Текст книги "Дети"

– Грязный еврей! – визжит одна из девиц, и обе покидают магазин.

Продавец складывает разбросанные по прилавку чулки в коробки. Лицо его спокойно. «Сказать ему хотя бы одно доброе слово», думает Эрвин, но молчит. Берет шапку, кладет деньги на прилавок, прощается хриплым голосом и тоже уходит из магазина. Может, и в магазине еврея он оставил нечто? «Какой ты, все же, несчастный бедняга».

– Сколько времени ты здесь стоишь, как будто не сдвигался с места со вчерашнего дня?

Он видит себя перед известной ночлежкой «Банановый подвал», находящейся в заброшенном, разрушающемся на глазах, доме. Окна в нем выбиты. На верхних этажах видны большие трещины. Лишь подвал цел, стал убежищем для бездомных, нищих из нищих. Подвал заселен до отказа, на ступеньках всегда стоят мужчины на страже, и не дают зайти тем, кто им не нравится.

– Эй, ты, не слышишь? Убирайся отсюда, пока тебя еще ноги носят!

Эрвин волочит велосипед по снегу и думает: что он тут, у подвала, потерял? Он все более и более испытывает опустошение.

– Господин, минуточку!

Перед ним человек с фотоаппаратом.

– Господин, – фотограф расставляет треногу аппарата, – одну или две фотографии? Дайте адрес, фото будет прислано вам на дом. С полной ответственностью. У меня нет плохих фото. Оплата заранее. Улыбайтесь, господин. Есть люди, у которых лица как масло, которое размазывают. Погодите. Хорошее фото всегда необходимо. Может, вы собираетесь расстаться с женой? Несколько прощальных слов вместе с вашей фотографией. Улыбайтесь, господин, улыбайтесь...

– Пошел вон, – кричит Эрвин, – пошел отсюда, пока тебя ноги носят!

От его резкого крика фотограф словно испаряется.

– Горячие сосиски, господин!

– Шарик для ребенка, господин!

Эрвин поворачивается спиной к торговцам, и видит перед собой трактир, на оконном стекле которого большой плакат: « Реви, как лев в саванне, если пусто в стакане!»

С соседнего угла доносится приятный голос:

– Люди, человек должен вернуться к природе! – И эту речь слушает достаточно много людей. – Люди, люди! Будем, как Адам и Ева, вернемся в лоно рая!

– Молоко «Булэ! Молоко «Булэ!»

Белый фургон остановился около оратора, и продавец молока в белом халате звонит в колокол. «Булэ» это большое молочное предприятие, которое жители столицы называют – «Парта Берлина». Его белые фургоны с торчащими из корпуса кранами, носятся в утренние часы по всем улицам города.

– «Булэ» едет! «Булэ» едет!

И пропагандист природы остался без слушателей. Со всех краев площади бежит народ к белому фургону. Дети плачут, домохозяйки переругиваются. Толкотня и давка, голова упирается в голову. Проститутки и безработные, попрошайки, продавцы с рынка, старики, дети, парни и девушки, просто прохожие, – все бегут. Гудок ближайшей фабрики оглушает площадь. Ораторы ревут с трибун. Торговцы расхваливают свои товары. Пьяницы шатаются по площади, бормоча что-то себе под нос. Полицейские тяжело ступают. С рынка идет вал запахов – мяса, рыбы, овощей. Опавшие лица, голодные глаза. Молоко течет из натертых до блеска кранов, падает снег, раздуваемый ветром. Оборванцы и нищие движутся с трудом. Не гляди ни направо, ни налево, только на ботинки, месящие снег, который от множества ног превращается в грязь. Следы, следы. Ты движешься по чужим следам. Ты кричишь голосами других...

Перед глазами – старый дом. Ветер перевернул на нем вывеску. Буквы стоят вверх ногами. Гостиница. «Мир вверх ногами, – думает Эрвин, – человек в гостинице, в жалком пристанище на ночь, ковыляет в пустоте...»

