Текст книги "Труды по истории Москвы"

МОСКОВСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ И ЛИТЕРАТУРА

Известно, что образование в средние века было уделом немногих. И по совершенно понятным причинам. Дороговизна письменных материалов (пергамена, а с XV века бумаги), способ письма – медленный и кропотливый, относительно небольшая потребность в письменных документах, господство устных сделок – все это приводило к тому, что письменность распространялась только среди относительно узких кругов феодального общества.

Однако новые открытия в области письменности, в частности новгородские берестяные грамоты, убеждают в том, что вывод о крайней ограниченности письменности в древней Руси следует пересмотреть. По крайней мере, документы XIV–XV столетий показывают довольно значительное распространение грамотности среди духовенства, бояр и даже горожан.

В рядах русского общества образование распространялось неодинаково. Грамотность была обязательна для духовенства, которое не могло исправлять церковные службы без книг. Поэтому и в более ранние времена «попов сын», не научившийся грамоте, выбывал из рядов церковных людей и попадал в число изгоев. Ряды книжных переписчиков пополнялись главным образом за счет духовенства; не только дьяки и священники, но иногда даже просто поповичи писали грамоты. Купчую начала XV века писал «Василь поповичь». На другой грамоте, видимо, этот же писец называет себя Васюком («Васук попов сын Иванов»).[615]615
  АСЭИ. Т. I. С. 31–32.


[Закрыть]

Среди духовенства встречались и высокообразованные люди (понимая под образованием средневековое схоластическое знание церковных и некоторых гражданских книг). Митрополичий двор и крупные московские монастыри обладали большими библиотеками и являлись центрами, в которых велась переписка книг. Иногда писцы заканчивали переписанную рукопись сообщением о времени окончания переписки и т. д., дополняя эти сведения кое—какими не всегда уместными замечаниями. «А се книга Михайлова чюда, – пишет писец книги Иова, изготовленной для Чудова монастыря в Кремле, – а написаны в лето 6902 (то есть 1394), марта в 20, а час 3 дню». Несколько выше он написал на книге свои пожелания: «Да рука моя любо лиха, и ты так не умеешь написать, и ты не пис(ец)».[616]616
  Рукопись ГИМ. Чудов. собр., № 6, на листах 92 об. и 93.


[Закрыть]

Грамотность имела несомненное распространение и среди горожан, в первую очередь купцов. Таковы были известные уже нам Ермолины. Письмо Василия Дмитриевича Ермолина, посланное им в Литву, обнаруживает в его авторе человека, владевшего некоторыми литературными способностями, во всяком случае, бойким пером.

Прибавим к грамотным людям небольшой по численности, но влиятельный круг княжеских «дьяков», писавших княжеские грамоты. Например, жалованную грамоту княгини Марии Ярославны подписал «дьяк Матфей», грамоту шехонских князей середины XV века подписал «Пантелей Медведев», грамоту Дмитрия Шемяки «писал княж Дмитриев Юрьевича дияк Алексей».[617]617
  АСЭИ. Т. I. С. 82, 102, 120 и др.


[Закрыть]

Грамотность имела распространение и среди московских бояр. Сын московского боярина митрополит Алексей еще ребенком научился грамоте. Как видно из жития Сергия Радонежского, обучение грамоте вообще входило в программу воспитания боярских детей. Отрок Варфоломей (впоследствии инок Сергий) учился грамоте вместе со своим старшим братом Стефаном. Правда, у нас имеются и обратные свидетельства, говорящие о недостаточном образовании московских великих князей, причем эти свидетельства исходят из уст панегиристов московских князей, а не их врагов. Дмитрий Донской, по словам его биографа, недостаточно знаком был с книгами («аще бо и книгам не научен сый добре»), тот же отзыв слышим о Василии Темном. Показания эти, впрочем, не являются доказательствами того, что Дмитрий Донской и Василий Темный были людьми абсолютно неграмотными. Русские книжники, видимо, хотели только отметить недостаточное образование своих князей. Дмитрий Донской не научен был «добре» книгам, следовательно, в какой—то мере, хоть и «не добре», был грамотным. Только его образование казалось московским книжникам явно недостаточным.

