Текст книги "Дети"

Когда мы хоронили деда, отец сжимал тот самый медальон из слоновой кости с портретом молодой женщины, но не повесил его на шею, как дед и прадед. Когда мы вернулись с похорон, отец запер медальон в ящике своего письменного стола. Что-то в нем сломалось со смертью его отца. Темные силы, наследие семьи, овладели им. Два года он жил, потакая своим страстям, словно хотел в эти два года испробовать все вожделения человека. С нами почти не разговаривал. Лишь иногда зазывал меня в свою комнату – поиграть вдвоем на скрипках. Он прекрасно играл. Я тоже любил эту музыку. Это было чудесно – играть с отцом. Казалось, что во время игры он освобождался от страстей. Он умел извлекать из звуков сильнейшую тягу к свету, ясности, чистоте, отбрасывающую все темное и хмурое, довлеющее над нашей семьей. Именно, скрипкой он завещал мне сильнейшее желание вырваться из тьмы семейного проклятия к свету жизни.

В один из вечеров он позвал меня в свою комнату поиграть на скрипке. В тот вечер игра его превзошла по красоте все, что было им сыграно до этого. И вдруг, посреди игры, он оставил меня, и, молча, вышел из комнаты, не сказав ни слова на прощание. Утром мы нашли его в постели без признаков жизни. Он проглотил большое количество снотворного. Он завещал мне свою скрипку и медальон из слоновой кости с портретом женщины. После его смерти я много играл на его скрипке, пытаясь слиться с его памятью в чистых звуках, которые нас объединяли. Но мне не удалось восстановить те звуки. Темные силы семьи вцепились в меня. Меня тянуло к письменному столу отца. Я клал скрипку на стол и извлекал из ящика медальон из слоновой кости. У женщины вовсе не было лицо праведницы. На голове ее шляпа с перьями, густые волны темных волос, молодое лицо и сладострастные глаза. Слегка искривленный рот придавал лицу выражение любопытства и хитрости. Это было скорее похотливое лицо, и не было в нем никакой святости. Странная непонятная связь возникла между мной и этой женщиной на медальоне, близость, которая изводила мою душу. Однажды, в каком-то неосознанном порыве, над которым я не был властен, скорее, под влиянием импульса доселе незнакомых подсознательных сил, я положил медальон в карман и поехал в Моравию, в колыбель моей семьи. Это был действительно маленький городок, жалкий, чужой. Я шатался бесцельно по улицам, пытаясь обнаружить тайну несчастного ювелира, который отдал жизнь своей вере. Отец иногда рассказывал мне о ювелире. Но никто в семье не имел понятия, какой вере отдали жизнь он, жена его и дети. Прадед в завещании тоже не объяснил, что это была за вера. В моих бесцельных лихорадочных поисках в этом жалком городке только высшие силы вели меня и подстегивали мои поиски. Я пришел на улицу еврейских торговцев и оказался перед небольшой витриной, которую освещал висящий над ней газовый фонарь. В витрине лежало несколько серебряных предметов культа – кубок для освящения, подсвечники, шкатулка с духами, кисть руки из серебра, которой водят по строкам Торы при чтении. Фонарь освещал буквы вывески. Я вошел внутрь. Ювелир был старым-престарым евреем. В маленьком сумрачном магазине мерцали лишь предметы из серебра и большая белая борода. Старик был одет в черное, и на морщинистом его лице пылали большие черные глаза. Я протянул ему медальон.

– Вы знаете, кто это? – спросил я придушенным, самому мне не знакомым голосом.

И еще сейчас стоит в ушах моих ужасный крик старика:

– Это же Хава Франк... Дочь лжемессии!

– Она была святой?

– Была, – ответил он тяжелым голосом.