Тут он увидел ее. Остановилась на минуту передохнуть. Тычет вокруг себя тростью мужа, спина выпрямлена, темные одежды, платок неряшливо натянут на голову. Тоже смотрит на вывеску.

– Мать! – Эрвин торопится к ней.

– Что ты тут делаешь, сынок? – удивление и радость в голосе матери Хейни.

– Мне надо на фабрику. Утром упустил транспорт, который нас туда увозит.

– И я туда.

– Ты? Зачем?

– Хочу выведать у молодого господина правду об Эмиле Рифке.

– Если так, поехали вместе.

Она опирается на его руку, и он осторожно ведет ее по снегу. Толкотня на площади усиливается с минуты на минуту, все труднее пройти.

– Куда все бегут? Каждый спешит, как будто ищет собственную погибель.

Взгляды их встречаются.

– Что с тобой, сынок. Лицо у тебя не такое, как всегда.

– Я тут болтаюсь битый час. Ощущение, что оторван от жизни. Люди проходят сквозь меня, как будто я пустое место, воздух.

– Тяжело тебе, сынок, – изучает она его теплым, слегка ироничным взглядом.

– Бессилие, мать. Секрет обновления скрылся от меня, как же я потребую обновления от себе подобного! Потерял вкус к борьбе. Душа моя медленно каменеет.

– Не опускай рук, сынок, не убегай. – Она ударяет посохом в снег. – Борись!

– Мать, я борюсь лишь за право быть одиноким.

Они дошли до улицы, ведущей к зданию полиции. В начале улицы, как в воротах, стоят два трамвая, готовящиеся ехать в разных направлениях и ожидающие пассажиров. Но путь им прегражден пикетом бастующих с лозунгами. Против них – полицейская машина, экипированная пулеметом, и большой наряд вооруженных полицейских. На тротуарах, около забастовщиков, уйма народа. Даже женщины с детьми. Настроение у них хорошее. Дети возятся со снегом, лепят снеговиков. Мужчины шутят, щиплют женщин. Торговцы предлагают цветные шары. Чистильщик наводит блеск на сапоги мужика из пикета. Другой торговец предлагает забастовщикам горячие сосиски. Мужчины одной рукой придерживают лозунги, другой – сосиски. Едят в свое удовольствие. Толпа перекликается с забастовщиками. Только и слышно – «Рот фронт» и «Хайль Гитлер». Полицейские выглядят, как зрители, пришедшие полюбоваться этим базаром. Мать и Эрвин стоят между полицейскими и забастовщиками.

– Вперед, мать. Будем идти, как будто мы ищем пустые бутылки.

– Ни за что, сынок. Надо смотреть им прямо в глаза, и тогда они сдадутся. Не бойся людей. Чем больше ты будешь выказывать страх, тем больше они будут тебя преследовать.

– Вы куда?

Двое становятся перед ними. Один – широкоплечий, упитанный, с толстой шеей, глава пикета. Это нацист. Второй – в кепке, натянутый на лоб, коммунист.

– Куда?

– Какое ваше дело?

– Мы еще посмотрим, кто здесь решает дело.

Двое полицейских приближаются к ним. Прикладываю ладони к шапкам. Теперь перед ними стоят вместе – забастовщики и полицейские.

– Куда вы желаете пройти?

– К трамваю номер 73.

Эрвин пришел в себя. Искра радости вспыхнула в душе, слабость исчезла. Публика замолкла от неожиданности. Глаза людей, стоящих на тротуаре, подобны глазам солдат без мундиров, готовых к бою. Гнев затаен в их молчании. У края тротуара мать прижимает к себе плачущую дочку, и это как знак к бою.

– Сволочи! – Ветер словно бы замер от людского воя.

– Берегись, чтобы наши кулаки не прошлись по твоим зубам!

В мгновение ока толпа качнулась в их сторону, как стена, которая вот-вот упадет. Обвал проклятий, град снежков в воздухе, рассыпается на одежде и головах Эрвина и матери. Резиновые дубинки полицейских взметены в воздух, свистят недалеко тот Эрвина и матери.