Грамотность некоторых бояр засвидетельствована их подписями на грамотах. Василий Борисович Копнин, например, подписался на своей данной грамоте Троице—Сергиеву монастырю: «А подписал яз, Василей, сию грамоту». Среди грамотных людей найдем и Дмитрия Ивановича Нефимонова, который сам писал грамоты («а грамоту писал Дмитрей сам»).[618]618
  Там же. С. 29, 33.


[Закрыть]

Обучение детей грамоте начиналось рано. Исключительную по своей простоте картину начального обучения отроков дает Епифаниево житие Сергия Радонежского. Родители отрока Варфоломея отдали его вместе с братом Стефаном «учиться божественным писанием». Стефан быстро научился читать, а Варфоломей учился «не скоро и косно». Учитель обучал «со многим прилежанием», отрок же плохо внимал и сам говорил: «Никако же могу разумети, о них же ми сказуют». Только чудесное вмешательство некоего старца помогло отроку одолеть грамоту.

Из жития Сергия видно, что под обучением грамоте понималось не простое чтение псалтыри, а уменье читать и петь псалмы – «псалмопение глаголати», «стихословити зело добре и стройне».[619]619
  ПСРЛ. Т. XI. С. 30; Тихонравов Н. С. Древние жития Сергия Радонежского. М., 1892. С. 10.


[Закрыть] Здесь—то мы и находим объяснение тому, что Дмитрий Донской «не добре» владел книжным чтением. Это значит, что он не был обучен всем тонкостям псалмопения и стихословия. Конечно, для полного усвоения такой премудрости требовались и прилежание, и своего рода способности. Отроков, невнимательно слушавших на уроках и учившихся «не скоро и косно», вероятно, было не мало и в древней Руси, в особенности в княжеской и боярской среде, где более ценились воинские доблести, чем образование. Поэтому в большинстве случаев образование молодых людей из аристократического общества оканчивались на первой его ступени, ограничиваясь знакомством с грамотой. Зато в монастырях возникали кружки образованных людей, создавались школы переписчиков и переводчиков, накапливались крупные книжные богатства.[620]620
  Соболевский А. И. Образованность Московской Руси XV–XVII веков. СПб., 1894. См. также: Лихачев Д. С. Культура Руси эпохи образования Русского национального государ—ства 7. М., 1946. С. 44–56.


[Закрыть]

Москва рано стала делаться крупнейшим русским центром переписки и распространения книг. Уже Иван Калита обращал большое внимание на переписку книг («многим книгам написанным его повелением»). К числу этих книг надо относить в первую очередь знаменитое Сийское Евангелие, написанное на Двину в 1339 году повелением чернеца Анания в Москве.[621]621
  Срезневский И. И. Сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках, XXXVI (86). СПб., 1875. Срезневский считал Ананию чернеца самим Иваном Калитой, но это невероятно, так как Калита умер только в 1340 г. и, кажется, не был пострижен в монахи. Из записи, впрочем, и не вытекает, что Анания был Калитой, так как похвала Калите – особый памятник, приписанный к записи о написании книги.


[Закрыть] В этом евангелии находим первые следы московского аканья и характерное название нашего города – «в граде Москове», которое живо напоминает такое же название Москвы в первом известии о ней 1147 года. Сийское евангелие – прекрасный образчик ранней московской письменности, случайно сохранившийся на севере. Оно написано на пергамене, четким и красивым уставом. Особенно замечательна миниатюра, изображающая Христа и его учеников. Живость движений и нежность красок делают эту миниатюру выдающимся памятником раннего московского искусства.

Сийское Евангелие было роскошным экземпляром, написанным по специальному заказу. Два других московских памятника середины XIV века дают нам представление о рядовых московских рукописях того же века. В 1354 году было написано Евангелие апракос рукою многогрешного раба Божия чернца Иоанна Телеша к священному отцу Клименту, замышленьем Олексия Костьянтиновича, при великом князе Иоанне Ивановиче, при епископе Афонасьи Прияславьском (т. е. Переяславском).