Всю ночь сидели мы со стариком, и он рассказывал мне о лжемессии и женщине на медальоне, которая считалась святой матерью нашей семьи. Так раскрылась семейная тайна. Старик рассказывал, как лжемессия повел своих приверженцев креститься, проповедуя новую Тору возрождения Израиля. Он утверждал, что евреи должны превратиться в воинственных бойцов, для которых не важны ни дела веры, ни закон и правосудие, что в сексуальном отношении они должны быть абсолютно раскрепощены. И цель у них одна – прийти к святости Израиля путем самой мерзкой скверны. Он призывал к этому новому вероучению, рассказывал ювелир, наставлял на путь Эсава, на примирение с ним, как это сделал праотец наш Иаков, примирившись со своим братом Эсавом, праотцем Эдома. Это было необходимо, согласно проповедям Франка, чтобы замаскироваться, уйти в подполье, до прихода эры освобождения. До тех пор на всех, верующих ему, накладывается обет абсолютного молчания. Не все его приверженцы приняли обет крещения. Часть из них осталась верной иудаизму, но все приняли в душе веру, что можно путем скверны прийти к святости.

Я не хотел, чтобы моя судьба уподобилась судьбе моих отцов. Я сбежал из этой тьмы в мир чистой абстракции, в математику. Но, Александр, именно там, в области чистейшей абстракции, я шел в поисках своей судьбы, чтобы с ней слиться, ибо в этой области человек волен жить ничем не сдерживаемой жизнью. Дух скитается в жажде найти сложности жизни, но находит успокоение именно в темных углах, являющихся уделом моей семьи. Эта захватившая тебя целиком абстракция загоняет тебя в дикую тьму, чувство страшного одиночества разверзается в твоей душе, появляется ничем не сдерживаемая тоска. Я заперся в себе, как дед. Чувствовал, что мои мысли безумствуют в областях абстрактного мира и ведут к тому же финалу, к которому пришел отец. Нет! Нет! В моей жизни все должно измениться. Даже имя Фидлинг я должен сбросить с себя. Ни я, ни мои потомки не будут носить имя Подкидыш. Я знаю, что освободиться от суровых оков наследия я смогу лишь в новой стране, далеко от моей семьи, в системе жизни, решительно отличающейся от жизни моих предков. Я должен быть в кибуце, Александр, потому что там жизнь построена на сдерживании страстей, и сможет излечить меня от тяжести прошлого. Но и учителем там я не смогу быть. Я должен заниматься черной работой, хотя для меня нет ничего тяжелее. Вы понимаете? Именно чернорабочим я вернусь в душе своей к моему предку, несчастному ювелиру, который не был человеком духа, и душу его захватило в плен идолопоклонничество. Формой своей жизни я хочу исправить его грех. Во мне живет сильное ощущение, что тяжелым трудом на земле, я начну свою жизнь с начала и освобожу моих детей от мрака, довлеющего над моей семьей.

* * *

Лает пес. Нахман останавливается. Между деревьями видно «озеро мечтаний», окольцованное оградой. Пес бежит им навстречу. Нахман приказывает псу Габриеля стеречь тачку, ласково ерошит шерсть на голове пса.

– Как это мы снова сюда вернулись? – удивляется Александр.

– Мы ведь пошли направо, по тропе, которая идет кругом и возвращает нас на то же место, к озеру.

– Алло! Алло!

Голоса доносятся из-за ограды. Человек издали радостно машет рукой Нахману. На плече человека – ружье. Шерстяная маска обтягивает его голову, оставляя отверстия для глаз и рта. Жесты показывают, что человек ужасно рад встрече с Нахманом.

– Он сторож, – шепчет Нахман.

– Видно, что вы хорошо знакомы друг с другом.

– Да, я иногда прихожу сюда, и мы беседуем.

– Ты приходишь сюда? Но ведь озеро окружено оградой?

– Я прихожу не к озеру, а к баракам. Там творится что-то ужасное. Что-то странное. Какие-то опыты, смысл которых я не могу постичь. Неделю назад один барак взорвался и сгорел. Люди, находившиеся в нем, сумели спастись, но лица их и руки почернели. Я там оказался в это время, и видел, Александр, есть там, что-то, что наводит ужас, и я должен это исследовать.

– Алло! Алло!

– Как дела?

Александр преклоняет голову перед огражденным забором «озером мечтаний».

– Вход на территорию запрещен!