– Не дойдете целыми до трамваев!

– Приготовиться! – рычит глава пикета.

Они прислоняют плакаты к стенам домов. Один из толпы швыряет сосиски в снег. Мгновенно мальчик выскакивает, поднял их и скрылся с добычей. Торговцы убрались. Голос главы пикета гремит в напряженной тишине:

– Приготовиться!

Все образовали цепь, соединив руки. Трамваям нет прохода. Эрвин положил руку на плечо матери.

– Освободить дорогу! – кричат полицейские. Четверо из них стоят рядом, с пистолетами наизготовку.

– Наймите овчарок – охранять их жизнь.

– Не поможет вам. Не пройдете! Сволочи!

Мужчины выходят из толпы и присоединяются к забастовщикам. Среди мужчин в блестящем обмундировании, они, в потрепанных, рваных одеждах, выглядят, как арестанты. Полицейские направляют пистолеты в сторону забастовочных пикетов.

– Освободить шоссе! Дать проход!

– Не стрелять! Не стрелять! – кричит мать Хейни. Конные полицейские врезаются в толпу, прорывая заслон рук. Выстрелы в воздух.

– Стреляют, стреляют!

– Успокойтесь, мать, – Эрвин давит ей на плечо, – они стреляют в воздух, чтобы напугать.

– Так они убили моего сына Хейни. Стреляли в воздух, а его убили!

Люди прижаты к стенам домов. Конные полицейские на обочинах тротуаров охраняют шоссе пустым.

– Пошли, мать.

Они уходят, словно спасаясь. Полицейские их сопровождают. Мать останавливается.

– Мы не нуждаемся в вашем сопровождении.

– Ну, что вы, старуха, наш долг охранять ваши жизни.

– Мы пойдем сами! – хмуро говорит Эрвин.

Полицейские отстают. Медленно движутся за ними. Пистолеты наизготовку. Конные полицейские сдерживают бушующую массу с одной стороны шоссе, полицейская машина с пулеметом – по другую сторону шоссе.

Снежки все еще бьют по головам, лицам, спинам Эрвина и матери. Эрвин убыстряет шаги. Мать сдерживает его.

– Не убегай, – шепчет она, – выпрями спину, сын мой.

Он шагает в ногу с ней, держа руку на ее плече. Правое плечо его выпячено, готовое к обороне. Правой рукой он с напряжением ведет велосипед качающийся со стороны в сторону.

– Сволочи! Ничтожные штрейкбрехеры! – ревет толпа, как стая хищных зверей.

Они добираются до трамвая. Водитель здоровается с ними кивком головы из-за разбитого камнем оконного стекла. Резкий порыв ветра разметал волосы Эрвина. Он без шапки, которую купил, снежок сбил ее с его головы. Шарф Герды все еще у него в руках.

– Взгляните туда, мать, – указывает Эрвин на забастовочные пикеты и толпу, – такой короткий путь прошли и познали, что такое страх, ненависть, дикий гнев...

– Но и мужество, сын мой.

Толпа по ту сторону шоссе успокоилась. Конные полицейские исчезли. Пикетчики вернулись к стенам и взяли в руки плакаты и лозунги. Торговцы баллонами и сосисками вернулись и снова хвалят во весь голос товары. Полицейские убрали пистолеты, и снова выглядят, как зрители, наблюдающие за ярмаркой. Почтальон в синей униформе неожиданно отделяется от толпы и беспрепятственно движется по враждебной территории. Спокойным поднятием руки приветствует забастовщиков и полицейских. И те и другие добродушно приветствуют его тем же жестом. Эрвину кажется, что почтальон направляется к нему. Сейчас протянет ему письмо, оттуда, из отдаленного мира, с которым Эрвин потерял связь. Нет, он и не просит никакого письма, никакой весточки оттуда, ни в семейный его дом, ни повестки в суд. Все это миновало. Он – один-одинешенек. Без Герды, без ребенка, свободен и одинок во всей вселенной. Жестом решительного отказа, с полным равнодушием, он как бы отметает прошедшего мимо почтальона.

