дороги находилось имение Люблино. Оно принадлежало купцу Голофтееву, владевшему большим пассажем («рядами») в Москве. На месте этого Голофтеевского пассажа в настоящее время выстроено большое здание «Детского мира».

Люблино в свое время принадлежало Дурасову, который выстроил там своеобразный дом, многократно описанный в различного рода архитектурных изданиях. Этот дом напоминал собою по плану анненский орден (орден Святой Анны, полученный одним из Дурасовых). Здание получилось красивым, но и нелепым по внутреннему расположению.

К голофтеевскому дому примыкали дачи, которые [купец] сдавал в аренду, и парк, переходивший в великолепный сосновый лес. К парку примыкал большой пруд. Этот пруд был только частью серии прудов. Выше Люблина речка была также запружена. Здесь находились дачи Толоковникова, от чего и место называлось Толоконниками; еще выше располагался монастырский пруд, у которого стояли также дачи по его бокам, и еще выше – Кузьминки.

За Люблином лежали поля и леса, тянувшиеся далее по направлению к Николо—Угрешскому монастырю. Монастырь располагался в очаровательной местности, поблизости от Москвы—реки. Здесь были три пруда, расположенные под монастырем и в самом монастыре. К монастырю прилегала прекрасная роща, а за ней находились песчаные дюны. Это был изумительный по красоте ансамбль.

К Николо—Угрешскому монастырю добирались или прямой дорогой через … «дворики» (так назывались два или три постоялых двора, размещавшиеся на большой дороге из Москвы к Николо—Угрешу между Люблином и Кузьминками), а иногда ходили пешком по другой дороге, через деревню Капотню, где стояла деревянная церковь XVII века. Капотня, древнее село, красиво выделялась на высоком холме. На низменных лугах под Капотней уже в годы моей юности были устроены поля орошения, и это, конечно, очень портило местность.

Позже Люблино опустошил страшный ураган 1903 года. Он уничтожил люблинский лес, вырвав с корнем огромные деревья. Я как сейчас помню это печальное зрелище. Впрочем, как мальчишка я весело бегал по поваленным деревьям, забавляясь тем, что по ним можно было бегать, как по каким—то мосткам.

Ураган не пощадил и голофтеевскую усадьбу, а в Перерве… вырваны были только немногие деревья. Поэтому монахи уверяли, что за монастырь заступились святые. Позже, когда Печатники уже совсем превратились в грязную деревню, окруженную только огородами, мы жили в Перерве. Конечно, тот, кто побывал в современной Перерве, никак не поверит, что в ней можно было жить на даче на свежем воздухе, но ведь и Юрий Долгорукий не поверил бы, что на месте старого бора стоит теперь современный Кремль.

Перерва более раннего времени описана, между прочим, в одном рассказе Чехова, где говорится о холостом человеке, снявшем дачу в Перерве. Чеховская Перерва описывается как место фешенебельное. Молодой человек жил на всем готовом у одной дамы и гулял вместе с нею по перервинской роще. Однако при окончательном расчете дама предъявила ему некоторые претензии, заявив, что совместные прогулки по роще тоже кое—что стоят. Обо всем этом Чехов написал с присущим ему юмором. Но я жил в те годы, когда дамы такого сорта не могли уже найти молодых людей, которые искали бы приключений в Перерве.

В Перерве в мое время росла еще роща из строевых сосновых деревьев. Соседние поля отделялись от рощи большим глубоким рвом, заросшим кустарником. Почему—то этот ров назывался «Клюевой канавой». Посредине рощи располагалась широкая поляна, где обычно пасли скот, а дальше простиралась сосновая роща с непроходимыми зарослями бузины. Вершины больших деревьев населяло громадное количество грачей, избравших это место своим обиталищем ввиду близости огородных полей, и бузина была испещрена белыми пятнами, исходившими от грачей. Гулять в этих зарослях даже для мальчишек не было вполне безопасным. К тому же непрерывный грачиный грай наполнял окрестность.

В Перерве существовало несколько дач, расположенных на высоких холмах, выходивших к Москве—реке. В мое время дачи эти были уже анахронизмом: их снимали небогатые люди нашего достатка. Одна дача, правда, представляла собой красивый дом с большой усадьбой, окруженной крепким красным забором. Что находилось за этим забором, неизвестно, но кто находился – было известно всем мальчишкам. Там жил некий Мишенька Алексеев, прославленный своей трусостью и глупостью.

Из достопримечательностей Перервы наиболее памятными являлись дошники. Здешние крестьяне в большом количестве заготовляли кислую капусту. Заготовляли ее обычно в больших чанах – дошниках, сбитых из деревянных досок. Подобный дошник вставлялся в земляную яму, и в него сваливали рубленую капусту для квашения. В апреле или мае, когда надо было освобождать дошники от их содержания, дошники открывались, из них выбиралась капуста, а сами дошники очищались и оставлялись на чистом воздухе до осени открытыми, чтобы просохнуть. Тогда в Перерве распространялось поистине райское благоухание.