– Нам надо идти, – говорит Нахман, – я должен высушить хворост. Мне ночью надо запалит печь, чтобы к утру была горячая вода.

«Из бассейна для ритуального омовения сделали прачечную, прозрачное чистое озеро обнесли оградой», – думает Александр.

– А-ха, – восклицает Нахман, – тяжелая тачка, – охватывает ее ручки, чтобы толкать ее вперед.

Александр приходит ему на помощь. Старый пес Габриеля бежит за ними.

Дверь резко распахивается, и в переднюю, вместе с порывом чистого и резкого ветра, врывается Боби. Зеленый шарф Моники Штерн весело приветствует его, поигрывая на вешалке под ветром. Боби замирает посреди передней... Он потрясен: какая красота! Какой порядок и чистота! Как это Габриель Штерн так заботился о своей вилле и довел до такого запустения и разрушения все остальные дома? Какая жестокость! Боби ощутил этот эгоизм как скандал и, не колеблясь, жаждал выразить свои чувства Александру. Но того не было. Боби побежал в роскошную гостиную и нашел там лишь гостей Александра. Они были голодны, время приближалось к двум. Вот, уже полчаса они сидят здесь в креслах, курят сигары Габриеля Штерна и, явно нервничая, ждут Александра.

– Где Александр? – атакует их Боби.

– Выясняется, что его нет, – отвечает Гейнц голосом, которым обычно разговаривает с Иоанной, в котором слышатся насмешливые нотки, – ни шапки, ни пальто здесь нет, а это знак, что ни все вместе вышли немного прогуляться.

Боби не до шуток Гейнца. Опустился в кресло, и чувствуется, что мягкость сидения ему тоже не по вкусу. Отсутствующий Александр его сердит. Чистая и ухоженная вилла тоже выводит его из себя. Весь свой гнев он выплескивает на гостей Александра.

– Здесь, у себя, он позаботился, чтобы все было упорядочено и чисто, а все снаружи оставил в запустении.

– Но здесь, – Гейнц тоже повышает голос, – вилла осталась готовой к приезду к вам дяди Самуила!

– Дядя Самуил? Кто этот дядя Самуил? Зачем ему приезжать к нам?

– Ты что, не знаешь, кто такой дядя Самуил? – выходит из себя Гейнц. – Да ведь только ради него это место вообще вам оставил Габриель Штерн! Вам надо весьма заботиться о нем, стеречь его от всякой беды.

– Как это? – вспыхивает Боби. – Как это возлагают на нас такое дело, и никто нам ничего об это не говорит ни слова о дяде Самуиле и о нашем долге в отношении его!

Фридрих Лихт чувствует приближение серьезного спора, и решает снять возникшее напряжение. На Гейнца сегодня положиться нельзя, нервы у него и так напряжены. Всю дорогу он пытался выйти на войну с нацистами, а теперь собирается защищать права дяди Самуила, о котором впервые услышал всего несколько часов назад. Сегодня Гейнц настроен на скандал, и священник видит свой долг хранить его от ненужных вспышек гнева.

– Быть может, мы пойдем искать Александра? – смущенно говорит священник. – Вероятно, он где-то здесь недалеко, погружен в воспоминания и забыл нас, и то, что уже скоро два часа.

На улице священник старается шагать между Боби и Гейнцем. Улица и дома тихи.

– Вас уже ждут в столовой, – говорит недовольным голосом Боби.

Александра не видно. Дошли до старого сучковатого орехового дерева, посреди улицы. Взгляд секретаря рыщет вокруг. Священнику удается успокоить его нетерпение.

– Моно ли спросить вас, что это такое подготовительный кибуц?

– Это такой же кибуц, как и в Палестине, но все же – подготовительный. Мы живем здесь коммуной – во всем!

– Ага! Если я правильно понял, здесь живут коммуной по образцу коммун, что были основаны в последние годы на святой земле. Точно такая коммуна.

– Точно так.

– Здесь? У нас... как на Святой земле? Среди этих сел? В Пруссии, как на Святой земле?