Любопытна внешность этого евангелия. Оно написано на пергамене в 2 столбца крупным, но очень неровным и некрасивым почерком. Начало статей отмечено большими заглавными буквами звериного орнамента. Буквы выполнены красными и коричневыми линиями неизменно на зеленом фоне. Во всем внешнем виде этой московской рукописи чувствуется что—то провинциальное, напоминающее нам о смутном княжении кроткого и красивого Ивана Ивановича, мало похожего своими талантами и на отца Ивана Калиту, и на сына Дмитрия Донского.

Этот редкий экземпляр ранней московской письменности изобилует «пропусками и ошибками», по просторечию пишется Иван вместо Иоанн и пр. В этом заметны черты, типичные для московской письменности XIV века с ее стремлением приблизить древний язык к народному московскому языку.[622]622
  Горский А. В., Невоструев К. И. Описание славянских рукописей Московской синодальной библиотеки. Отдел первый. Священное писание. М., 1855. С. 218–219. Евангелие хранится в ГИМ, Синод. собр., № 67.


[Закрыть]

Другая московская рукопись только на четыре года моложе предыдущей. Это тоже Евангелие, написанное при благоверном великом князе Иване Ивановиче и при митрополите Алексее (Олексее) рабом Божиим Лукьяном в 1358 году. Оно исполнено на пергамене в 2 столбца крупным и несколько более красивым почерком, чем Евангелие 1354 года. Заставка и заглавные буквы написаны в зверином стиле, но фон их почти синий, а не зеленый. Страшная московская действительность середины XV века, постоянная угроза татарского нашествия чуются нам в особом чтении: «Память труса (землетрясения) и страха всякого». Это чтение помещено под 5 июня. Такая память имелась уже и в греческих рукописях, но она не теряет своей выразительности для московских условий времен Ивана Красного: «Память с человеколюбьемь нанесена на ны страшныя беды в нахожденье иноязычник, от них же щедрый Бог милости ради сво(ей) избави нас». В этом списке «особенно заметно усилие передать мысль текста яснейшими русскими и даже простонародными оборотами речи», – пишут Горский и Невоструев, приводя характерные речевые обороты: «и аще кто поимет тя в версту», «смотъри цветца селнаго».[623]623
  Горский А. В., Невоструев К. И. Описание славянских рукописей. Отд. 1. № 25. Евангелие хранится в ГИМ, Синод. собр., № 69.


[Закрыть]

Названные нами памятники являются только немногими и случайными остатками того письменного богатства, которое Москва накопила за XIV столетие. О том, какое количество рукописей хранилось в московских церквах и монастырях, можно судить по рассказу о разорении Москвы во время нашествия Тохтамыша. Московские соборы до самых сводов были завалены рукописями, которые все погибли от пожара: «Книг же толико множьство снесено с всего града и из загородиа и ис сел, в сборных церквах до стропа наметано, схранения ради спроважено, то все без вести сотвориша».[624]624
  Рогожский летописец. Стб. 144.


[Закрыть] Как ни тесны были московские соборы XIV века, перед нами встают груды рукописей, сваленных в них для сбережения. Пожар, испепеливший Москву в 1382 году, уничтожил все эти богатства московской письменности без остатка. Этим и объясняется редкость, почти единичность, рукописей бесспорно московского происхождения, восходящих к временам, предшествовавшим Тохтамышеву разорению.

Московское письменное богатство стало быстро восстанавливаться после разорения, и в московских монастырях возобновилась усиленная переписка книг. Особенно большое значение имели два московских монастыря, основанных при митрополите Алексее: Чудов и Андроников. В Чудове монастыре быстро стала складываться собственная школа писцов. О ней дают представление 2 рукописи: Книга о постничестве 1388 года, написанная «замышленьем архимандрита Якима, а писаниемь черньца Антонья», и Книга Иова 1394 года.[625]625
  Обе хранятся в ГИМ, Чудов. собр., № 10 и № 6.