Иногда владельцы изб при их сдаче приезжим отличались большой словоохотливостью, рассчитывая на людей, не знающих местные условия. Поэтому иногда происходили довольно своеобразные разговоры. Вот один из таких разговоров, который произошел между моей матерью и владелицей «дачи». Объяснив все прелести дачной жизни и дачные удобства в Перерве, владелица добавила: «У нас так—то хорошо, так—то хорошо. Приедете весной, откроете окошечко, прилетит соловушка, сядет на окошечко и так—то славно запоет». На эту поэтическую фразу мама ответила одними только словами: «Знаю, знаю, мы уже здесь жили». В ответ последовал невнятный звук «э—э–э». Да, действительно, кроме благоухания дошников и грая грачей никаких иных «соловушек» и ароматов в Перерве найти было нельзя.

Однако и в Перерве были свои плюсы. Помимо дешевизны дач, легко можно было найти молоко, картофель и другие овощи. Поблизости находилась Москва—река, и стоило спуститься вниз к реке, чтобы искупаться, если только купанье не портили нечистоты, которые иногда выпускались в реку Московской городской думой того времени. В Перерве на реке находилась плотина, по тогдашнему времени казавшаяся чрезвычайно высокой. Хорошими прогулками были прогулки в Люблино, до которого можно было дойти за полчаса, а также в Коломенское, куда мы ходили очень часто.

В те времена Коломенское представляло собой совершенно сельскую местность, где стояли старинные церкви и остатки дворца. Около церкви Вознесения лежали старинные пушки, на которых мы часто сидели. На одной из них [был] снят мой брат Борис с веночком из цветов в руках. Он сидел и с опаской глядел на старшего брата Колю, который его снимал. К дворцу примыкал большой фруктовый сад. Фруктовые сады тянулись и дальше. Овраг, разделявший Коломенское от Дьяково, представлялся мне в те времена грандиозным, как и тот небольшой водопад, который в те времена здесь ниспадал…

Путешествия в Коломенское совершались обычно во главе с отцом. Мать, как правило, не ходила. Она не любила такие дальние путешествия. Иногда мы осматривали древности Коломенского, но чаще просто гуляли: купались, закусывали где—нибудь, отдыхали на траве. Младшие мальчики, Сергей и Боря, не брезговали лазить за плетни в яблочные сады. Портить мы мало портили, но отдавали дань малине, яблокам и прочим фруктам и ягодам. Помню, как—то нас застал у себя в саду один крестьянин, и сколько же страху натерпелись мы, удирая от него.

Главной достопримечательностью Перервы был монастырь, носивший название Николо—Перервинского. Монастырь был древний: он упоминается уже в XIV веке. Самое слово Перерва, видимо, означает место, где река прорвалась в новое русло и образовался остров с двумя речными рукавами по бокам, что и дало возможность позже устроить тут шлюз и плотину. Внутри монастыря стояла сохранившаяся до настоящего времени церковь XVII века – любопытный, но малоизученный памятник архитектуры. В начале XX века в нем был выстроен громадный собор, расписанный тогда же внутри, по—видимому, теперь испорченный, так как собор был отдан под какое—то автомобильное или кузнечное предприятие.

За монастырем находился большой сад, красиво расположенный по холмам над небольшим прудом. Монахов было немного, но монастырь находился под покровительством московского митрополита Владимира. Службы отправлялись красиво, особенно хорошо служилась, например, обедня в Страстную субботу, когда трио пело «Ангел вопияше». Молодой послушник, который пел ангела, запомнился мне на долгое время. Он обладал необыкновенно красивым голосом и эффектной внешностью. Славился он, впрочем, на слободке как великий дебошир и бабник, да и, вообще говоря, монахи Перервинского монастыря не отличались особо высокими постническими качествами.

Прекрасным местом было Царицыно. Оно находилось уже в восемнадцати верстах от Москвы и представляло собой местность очаровательную со своими тремя прудами.

Верхний царицынский пруд сохранился до настоящего времени. На берегу его находится большой парк с остатками дворца Екатерины II и дворцовыми постройками. Пруд славился богатством рыбы. В Царицыне того времени находилось особое общество рыболовов, и для того, чтобы ловить рыбу, полагалось платить несколько рублей. Верхний царицынский пруд вытекал из так называемых бочагов – ручейков, образовывавших кое—где как бы глубокие ямы. Над бочагами на холмах располагалась деревня Орешково с чудесными фруктовыми садами, погибшими полностью… но еще существовавшими в двадцатые годы нашего времени.