– Я остался без ничего, мать, абсолютно без ничего.

– Так Хейни тоже говорил. Его все звали – «Хейни пустое место».

– Заходите, – зовет водитель, – отправляемся. Резкий звонок и скрежет рельс, стук оконных стекол, и трамваи сдвигается с места. Впереди и сзади него – полицейские машины. Автоматы у полицейских наизготовку, каски блестят.

Берлин сопровождает трамвай градом проклятий. Снежки ударяются в стекла, вагон, как арестантская машина. Город, дома, люди вдоль трамвайной линии подобны серым железным решеткам. Когда они отъезжают, толпа останавливается и замирает на тротуарах. Глаза провожают их равнодушием, ненавистью, скукой, и даже редким выражением поддержки. Эрвин погружает руки в карманы. Пальцы натыкаются на шарф Герды. Аромат духов ударяет в нос. Запах мыла и чистоты. Духи Герды. Он начинает кашлять. Водитель тоже пытается преодолеть сухость в горле.

– Парень, может, у тебя в кармане есть конфетка. У меня они кончились.

Эрвин зажигает сигарету, дает водителю. Тот указывает на надпись над головой: «Запрещено курить! Запрещено разговаривать с водителем во время движения!»

– Человек, – смеется водитель, лицо его обволакивается сигаретным дымом, – нам все разрешено.

– Свободны в вагоне арестантов, – смеется Эрвин, – полицейские охраняют нашу свободу, – и закуривает сам.

– Ты, в общем-то, не из молодых? – спрашивает мать.

– Примерно, твоих лет, мать.

– Ты, выходит, уже вышел на пенсию, а тебя мобилизовали?

– Партия мобилизовала. Пришли к старому Кнофу и говорят: «Кноф, пошли».

– Значит, зовут тебя – Кноф.

– Именно, мать. Рудольф Кноф. Улица Миллера, 104.

– Воюем, Кноф?

– Не совсем так, мать. Не как в прошлом. Тогда был кайзер, был Бисмарк, были социалистические законы, была полиция, была тюрьма, и был Кноф. Тогда Бисмарк ничего не мог сделать Рудольфу Кнофу. Сегодня у нас республика. Есть большая партия, и нет Кнофа. Рудольф стар, партия стара, и мы проигрываем, мать.

– Проигрываем, говоришь? Эту забастовку мы проиграем.

– Эту, другую. Проиграли тогда, проиграем сейчас. Нацисты заключили союз с коммунистами, и теперь эти дают очки для укрепления нацистов внутри рабочего движения. И что от этого Кнофу, который выбрался из-за печки и везет жалкие души по улицам Берлина?

Снежок разлетелся от удара в стекло, покрытое трещинами. Кноф вытирает лицо, словно снежок ударил в него. Берлин проносится мимо. Конца не видно проспекту. Конца нет валу шапок на головах вдоль улицы. На остановке один человек, поднял руку: просит остановиться.

– Есть пассажир, Кноф! – радуется мать.

– Минуточку, – отвечает Кноф, – знаем мы их, мать. Они посылают одного, и в момент, когда останавливаешься, обрушивают град снежков и камней.

– Человеку надо верить, Кноф. Остановись!

– Останавливаю.

Скрежещут тормоза. Полицейские машины остановились. И тут же – толпа, хохот, вопли, визг. Пассажира и след простыл. Град снежков. Стекла залеплены. Полицейские машины гудят, трамвай трогается.

– Что я сказал вам, – оборачивается Кноф к матери, – старик Кноф хорошо их знает.

– Мой муж тоже был социал-демократом, – говорит она, словно стараясь сама себя подбодрить, а также Эрвина, сидящего с опущенной головой, и Рудольфа Кнофа, старые глаза которого напрягаются, вглядываясь сквозь потрескавшееся стекло профессиональным взглядом водителя, – и сын мой тоже был социал-демократом.

– Был, – бросает Кноф мимолетный взгляд на Эрвина, вероятно, считая его сыном старухи, – хорошо, что у меня нет сыновей, повезло мне.