[Закрыть]

Эти московские рукописи резко отличаются от памятников середины XIV века своим более тщательным исполнением. Обе они написаны на пергамене в 2 столбца, обе украшены заставками и заглавными буквами звериного орнамента, но почерк писцов мелкий и выдержанный, свидетельствующий о том, что в Чудове монастыре уже создалась своя школа переписчиков. Таким же мелким, так сказать, бисерным почерком выполнена и рукопись, приписываемая митрополиту Алексею и вышедшая из того же Чудова монастыря.

Своя школа писцов сложилась и в Андроникове монастыре. Здесь трудилась над перепиской книг группа писцов—монахов. В 1402 году грешный Анфим (Онфим) переписал Изборник, «иже есть око церковное» в княжествующем граде великом Москве, при державе великого князя Василия Дмитриевича, при митрополите Киприяне, в монастыре Андроникове при игуменьстве Савине.[626]626
  Горский А. В., Невоструев К. И. Описание славянских рукописей Московской синодальной библиотеки. Отдел второй. М., 1859. С. 406–409.


[Закрыть] В той же обители и почти с таким же предисловием были переписаны Слова Василия Великого «при державе великого князя Василия Дмитриева сына» неким Василием. Анфим и Василий – это монахи, работавшие и на заказ, «доброписцы», как их назвали бы наши источники.[627]627
  Рукопись, содержащая постнические слова Василия Великого, найдена была мною в библиотеке б. Спасо—Преображенского монастыря на Иргизе (в окрестностях Пугачевска, Саратовской области), перевезена в Самару и теперь находится в Куйбышевской (б. Самарской) библиотеке. Ввиду неизвестности этого послесловия приводим его полностью: «О отце и сыне и дусе святем упование по вере имея, коснухся трудолюбне книги сей, иже есть око церьковное, Василие, лету сущу (стерто, осталась лишь цифра ц, то есть 900) в княжествующем граде Москве при державе великого князя Василия Дмитреева сына, при архиепископе всея Руси митрополите Киприяне, в пречестней обители великого Спаса образа нерукотворенаго в монастыре Андроникове и при игуменьстве Савине, в час 9 дне, грешный Василий, малейший во единообразных. Отци святии и братья о Христе. Прочитаюше книгу сию не порецете Бога ради тягости на душу мою, аще и неудобрение зрите писма или погрешенье обрящете, Господь со всеми вами и милость его и с духом вашим. Аминь». Сбоку начато повторение записи другим более поздним почерком и написана дата – 6898 (то есть 1390 год), что едва ли верно. Ки—приан умер в 1406 г., буква ц (900) указывает, что дата была не ранее 6900 года, значит, не ранее 1392 года.


[Закрыть] В рукописи, написанной в Андрониковом монастыре в 1402 году, бросается в глаза особая тщательность письма, в конце рукописи имеется оглавление, которое должно облегчить нахождение в книге нужного слова. Послесловие отмечено красивым киноварным значком.

Вероятно, в московских монастырях и выработался тот своеобразный почерк, типичный для конца XIV – начала XV века, получивший название русского полуустава. Стремление ко всему национальному, русскому, столь ярко проявившееся при Дмитрии Донском, нашедшее свое выражение в героической борьбе с татарами и в попытках установления независимой русской митрополии, сказалось и в московской письменности конца XIV столетия. Русские рукописи этого времени отличаются от южнославянских не только своим полууставным почерком: в их орфографии заметно желание облегчить понимание древних памятников. Знаменитый Троицкий список Русской правды, написанный в XIV веке, – прекрасный образчик этого характерного направления. Он отличается не только древностью текста, но и отсутствием архаических языковых форм.

В конце XIV века началось внедрение в нашу письменность бумаги, которое также шло в первую очередь через Москву. Нельзя считать случайным тот факт, что первым русским памятником, написанным на бумаге, была духовная Симеона Гордого. Москва быстрее осваивала новый материал для письменности, чем Новгород, еще долго державшийся дорогого, но традиционного материала – пергамена. Это шло рядом со стремлением упростить и сделать более понятными церковные тексты, с чем мы встречаемся в московских Евангелиях 1354 и 1358 годов.