– Да, да, в Пруссии. А что такого? Только, что... – Боби на минуту колеблется, – эта наша коммуна не совсем похожа на коммуну в Палестине. Там мы строим не просто коммуну, в которой общественным является имущество, и это все. Там у нас еще и общее мировоззрение. Каждая коммуна это также и коллектив в Движении, и боевое содружество во имя этого нашего мировоззрения. Здесь, в подготовительном кибуце такого нет. Место передано для подготовки пионеров-халуцев всех Движений от всех партий. Мы здесь живем все вместе, хотя мировоззрения у нас разные.

– И здесь вы не боретесь за ваши мировоззрения? У вас нет столкновений?

За домами и стеной, которой обнесена старая латунная фабрика, расстилается равнина, покрытая снегом. Кибуц окружен с четырех сторон равниной, водным каналом, селами, темным лесом и огромными зданиями новой латунной фабрики. Все это как бы составляет границы территории кибуца, и все эти границы дышат враждебностью. Взгляды всех прикованы к стальным гигантам новой латунной фабрики. Все эти громадины замерли в субботнем безмолвии. Только из высоченных доменных печей струится желтый дым в небо. Ветер несет этот дым тяжелым темным облаком в их сторону, вместе со звуками и стонами гигантского предприятия.

– Нет. Здесь между нами нет никаких войн, дискуссий и столкновений.

– Александр идет.

Гейнц отводит взгляд от грохочущего на горизонте латунного предприятия с выражением неприятия на лице. Поворачивается к нему спиной. Взгляд его натыкается на Александра, который вместе с Нахманом в этот момент вошел в ворота, толкая точку, нагруженную хворостом.

– Алло! Алло! – кричат все разом.

Александр и Нахман останавливают тачку и с облегчением вздыхают. Руки их побаливают, Александр извлекает из кармана пальто платок, вытирая лицо, покрытое потом, несмотря на мороз. Нахман отирает лицо рукавом своей шершавой куртки.

– Спасибо, – говорят они одновременно – один другому.

– Почему вы меня благодарите? – Нахман смущен.

– Вдвоем говорили, вдвоем тачку толкали.

Боби собирается прочесть им нотацию, но замирает, увидев выражения их лиц. Столь дружески глядят они друг на друга, что невозможно на них повысить голос.

– Оставьте тачку. Пойдемте, – снижает тон энергичный секретарь. – Все уже собрались и ждут вас в столовой.

Столовая расположена в помещении бывшего казино Клонингера. Здесь всегда пиво лилось рекой, и рабочие старой фабрики наслаждались свиными отбивными с квашеной капустой. Канал проходит рядом с домом. На площади перед старым зданием на высоком флагштоке развевается ветром бело-голубой флаг.

В столовой длинные столы, деревянные неотесанные скамьи. На столах – жестяные тарелки и кружки. За столами длинными рядами сидят слушатели.

– Шалом! – негромко говорит Александр.

– Шалом! – сотрясается бывший трактир Клонингера от молодых голосов.

На стене бывшего трактира, где с большим шумом и криками, а иногда и фейерверком, праздновали день рождения кайзера, большие черные буквы на иврите, на белой бумаге плаката, провозглашают:

«Народ Израиля жив!»