– Нет, Кноф, – она кладет руку на плечо Эрвина, – он в порядке.

– Жена моя старая, – продолжает вагоновожатый, не обращая внимания на слова матери, не отрывая взгляда от покрытой трещинами дали, – дочь кузнеца из Эберсвальда, все время ныла, и не было конца ее недовольству. Кноф, говорила она изо дня в день, какой от тебя толк? Днем – трамвай, вечерами – партия, в праздники – трамвай или партия. А ночами так и не преуспел породить сына. Кноф, все вешают над супружеской кроватью ангелов, святых, всех спасителей, приносящих счастье, а ты, Кноф, что вешал над нашим супружеским ложем? Карла Маркса и Фердинанда Лассаля. Ну, что с них возьмешь, с Карла и Фердинанда? Пять дочерей, одна за другой. И что с них толку, с дочерей, Кноф? Приходят к зрелости, животы до зубов, мужья, дети – и нет их рядом. И теперь старый Кноф сидит за печкой и говорит своей жене Кнофке: дочерей вырастили, разбежались они кто куда. Мужья их не моей плоти и крови, и меня вообще не интересуют. Один – коммунист, два других – нацисты, четвертый – католик, пятый – полицейский. И все же нам повезло. Были бы сыновья, вырастили бы мы предателей. – Кноф бросает в сторону Эрвина многозначительный взгляд.

Эрвин не может избавиться от ощущения, что это смотрит на него отец, одноглазый мастер Копан.

«Остался бы я в партии, мог бы сейчас помириться отцом. Вместе бы выходили в пикете забастовщиков, и мать приносила бы нам горячий кофе и сосиски. Остался бы в партии, снова появился бы у меня дом, отец и мать...»

– Не все сыновья предают, – говорит мать за спиной водителя.

– Я – коммунист, – решительным голосом отрезает Эрвин.

– Что же ты делаешь в этом трамвае? Почему не швыряешь снежки в Кнофа? Тот, кто не швыряет камни в Кнофа, тот не коммунист, парень.

– Он не швыряет в тебя камни, потому что он коммунист, – отвечает за Эрвина старуха, – настоящий коммунист не швыряет камни в настоящего социал-демократа.

– О чем ты говоришь, мать?

– То, что слышишь, Кноф. Он коммунист, но не как эти из партии. Он был коммунистом и останется коммунистом, и не даст этим, называющим себя коммунистами, отобрать у него его мировоззрение.

– Иисусе! Мать! – потрясает в изумлении головой Кноф. – Насколько все осложнилось сегодня. В нашей молодости все было просто. Партия была Кнофом, а Кноф – партией. Безошибочный счет. Сегодня партия это партия, но социал-демократ – не социал-демократ, а коммунист – не коммунист. И этот, который не коммунист, ты говоришь, коммунист настоящий. Тот, кто нет, тот – да, а кто да, тот – нет. Нет, мать, это не для Кнофа. Кноф это Кноф. С ума можно сойти!

– Можно, – отвечает мать, – действительно можно.

Конец проспекта. Открывается перед ними бесхозное пространство. Пустые площади по сторонам шоссе. Заброшенные фабрики, развалины домов. Только теперь Эрвин прижимает лицо к стеклу и смотрит на разворачивающийся перед ним пейзаж. Кноф замедляет движение трамвая. Ведет одной рукой, другую согревает в кармане толстого своего пальто. Только полицейские сзади и спереди трамвая напряжены.

«Расслабься!» – приказывает себе Эрвин. – «Во время поездок я всегда мечтал. Сигарета во рту, руки в карманах, колеса скрежещут, пейзажи мелькают мимо, мечты проносятся, последняя остановка. Ты знал, где сесть и где сойти. Сейчас – сигарета во рту, колеса скрежещут, руки надо вынуть из карманов, пейзажи проносятся, но никакие мечты не влекутся за ними. Ты знал, где сесть, но не знаешь, где сойти. Каково название последней остановки? Ты вернулся на остановку, где сел, к началу».