В XV столетии Москва окончательно стала крупнейшим центром русской письменности. Об этом мы узнаем из «послания от друга к другу». Оно написано Василием Дмитриевичем Ермолиным в ответ на просьбу видного сановника Литовского великого княжества «писаря» Якова. Пан Яков просил Ермолина купить для него в Москве несколько книг: Пролог на весь год, Осмогласник «по новому», книгу «два творца» и Жития 12 апостолов. Пролог – это собрание кратких житий и поучений на целый год; «два творца» – сочинения двух авторов, известных автору письма, но подробнее не обозначенных Ермолиным; Осмогласник – собрание церковных песен. Осмогласник был изложен «по новому», представляя собой новинку. Эти книги можно было достать в Москве, но только в отдельных переплетах, а не так, как их хотел иметь пан Яков. На руках у москвичей, впрочем, могли найтись и такие экземпляры, которые удовлетворяли бы требованиям заказчика, но это были, так сказать, экземпляры любительские, непродажные: «Кто будет таково написал, ино собе то и держит, а на деньги того не продаст».

Единственным способом хорошо выполнить заказ, как думал Ермолин, это нанять доброписцев, «сделать по твоему приказу, с добрых списков, по твоему обычаю, как любит воля твоя». Но для этого надо иметь бумагу («паперию») и немалое количество денег.

А. Д. Седельников, опубликовавший это замечательное письмо, склонен видеть в нем обмен посланиями между крупными деятелями России и Литовского великого княжества, но это не вполне так. В письме Ермолина проскальзывает нотка купеческого интереса к делу. «А лишка не дам нигде ничего, а наряжу ти, пане, все по твоей мысли и по охоте», – приписывает Ермолин в конце письма, употребляя даже обычные торговые заверения: будьте—де спокойны, все сделаем по вашей воле. Возможно, Ермолин брал подряды на переписку книг, очень дорого стоивших в это время. Издатель письма А. Д. Седельников правильно пишет по этому поводу: «На северо—востоке не только лучше сохранили старую письменность, на что указывают многочисленные находки древнейших памятников в рукописях великорусских XV и частью XVI вв., но и гораздо шире использовали переход к новым ее условиям».[628]628
  Седельников А. Д. «Послание от друга к другу» и западнорусская книжность XV века // Известия Академии наук СССР. Отделение гуманитарных наук. 1930. № 4.


[Закрыть]

Как видим, московские доброписцы имеют за собой длительную историю. Пожары и разорения уничтожили громадное количество письменных московских памятников, но и то, что осталось, говорит о многом, прежде всего о Москве как об одном из крупнейших центров XIV–XV веков, который не уступал по своей письменной культуре Новгороду, а в некоторых случаях его превосходил. Это будет наглядно видно на примере московской литературы великокняжеского периода.

Московская письменность не имела таких глубоких корней, как новгородская. В конечном итоге Москва XII–XIII веков все—таки была новым городом, который не успел накопить такого богатства письменных традиций, как старые города, подобные Новгороду или Смоленску. Между тем условия для раннего развития московской литературы были явно неблагоприятными. Поэтому московская литература – явление сравнительно позднее. Она начинает оформляться только во второй половине XIV века, хотя отдельные записи московского происхождения относятся и к более раннему времени, ко временам Калиты и его преемников. В основном развитие московской литературы падает на конец XIV века, на княжение Дмитрия Донского и его ближайшего преемника.

По какому—то странному недоразумению историки литературы отмечают только три московских литературных памятника конца XIV века: 1) Задонщину, 2) Сказание или поведание о Мамаевом побоище, 3) Житие Дмитрия Ивановича. Н. К. Гудзий прибавляет к ним летописную Повесть о Мамаевом побоище.[629]629
  См.: Сперанский М. Н. История древней русской литературы. М., 1914. 2–е изд. С. 386–387 и следующие; Гудзий Н. К. История древней русской литературы. М., 1953. 5–е изд. С. 214–228.