Глава шестнадцатая

Ровно в восемь утра в тишине дома раздался крик Барбары. В этот час, как обычно, она открыла входную дверь, чтобы взять с порога полную корзину свежих булочек, которые посыльный пекаря приносит каждое утро, включая субботу, и кладет у двери. Открыла Барбара дверь и вскрикнула: около пахучих булочек лежал мертвый кот. И хотя кот не был черным, но на его белой шерсти видны были два больших черных пятна. И не только преставился рядом с корзиной булочек, но, несомненно, это произошло из-за свирепствующего снаружи собачьего холода. У Барбары особый счет со стужей, снегом и ветром. Потому нечего удивляться той суматохе и шуму, который она подняла из-за подохшего кота. Само собой, что первым делом она ринулась будить от крепкого утреннего сна привратника, и даже не дала ему тепло одеться, а силой извлекла его из нагретой постели на холодную лестничную площадку. В одном утреннем халате, в домашних туфлях на босу ногу, привратник убрал падаль от дверей Барбары. Но этим история не завершилась. Ароматные булочки, которых коснулось последнее дыхание издыхающего кота, естественно, предназначены были для мусорного ящика. И, не дай Бог, бросить эти булочки в кухонную корзину для мусора. Барбаре следовало убрать из дома даже память о замерзшей падали. И, несмотря на воющий ветер и падающий густо снег, она поспешила к мусорным бакам у стены. В это время ветви деревьев во дворе, сшибаясь на ветру, осыпали снегом ее лицо. Когда, тяжело задыхаясь, она добралась до баков у стены, то увидела множество замерзших воробьев на снегу, словно кладбище этих маленьких птичек возникло у стены ее дома. Она замерла недвижно, сложила руки на своем пальто, подняла глаза к серому небу, вглядываясь в пылающий стужей, синий от холода, заледеневший навечно мир. Это зрелище не отступало от нее даже, когда она стояла в теплой кухне, и булочки, и кот были уже далеки от нее. И потому неудивительно, что из рук ее выпала роскошная фарфоровая солонка, чей возраст равнялся возрасту существования семьи Блум. Разбилась солонка на мелкие кусочки, и соль рассыпалась по полу. А это знак, предвещающий будущие неприятности. Конечно же, то, что случилось в это воскресное утро, легло тяжестью на душу Барбары. А так как она была уверена, что все случающееся предопределено небом, ей было ясно, что трагедия стоит на пороге. Трудно представить все мысли и уловки, которые тут же рождались в ее голове, с целью предотвратить неотвратимую трагедию. Она долго и тщательно обнюхивала хлеб и масло. Хлеб был черным и по виду несвежим, на ощупь засохшим. Его она должна была подать доктору, за неимением свежих ароматных булочек. Когда она вошла к доктору с подносом, на котором был его завтрак, явно не такой, как всегда, ее глаза лихорадочно блестели от разбегающихся мыслей. Обычно в воскресное утро доктор завтракал в постели. Эта традиция тянулась еще со времен его жены Гертель. Можно о ней говорить, что угодно, но мужа она баловала. И не только тем, что все пуговицы на брюках были пришиты, одежда была безукоризненна, и в кармане всегда находился чистый платок, а тем, что каждый выходной или праздничный день она подавала завтрак ему в постель. Нельзя, конечно, сказать, что Барбара унаследовала от Гертель все это. В отношении пуговиц, пятен и чистых платков, Барбара ведет себя не совсем так, как Гертель, но традицию подавать завтрак в постель в дни отдыха и праздника она безукоризненно блюдет. И как во все воскресные утра, так и сегодня доктор встречает Барбару с завтраком, наслаждаясь мягкостью постели. Широкая двуспальная деревянная кровать досталась доктору в наследство от отца и матери. Он не убрал эту кровать после ухода Гертель, хотя ее место рядом с ним опустело. В комнате ничего не изменилось с того времени, когда они жили втроем, с женой и единственным сыном. Комната выглядит так, как ее оставила Гертель, разбросав часть своих вещей впопыхах, перед бегством из квартиры. В постели все те же кружевные белые подушки с розовыми лентами – наследство матери, пребывающей в раю, занимающее ту половину кровати, которую занимала Гертель. Лицо доктора погружено в подушку, и он не поднимает головы при входе Барбары, которая с большим шумом устанавливает маленький столик у кровати и ставит на него поднос. Она торопится рассказать доктору об утреннем происшествии с котом и предостеречь от опасности, и тем самым сбросить горечь с души. Но доктор равнодушен к привидениям, и от сна его пробуждает письмо, пришедшее утром, которое Барбара положила на поднос. Почти час письмо лежало в почтовом ящике на входной двери, висящем над дохлым котом и корзиной с булочками. Не может Барбара пройти против такого стечения обстоятельств. Остерегаться и остерегать следует вдвойне. Но доктор, который вообще выглядит странным в это утро, не дает ей раскрыть рта. Судьбоносное письмо у него в руках, и глаза указывают Барбаре на дверь. И пока Барбара, стоя у постели, делает вид, что не поняла намека, желая излить перед хозяином душу, доктор делает движение, словно собирается сбросить одеяло и опустить ноги на пол. Этого Барбара выдержать не может! Еще миг, и доктор предстанет перед ней в ночной рубахе, одетой на голое тело. В мгновение ока она исчезает из комнаты.