– Будьте настороже, – говорит Кноф, – приближаемся к опасной территории!

Они подъезжают к скоплению деревянных домиков. Слышится звук ветра, колотящего по жести крыш. Вообще, этот квартал деревянных хижин предназначен для летнего отдыха рабочих. Но большая безработица превратила эти развалюхи в постоянное жилье. Псы лают, выходят люди, и уже видна их серая стена вдоль тротуаров.

– Они готовы на все, – говорит Кноф, – им нечего терять, а на то, что у них есть, им наплевать. Позавчера они тут разобрали рельсы, и замаскировали место снегом. Никто этого не заметил, трамвай перевернулся, водитель смертельно ранен...

Кноф резко тормозит, пассажиры от резкого толчка чуть не падают. Полицейские дали знак – остановиться. Они должны проверить рельсовый путь. Снова знак от полицейских – вперед, сопровождаемый звуком клаксона. Теперь они ведут машины по сторонам трамвая. Лиц не видно, только взметнувшиеся вверх кулаки, только раскрытые рты, изрыгающие проклятия, и глаза, пылающие враждой. Кноф мчится на полной скорости, развлекает себя, звоня весь этот путь, как молочник предприятия «Булэ».

– Как вы себя чувствуете? – оборачивает он голову к пассажирам.

– Живы, – отвечает Эрвин.

– Это пройдет.

Доехали до границы, за которой начинается район фабрик. Горы шлака и обломков железа, покрытые снегом. Замерзший канал петляет между горами мусорной свалки в тумане снегопада. Высокие трубы выбрасывают клубы дыма, и снопы искр нагревают студеный воздух. Рабочий поселок, у въезда в район, безмолвен. Мужчин в нем в эти часы не видно, женщины заняты домашними делами.

– Конечная остановка, – провозглашает Кноф, – моя карета всегда к вашим услугам.

Трамвай поднимается на стальной мост над каналом, и Эрвин указывает на красивые ворота за ним.

– Там фабрика «Леви и сына», мать.

– Нет. Там не написано – «Леви и сын». Только – «Ли», – поправляет Кноф на прощание.

– Верно... – удивляется Эрвин, – ни разу не обратил внимание. Одна из букв сломалась. Надо обратить на это внимание Гейнца.

Эрвин ведет мать в офис. Здесь глубокая тишина. Ковры скрадывают звук шагов. На всех дверях матовые стекла. Конторщики движутся по коридорам медленными шагами. Остров безмолвия в шумном заводском дворе.

– Здесь работает молодой господин?

– Да, мать, здесь.

– Господина сегодня нет, – говорит старенькая секретарша Гейнца.

– Итак, выходит, вы зря проделали этот долгий путь, мать?

– Не зря, сын мой. Достаточно самого путешествия на нашем трамвае. Мне надо поговорить с молодым господином.

– Я увижу его вечером и погорю от вашего имени и... мать... Он хочет сказать, что «в доме есть еще кто-то, который знает всю правду об Эмиле Рифке. Она, а не Гейнц, знает истинную правду об этом офицере».

Грузовик с белыми ваннами поднимается на весы.

– На одной из этих машин я пошлю вас обратно домой, мать, а мне надо идти работать. Я очень опоздал, до встречи.

Он подхватил железную болванку и открыл жерло печи. Поток пламени выплескивается оттуда в темное помещение. Небольшого накала огонь колеблется в белом жерле печи. Вернуться, что ли, ждать, пока у Герды раскроются глаза, и она вернется к нему. Ждать до того, как вернется ему все, что любил и лелеял всегда. Свет и музыка, цветы, и деревья, колышущиеся на ветру, чудо детей и женщин, возрождение тайн жизни, полная солидарность с людскими страданиями, и – каналы, ведущие в царство свободы. И ждать лучшего, ждать...

– Эй, Эрвин! Что с тобой? Ты болен? Ты мечтаешь?

Эрвин испуганно вцепляется в железную болванку и продолжает работу.