[Закрыть] Вероятно, это объясняется тем, что названные памятники сохранились в особых списках и, за исключением жития Дмитрия Донского, не вошли в наши летописи. Между тем летописи сохранили нам и другие повести конца XIV века, когда—то существовавшие в отдельном виде, но теперь известные нам по летописям. Таковы Сказания о Тохтамышевом нашествии, Повесть о Митяе, Хождение митрополита Пимена в Царьград. Таким образом, у нас получится достаточно внушительный список московской литературы конца XIV века.

Предупредим заранее, что в обзоре московской литературы мы не преследуем специальных историко—литературных целей. Это дело специалистов и не по плечу автору этой книги. Но историк не может оставить в стороне важнейшие литературные явления того времени, которое он изучает. Ведь без знакомства с литературой XIV–XV веков культурное значение великокняжеской Москвы останется освещенным неполно и неточно. Обзор московской литературы мы поведем с тех произведений, возникновение которых в конце XIV – начале XV века бесспорно. Таковы в первую очередь повести о Тохтамышевом разорении.

Разорение Москвы в 1382 году и драматические подробности этого события повели к созданию особого цикла повестей. Наиболее известны обширные повести о Тохтамышевом нашествии, помещенные в Никоновской и Воскресенской летописях, но как раз они мало типичны для московской литературы XIV века и представляют собой позднейшие переработки более ранних сказаний. Наиболее близки по времени возникновения к событиям 1382 года два сказания.

Одно из них помещено в Симеоновской летописи и Рогожском летописце, в основе которых лежит московский свод XIV века. В том и в другом списке рассказ начинается словами: «Того же лета царь Токтамышь посла в Болгары и повеле христианскыя гости Русскыя грабити, а ссуды их и с товаром отнимати и провадити к себе на перевоз».[630]630
  ПСРЛ. Т. XV. Вып. 1. 2–е изд. Рогожский летописец. С. 143. Здесь и далее текст приводится по Рогожскому летописцу.


[Закрыть] Тохтамыш пошел «изгоном» (то есть внезапным набегом) на Русскую землю, а суздальский князь Дмитрий Константинович послал к нему двух своих сыновей, Василия и Семена, которые догнали татар у Рязани. Рязанский князь Олег Иванович обвел татар вокруг своей земли и указал им броды на реке Оке. Перейдя Оку и взяв Серпухов, татарские полчища устремились к Москве. Великий князь Дмитрий Иванович отъехал в Кострому, а в Москве затворился литовский князь Остей, внук Ольгерда, «с множеством народа».

Татары подошли к городу 23 августа, в понедельник, и стояли 3 дня, а на четвертый день вызвали Остея из города, убили его перед городскими воротами и поднялись на стены по лестницам. Город был взят, жители перебиты или уведены в плен. Татары разбили церковные двери и разграбили церковное имущество. Не ограничившись Москвой, татары повоевали другие русские города, но потерпели поражение у Волоколамска от Владимира Андреевича Серпуховского. На обратном пути татары взяли Коломну и разорили Рязанскую землю. Через некоторое время Дмитрий Донской и Владимир Андреевич въехали в Москву и увидели взятый и выжженный город, разоренные церкви, бесчисленное множество убитых и повелели хоронити мертвых и платить за 40 похороненных мертвецов по полтине, а за 70 по рублю, и всего было дано 150 рублей.

Краткий рассказ о разорении Москвы изобилует такими подробностями, которые обнаруживают хорошее знакомство с событиями. Таковы: точная дата взятия Москвы 26 августа «в 7 час дни», указание на то, что суздальские князья нашли след Тохтамыша на Серначе. Поражает особая сдержанность автора рассказа по отношению к Тохтамышу и объяснение причин, по которым Дмитрий Донской не оказал ему сопротивления: «Ни подня рукы против царя». Поэтому мы едва ли ошибемся, если признаем, что рассказ написан еще при жизни Дмитрия Донского, то есть до 1389 года, вероятнее всего, каким—либо монахом, ибо автор особо отмечает гибель двух московских архимандритов и одного игумена.