Адрес на конверте написан почерком сына доктора. По расчетам доктора сын должен уже быть в Копенгагене, а на конверте – почтовая печать Мюнхена.

«Дорогой отец! – читает доктор, и рука его слегка дрожит. – Конечно же, ты удивишься, получив это письмо не из Копенгагена, а из Мюнхена. Я и сам удивлен. Приехал я сюда с моим другом Дики и по его желанию. В ту ночь, когда мы с тобой расстались, я прибыл в порт Щецин с радостным чувством, что скоро взойду на корабль и покину Германию навек. На вокзале меня встречал Дики, и я сразу увидел, что он не похож на себя. Лицо его было красным и опухшим, видно было, что он очень сердит. У нас еще оставался целый час до отплытия в Копенгаген, и мы вошли в привокзальный ресторан. Дики опустился на стул, окутал себя дымом сигареты, и впился в меня гневным взглядом, словно я являюсь причиной его плохого настроения. Я не обращал внимания на него, ибо был по-настоящему голоден и хотел пить. Но Дики не дал мне ни минуты отдыха, ни глотка кофе. Дорогой отец, когда Дики чем-то недоволен, он становится невыносимым. Только я собрался поднести чашку ко рту, как он закричал:

– Ганс, кто я? Немедленно скажи мне, кто я?

– Глупец! – сказал я, ибо ничто другое мне на ум не пришло. Хотел отделаться шуткой. Но дело было серьезным, очень серьезным. Дики крутился целый день по Щецину, ожидая меня. Не знаю, бывал ли ты в Щецине. Город небольшой, но плотность населения высока. Теснота ощущается на каждом шагу. Долгие часы шатался Дики по улицам и тавернам, приставал к прохожим, которые казались ему достойными разговора. Не удивительно, что случайный собеседник в течение долго тянущегося дня, сразу же спрашивал его:

– Кто вы?

В этом вопросе нет ничего особенного. Если бы Дики отвечал просто на этот вопрос и объяснял, кто он, случайным встречным, все бы кончилось благополучно, и мы бы сегодня сидели на занятиях в Копенгагене. Но Дики есть Дики, и потому нашел свою формулировку собственной идентичности. Может, вначале хотел все это превратить в шутку, ибо шутник он отменный. Но в течение дня это дело приобрело серьезный характер. На этот сакраментальный вопрос он отвечал:

– Я – Дики, просто Дики. Добрый и веселый парень.

Кто может удовлетвориться таким ответом? Люди относились к этому по-иному. Как принято в наши дни, каждый хотел знать, кто он – коммунист, нацист, социал-демократ, еврей, христианин или хотя бы вегетарианец. Человека в Германии наших дней не интересует ни твоя семья, ни твоя профессия, а только твое мировоззрение, оно и только оно определяет твою идентичность. Иногда люди могут удовлетвориться коротким ответом: я еврей, я христианин, немец... вегетарианец, главное, чтобы ты принадлежал к какой любой знакомой им группе. Но – «Дики, просто Дики». Никто не может удовлетвориться таким ответом.

Но Дики не может этого понять, он сердится, и требует от меня, чтобы и я определил, к какому человеческому сообществу он принадлежит. Не отставал от меня и продолжал кричать:

– Ганс, кто я? Ко всем чертям, Ганс, кто я?

Я был голоден. Страдал от жажды. Я ответил Дики коротко:

– Дики, отстань, ты христианин, и все тут.

– Нет! – излил он весь свой гнев на мою голову. – Ты ведь знаешь что не полный христианин, и нет у меня права просто сказать: я христианин. Оставь свой кофе, напряги свой мозг: кто я?

Я отставил чашку и ответил ему:

– Если ты не христианин, так ты – еврей. В конце концов, ты обладаешь правом решить, кто ты.