Второе сказание о Тохтамышевом разорении помещено в Ермолинской летописи.[631]631
  ПСРЛ. Т. XXIII. С. 127–129.


[Закрыть] Оно резко отличается от предыдущего, хотя в некоторых деталях совпадает, в особенности в датах, что заставляет думать о каких—то записях о событиях 1382 года, использованных тем и другим сказанием. Рассказав сходно с первым сказанием о начале похода Тохтамыша, автор второго сказания заявляет, что Дмитрий Донской «нача полки совокупьляти и поиде с Москвы, хотя противу татар, и бысть разно в князех русских: овии хотяху, а инии не хотяху, бяху бо мнози от них на Дону избиты». Эти разногласия среди князей заставили великого князя уехать в Кострому для сбора войска, «а во граде Москве мятежь бе велик». Сошелся народ, зазвонили во все колокола «и сташа суймом, а инии по вратом, а инии на вратех на всех, не токмо пущати хотяху из града крамолников и мятежников, но и грабяху их». Между тем татары подошли к Москве и начали спрашивать о великом князе, «есть ли он в граде». Горожане сказали, что его в городе нет. Утром татары подступили к городу и начали стрелять из луков. Граждане отвечали со стен стрельбой из луков и бросали камни. Однако татары сбили граждан со стен и пытались взобраться на них по лестницам, но осажденные лили на татар кипящую воду, стреляли из тюфяков и пушек, один же москвитин, суконник Адам, пустил с Фроловских ворот стрелу и убил славного ординского князя, чем причинил великую печаль самому Тохтамышу.

Виновниками взятия города были суздальские князья, поклявшиеся, что Тохтамыш ограничится получением даров, если горожане выйдут к нему навстречу. Татары напали на крестный ход, вышедший из городских ворот, ворвались в город и влезли на стены по лестницам, перебили людей, «тако же вся казны княжьския взяша, и всех людей, иже бяху со многых земль сбеглися, то все взяша». Татары взяли и другие города, в том числе Переяславль, но переяславцы спаслись от гибели, бежав на озеро. Рассказав о поражении татар под Волоком и возвращении Дмитрия Ивановича на Москву, сказание замечает, что за 80 погребенных трупов платили по рублю и всего издержали 300 рублей.

Как и в первом сказании, перед нами выступает человек, хорошо осведомленный о событиях, но в остальном два автора глубоко различны по своим интересам. В то время как автор первого сказания всецело вращается в области церковных интересов, автор второй повести – человек светский. Уклончивая характеристика поведения Дмитрия Донского, не желающего якобы поднять руки против царя, заменена точным указанием на рознь среди князей. Во время набега Тохтамыша мы видим Владимира Андреевича стоящим на Волоке отдельно от великого князя, уехавшего на Кострому. Ярко рисуются перед нами и действия горожан против крамольников и мятежников, не устыдившихся самого митрополита Киприана, позорно бежавшего из города в том же 1382 году.

В страшной трагедии, разыгравшейся в Москве, автор склонен винить прежде всего изменников, суздальских князей. Бросается в глаза явное сочувствие автора восставшему народу, который был брошен большими людьми и решил сопротивляться татарам. Датирующим указанием служит замечание о разорении Рязанской земли московскими войсками, что было для нее хуже татарской рати, потому что в 1385 году Дмитрий Донской помирился с Олегом Рязанским, и в летописях уже не встречается столь резких выражений, направленных против Олега, как раньше. Это указывает на 1382–1385 годы как на время, когда была составлена вторая повесть о Тохтамышевом разорении. Автора повести мы не знаем, но можем сказать определенно, что он не принадлежал к числу духовенства, а был светским человеком, близким к московским горожанам, возможно даже, сам был горожанином.

Оба сказания о Тохтамышевом нашествии послужили материалом для новой повести о том же событии, более обширной и вошедшей в состав Московского свода конца XV века, Воскресенской летописи и Типографского летописца.[632]632
  ПСРЛ. Т. VIII, XXIV, XXV.


[Закрыть] В этих летописях помещены в основном однородные повести о Тохтамышевом разорении, впрочем, отличающиеся некоторыми деталями, причем Московский свод и Воскресенская летопись дают текст уже более осложненный и поздний, чем Типографская.

На примере последней легко наблюдать процесс создания сводной повести о Тохтамышевом разорении. Автор объединил обе ранние повести, выбросил из них кое—какие подробности и согласовал текст, добавив некоторые дополнения фактического и словесного характера. Сделано это было в общем толково, хотя и не обошлось без ошибок. Так, первая повесть молчала о крестном ходе из городских ворот и говорила, что Тохтамыш «оболга Остея лживыми речами» и убил его перед городскими воротами, а вторая повесть сообщила уже о крестном ходе из городских ворот. Новая же редакция, сказав, что москвичи вышли из города «с князем своим», вслед за тем непоследовательно говорит: «Князь их Остей преж того убьен бысть под градом».

В целом надо признать, что автор новой повести обладал определенными литературными навыками. Как и его предшественник, он мало интересовался церковными делами и даже пропустил имя игумена, погибшего в Москве, о котором упоминается в первой повести о разорении. Перед нами светский человек, интересы которого направлены в определенную область – в область борьбы московских черных и лучших людей. Появляется мотив добрых и недобрых людей. Первые молятся со слезами Богу, а недобрые люди ходят по дворам, выносят из погребов господские меды, пьют до великого пьянства и дерзко говорят: «Не устрашаемся поганых татар нахождениа, велик тверд град имуще, его же суть стены камены и врата железны». Автора привлекает не столько гибель княжеской казны, сколько расхищенные богатства «сурожан и суконников и купцов и всех людей». Москвич и горожанин чуется нам в плаче о разорении Москвы, который вставляет автор в свою повесть. Был раньше чуден град и многое множество людей было в нем, кипел богатством и славою, превзошел он все грады Русской земли честью многою, в нем князья и святители жили и по отшествии от мира сего погребались. В это же время изменилась доброта его и отошла слава его и уничижение пришло на него; не было в нем видно ничего, но только дым и земля и много лежащих трупов, а церкви каменные огорели снаружи, выгорели и почернели внутри, полны крови христианской и мертвых трупов, и не было в них пения и звону, никто к ним не приходил, и никого не осталось в городе, но было в нем пусто. Трудно датировать новую сводную повесть, но она появилась уже спустя некоторое время после события, может быть, в конце XV века, в связи с московскими волнениями черных людей в 1480 году.

Мотив о недобрых людях, грабящих господские дома и похищающих сосуды серебряные и дорогие скляницы, был еще усилен в редакции сводной повести о Тохтамышевом разорении, помещенной в Московском своде и Воскресенской летописи. Если более ранние повести говорили, что московский народ не пускал из города мятежников и крамольников, пытавшихся бежать, то редакция Воскресенской летописи уже прямо называет мятежниками, крамольниками тех горожан, которые удерживали беглецов, стремившихся бросить родной город. Крамольниками делаются не беглецы, а защитники города.

Этот мотив получил особое развитие в двух близких по содержанию сводных повестях о Тохтамышевом разорении, помещенных в Никоновской летописи. Там уже «воссташа злыа человецы друг на друга и сотвориша разбои и грабежи велии».[633]633
  ПСРЛ. Т. XI. С. 73.


[Закрыть] Нельзя, конечно, считать новые подробности этих повестей выдуманными. Авторы их могли иметь под руками дополнительные материалы, но мотив хвастовства и пьянства горожан выступает все сильнее, как и в былинах. Мотивы пьянства берут верх над трогательной повестью о гибели Москвы. Сводная повесть возникла поздно, когда воспоминания о событиях стерлись, а московские горожане постепенно теряли свои прежние вольности. Поэтому главной причиной московской гибели признано несогласие среди горожан, упивавшихся вином и постыдным образом дразнивших со стен татарские полчища. Не без огорчения надо отметить, что эти поздние повести, уже исказившие действительность, наиболее известны в нашей литературе и наиболее часто цитируются, хотя относятся уже к литературе XV, а не предыдущего века.