Но мой друг Дики не умел оценить доброты моего сердца. Выяснилось, что он не всегда веселый и добродушный парень. Когда он нападает, то превращается в чудовище.

– Как это ты говоришь, что я обладаю правом провозгласить себя истинным евреем. Я хочу быть Дики. Просто Дики. Почему меня не оставляют в покое?

Я видел, что он в отчаянии. Напрягся и ответил:

– Дики – ты физик. Ты человек науки.

– Да, – задумался Дики, – да, я – физик.

Вначале мне казалось, что Дики на этот раз удовлетворился ответом, замолк, закурил, и я вздохнул с облегчением. Попросил официанта принести горячий кофе, ибо мой совсем охладел. Но только тот принес чашку, Дики снова взялся за свое. В эту ночь, которую я полагал последней на земле Германии, я так и не сумел выпить чашку горячего кофе. Ты понятия не имеешь, отец, какой ливень слов, бесчисленных и бестолковых обрушился на меня.

– Да, я физик, человек науки. Но в данный момент это ничего не говорит мне, кто я. В этот момент я какая-то помесь. Со стороны матери – американец, со стороны отца – европеец. Немного христианин, немного еврей. Человек точной науки, а душа моя тянется к общественным утопиям. Все, и – ничего! Но если я ничто, я могу быть всем. Если я разделен между разными мирами, значит, в моих силах перескакивать из одного мира в другой. Разве не так, Ганс?

– Да, да, – ответил я ему со вздохом. Ты не можешь себе представить, отец, как я жаждал сбежать от этой массы вопросов Дики. Найти убежище на палубе корабля, плывущего в Копенгаген. В общем, я не сумел ответить Дики на все его вопросы, попросил его встать и двигаться вместе со мной в порт.

– Нет, – ударил Дики кулаком по столу. Этот человек переупрямит любого осла. Вдруг стал не нужен ему ни Копенгаген, ни наука, ни физика. Маленький порт в небольшом городке расширился в порт, врата которого гигантские силы закрыли перед Дики, потому что он – Дики, просто Дики. Он должен вначале сделать все возможное, чтобы дознаться, кто он. Хочет он по очереди быть – нацистом, верующим христианином, верующим евреем, но, в первую очередь, он должен поехать в Мюнхен и начать поиски своей идентичности в тайниках нацизма. Тут уже я закричал:

– Ты сошел с ума, Дики?? Хочешь нарядить нас в коричневые мундиры?

– Почему бы нет? Мы ведь – половинки, ты и я. Забудем на миг, кто наши отцы.

И я пошел за Дики. Вопреки самому себе. Я просто не верил, что он будет вести свою игру всерьез. Дики возник на сценах Мюнхена, как актер, полностью сливающийся с ролью, и сразу же стал нацистом в полном смысле этого слова. Мы встали со стульев ресторана в Щецине и сели в поезд на Мюнхен. Только ступили на мюнхенский перрон, и Дики уже был тем, кем хотел быть. Мы сняли номера в гостинице, на фасаде которого колыхалось огромное полотнище флага со свастикой, а на дверях висело объявление «Евреям вход воспрещен!» Дики уверенно вошел в гостиницу, как будто именно он повесил это объявление. Дики видит на обшлаге стоящего за стойкой администратора знак свастики, и тут же вскидывает руку в нацистском приветствии. Мало того, он подталкивает меня под локоть – сделать то же самое. Я стоял за его спиной, опустив глаза, но взглянул ему в лицо, когда он обернулся ко мне. Отец, ты представить себе не можешь, насколько человек может измениться в одно мгновение. В этом роскошном вестибюле, украшенном огромным портретом Гитлера, Дики перестал быть Дики, веселым и добродушным парнем. С него слетел его облик, как старое одеяние. Дики в вестибюле, под портретом Гитлера, выпрямился по стойке смирно, по собственному внутреннему приказу. Он смахнул с лица добродушное выражение, шутливость и насмешливое любопытство. Это было лицо потомка лощеных прусских офицеров. Ничего в нем не осталось от сына-бунтовщика, оставившего отчий дом, чтобы принять иудаизм в Венгрии. Настолько совершенным было внезапное изменение моего друга, что сочиненный им о себе рассказ выглядел абсолютно правдивым. На отличном немецком языке с американским акцентом рассказывал Дики каждому встречному поперечному в гостинице, что он сын матери-американки и отца-немца. Этот отец, которого он сочинил, воспитал его в Америке в строгом германском национальном духе, и с раннего детства он видел свой долг в возвращении, когда настанет время, на свою несчастную родину дабы освободить ее от всех сил тьмы. И вот он прибыл в Германию – выполнить завещание отца о верности родине, присоединиться к нацистскому движению в его священной войне за возрождение истинного германского духа. Ты себе не можешь представить, с каким воодушевлением был воспринят этот его рассказ. Уже в первый день нашего приезда Дики был окружен толпой поклонников, чередой пошли встречи, демонстрации, войны. Мое положение во всем этом нелегкое, я просто не могу играть так, как это делает Дики. В коричневом мундире, который мы приобрели, я чувствую себя плохо. Я хожу за Дики, как тень, глаза мои все время опущены. Конечно же, я произвожу несколько странное впечатление на новых друзей моего товарища. Он ведь даже для меня сочинил рассказ без моего на это разрешения. Рассказывает, что отец мой давно умер, но я все еще в трауре. Ты не можешь себе представить, как я весь киплю, когда он возвращается к этой лжи, по сути, повторяя ложь моей матери. Каждый раз, когда он это повторяет, у меня щемит сердце. Все принимают этот рассказ за правду, выражает мне соболезнование в моем горе, и нет ничего более смехотворного, чем эта маска горя на лицах людей в коричневых мундирах. Все время мне хочется встать перед большими сверкающими в вестибюле зеркалами в своем коричневом мундире и плюнуть в самого себя. Но не думай, отец, что я ползу, как хвост, за Дики, не желая этого. Уже на второй день здесь я сказал ему, что не в силах быть ему компаньоном, и расстаюсь с ним. Я полагал вернуться к тебе. В твоем доме я хотел в тишине следить за Дики, пока он завершит свой первый опыт и разберется, кто же он на самом деле. Я уже в первый вечер пришел к выводу, что мне здесь делать нечего. Сверкающий холл гостиницы с мужчинами в коричневых мундирах, множеством симпатичных девиц, избытком напитков и света заставлял жадно блестеть глаза Дики. Я же стоял и только моргал. Из-за этого уродливого моргания Дики и нашептывал офицерам штурмовых отрядов байку о смерти моего отца. Мгновенно я был окружен жалостью, дружеским сочувствием двух блондинок, гладящих меня и потчующих напитками. Всего было в изобилии – вино, женщины, пение... Чего еще просит моя душа?

И тут произошла эта история с псом. Один из офицеров высокого чина, не слишком молодой, с явно потасканным телом и одутловатым лицом, привел с собой огромную красивую овчарку. Пес спокойно лежал у ног офицера. Вдруг в зал вошла госпожа с сукой, которая начала вилять хвостом в сторону пса, который мгновенно понял намек, и встал на ноги, собираясь двинуться к ней. Офицер пытался его сдержать, но пес не слушался. Побагровев, офицер стал тянуть цепь, прикрепленную к ошейнику, и плеть опустилась на собачью спину жестоким ударом. Пес ужасно завыл. Большая кровавая рана открылась на его спине. Офицер не унимался, на губах его была пена, и голова его резко колыхалась при каждом ударе. Рука, держащая плеть, содрогалась в каком-то сладострастии. И все это под аккомпанемент пения и танцев, смех и веселье. Я вдруг поймал себя на крике:

– А-а! Вы же его убиваете!

Офицер улыбался мне приятной улыбкой:

– Пес, который не умеет подчиняться, какой это пес?

И продолжал стегать. Мелкие капли пота выступили у него на лбу, ноздри подрагивали. Я посмотрел на девицу, сидящую справа от меня. По всем признакам она была подружкой офицера. Она поигрывала жемчужным ожерельем на шее, лицо ее было равнодушно. Я слышал, как Дики спрашивает ее: