Текст книги "Дети"

– Тысячелетнее государство, мальчик... Нет. Я так не полагаю. Но даже если оно будет существовать даже один год, это будет год тьмы. Поколение тьмы восстало на нас. Если оно протянет даже один год, рухнет в преисподнюю все, что было накоплено за тысячу лет. Поколения, которые придут после этого поколения тьмы, должны будут все начать сначала, мальчик. Те, кто верит в великие и высокие идеи, должны подвести душевный счет их вере. После всего, что здесь случилось, нельзя успокаиваться.

Голос старого садовника тяжел, как голос Отто, возносящийся над могилами. Со дня, как провозгласили Гитлера главой правительства, не слышно было ни единого голоса в стране, призывающего к восстанию. Только Отто стоял в своем киоске, и только Саул слышал его голос:

– Саул, как это мы пришли с нашими великими идеями, с нашей великой верой к тьме этого дня? Мальчик, я тебе говорю, я – Отто, понимающий в этих делах, мы провалились, проиграли. Сможем ли когда-нибудь подвести счет с самими собой?

Старый садовник неожиданно берет руку Саула, рассматривает ее и говорит:

– Не печалься, Саул, понимаешь, мальчик, режимы, идеи, веры взлетают и рушатся, но земля остается навеки, и люди на ней обновляются. Отцы ошибаются, приходят сыновья и исправляют их ошибки. Ты еще молод, Саул. Когда ты вырастешь, найдешь обновленный мир. Германия проснется к новой жизни, и весь мир обновится. Саул, ты еще молод, в твоих руках чудо обновления.

Он не отпускал руку Саула, пока они не миновали ворота, на котором выгравирован черный магендавид.

Священник Фридрих Лихт остановился около большого склепа из черного мрамора. Дед всегда мечтал построить такой склеп для бабки, для себя, но сыновья его не дали ему это сделать. Священник вошел в склеп, чтобы скрыться от массы людей, двигающихся по тропинкам. В склепе обступали его надписи имен на черном мраморе погребенных здесь. Несколько поколений. Мандельблум, – читает священник, – банкир, адвокат, врач. Последний из Мандельблумов пал в боях мировой войны. Стоит священник у входа в склеп и наблюдает за черной массой людей, текущей по тропинкам, вал за валом. Черные шапки и черные пальто:

«Словно началось для них снова скитание по пустыне. Евреи должны были всегда взывать из теснин к их Богу, и так обернулись благословением для всего человечества... Новое скитание по пустыне, выпавшее на их долю, должно привести к новому откровению. Кто может предвидеть? Может, начнется новая эра, и лучшие из христиан пойдут, как на склоне средневековья, как Иоанн Рейхлин, утолить жажду из старого источника, и здесь в будущем вырастет из этого новый гуманизм...»

Сильный плач пробуждает священника от его мыслей: Агата плачет. Ведут ее по тропе Франц и Фердинанд, и золотое сердечко, подаренное ей дедом, сверкает у нее на груди. За ней кудрявые девицы ведут Фриду. Она на грани обморока: глаза закрыты, руки прижаты к пальто, и пальцы покручивают золотое кольцо, украшенное красным камнем. Это кольцо она получила от деда. Кольцо это пришло к ней по почте после полудня, когда застрелившийся дед лежал на снегу. В то же утро он послал длинное письмо внукам, и только после этого сел в поезд – к своему вечному покою. Девицы с красными от долгого плача глазами медленно ведут Фриду по тропе к воротам. Священник Фридрих Лихт выходит из склепа и присоединяется к рыдающей Агате.

Там, где тропы опустели, идут Иоанна и граф Оттокар фон Ойленберг. Оттокар останавливает Иоанну, поднимает ей лицо, и стирает платком слезы с ее глаз.

– Иоанна, много времени тебя не видел.

– Может, это последний раз, что вы меня видите. Через две недели я уезжаю отсюда. Я уезжаю в Палестину, Оттокар.

– Уже через две недели.

– Да. Нечего мне больше здесь делать. После ареста доктора Гейзе, Гейнц забрал меня из школы. Все уже готово к нашему отъезду – меня и Бумбы.

Голос Оттокара не отличается от голосов людей, которые говорили с Иоанной последние три дня с момента, когда привезли в дом застрелившегося деда.

– Ты тоже присутствовала при аресте доктора Гейзе?

– Конечно. Это было утром после ночи, когда горел рейхстаг. Пришли за ним во время большой перемены, когда все ученицы были во дворе. Люди СС в черных мундирах провели его через двор, на виду всех девочек. Шел он спокойно и гордо, выпрямив спину и подняв голову. Никогда его не забуду.

Темные глаза Иоанны обегают белые холмики и темные надгробья. Смерть здесь гнездится, по мнению Иоанны, даже в деревьях, даже в синем небе над надгробьями Все мертвые глядят на нее из могил. Никогда она такого не ощущала: смерть вокруг.

Оттокар видит этот испуг на ее лице и притягивает ее к себе. Она прячет лицо в его пальто. Он снимает с ее головы синий берет , кладет руки ей на волосы и говорит с печалью:

– Так и не завершил твой портрет.

Она выскальзывает из его рук. Лицо ее бледно, глаза блестят, и вся она выглядит снова такой, какой Оттокар любит ее видеть, и взгляд его становится несколько лукавым.

– Я бы не согласилась, чтобы вы продолжили меня рисовать.

– Почему, Иоанна?

– Вы нарисовали уродливый портрет. Это вообще не я, это подделка.

Оттокар не отвечает ей, но притягивает ее, держит за плечи:

– Посмотри на меня, Иоанна.

Она закрывает глаза и поднимает к нему лицо, он беззвучно смотрит на нее, изучая каждую черту ее маленького, бледного, взволнованного лица и говорит мягким голосом:

– Как бы ты хотела, чтобы я тебя изобразил? Как девочку? Как девушку?

– Нет! Нет! – жаль, что она не может поведать ему свою тайну. Она уже не девочка. Она хочет, чтобы он изобразил ее женщиной. Видит она перед своими глазами зеркало в пустой комнате бабки, в доме профессора в городке, похожем на веер. В зеркале она видит себя во всем великолепии драгоценностей тети Гермины. Он должен ее изобразить во всех этих старых украшениях, чтобы сверкание вечности было на ней. Голос у нее мечтателен, когда она говорит Оттокару:

– Я бы хотела, чтобы ты меня изобразил. Но во всех одеждах, со всеми украшениями, которые я получила в наследство от моей тети Гермины.

– Изображу тебя так, Иоанна! Как ты пожелаешь. За это короткое время, что ты еще здесь, я нарисую тебя со всеми драгоценностями и украшениями тети Гермины.

– Нет! Это невозможно. Гейнц отослал все драгоценности в Швейцарию. Но он обещал мне их переслать в Палестину, они ведь мои.

– Иоанна, настанет день и ты вернешься сюда. Я буду ждать тебя и тогда нарисую.

– Нет, Оттокар, нет! – вскрикивает она, и глосс ее разносится над могилами. – Никогда я сюда не вернусь, Оттокар, никогда!

– Но, Иоанна, настанет день, и все здесь изменится. Ты еще сможешь сюда вернуться.

– Я сказала вам – нет. Никогда я снова не войду в дом, где плевали в меня его жильцы, и даже если они будут другие, Оттокар, плевки прилипли к дому. Нет, нет!

Слезы подкатывают к ее горлу, сжимают грудь. Он обнимает ее и целует ее плачущие глаза, хочет поцеловать в губы, но она резко отворачивает голову.

– Мне надо идти домой, мне надо поторопиться.

– Я отвезу тебя на моей машине, Иоанна.

Кладбище опустело. До ворот они идут только вдвоем, и Оттокар обнимает ее за плечи. На воротах к ним бросается Саул, и не глядя на Оттокара, сердито кричит:

– Почему ты оставалась столько времени? Я ждал тебя и ждал. Идем быстрей домой.

– Я вас обоих подвезу, – предлагает Оттокар.

– Спасибо, господин граф, спасибо! – выпрямляется Саул от разметавшейся на ветру шевелюры до подбитых гвоздями ботинок, весь – суровость и решительность, – нет в этом нужды, граф. Я отведу Иоанну домой.

Он дает Иоанне кивнуть Оттокару и протянуть ему руку на прощание. Тянет ее за руки за собой. Они отдаляются, и тут Иоанна освобождает руку и машет Отттокару. Он тоже поднимает руку и машет ей медленно и печально. В воротах еврейского кладбища остается в одиночестве Оттокар фон Ойленберг.

* * *

Передняя дома Леви похожа на холл гостиницы. Тюки, чемоданы, трости, пальто, зонтики, шапки. Из семейного особняка в Силезии приехал на похороны деда весь семейный клан. Дядя Герман и тетя Финхен, настоящее имя которой – Йосефина, с ними их сын и внуки. Тетя Регина и дядя Лео с тетей Розой, и с ними их дочь Елена. Прибыли все родственники по имени Аарон, но не пятьдесят, двадцать ныне живущих. С ними прибыли их зонтики и трости. Пять кожаных коробов для шляп тети Финхен. Все эти коробы сопровождают их в любых путешествиях, в горе и в радостях. На все это взирает зеркало, покрытое черной тканью. Черные ткани повесили сестры Румпель на все зеркала в доме. Когда им стало ясно, зачем они сюда вызваны, они со всей душой принялись выполнять свои обязанности. И это не простые обязанности. Все смешалось в доме Леви. Со смертью деда, все указания дает дядя Альфред по правилам траура и по законам Израиля. Даже тетя Регина, у которой на шее висит крест, выполняет все его указания. Ведь дядя Альфред теперь единственный живой сын покойного. И все указания падают на головы сестер-альбиносок. Трапеза не подается на большом столе в столовой. Его убрали оттуда вместе с цветастыми креслами. Теперь там стоят низкие столы, и гости едят, сидя на скамеечках. А некоторые, за недостатком столов, держат тарелки на коленях. Есть и другой стол, обычный и удобный, для гостей, которые не расположены к дяде Альфреду. Но около этого стола никто не ест. Как две взволнованные птицы, летают сестры-альбиноски между скамеечками и гостями.

Дядя Альфред приказал им подавать гостям яйца, обкатанные в пыли. Сестры удивлены. Зачем в память о деде следует есть яйца, обкатанные в пыли? Они помнят, что дед любил яйца, зажаренные со свининой. Фрида, Агата и старый садовник не приходят на помощь сестрам. И они сидят на скамеечках со всей скорбящей семьей. Кетхен занимается постелями для гостей. Единственный, кто выразил желание им помочь, это Фердинанд, но он известен, как неудачник, у которого все валится из рук и разбивается, и сейчас больше, чем всегда. В кухне сестер уже собралась груда разбитой посуды. Сестры Румпель носятся туда и назад, хлопают двери, сотрясая пламя поминальной свечи, которая стоит на мраморе камина, между портретами отца и матери. Слабая тень пламени колеблется на стене между портретами госпожи и господина Леви. В комнате сумрачно. Старый садовник опустил жалюзи, развернул толстые портьеры. Большая хрустальная люстра не зажжена. Только свечи распространяют свет с четырех углов комнаты. Четыре безмолвные тени на стенах, и одна тень – посреди. Гейнц встал со скамеечки, прижался спиной к стене и смотрит на пламя белой свечи, лицо его бело, как свеча. Дядя Герман тоже встал рядом с Гейнцем. Дядя очень похож на брата – покойного деда, но никто не найдет между ними много общего.

– Сын мой, – говорит дядя Гейнцу, – теперь, когда он ушел из жизни, на меня легла ответственность за ваше здоровье и жизнь. Насколько смогу помочь вам добрым советом, помогу. Мой совет вам – не подаваться панике. Слышал, что вы собираетесь немедленно эмигрировать. Не стоит так торопиться. У меня есть связи, сын мой, верные связи. Из верных источников я знаю, что все не так выглядит страшно, как об это кричат. Власти собираются прекратить беспорядки и нападения на евреев. В Германии всегда царил закон и порядок, и в ней он будет восстановлен. Надо только немного продержаться, пока все успокоится. Ни в коем случае не терять сразу присутствия духа!

Дядя Герман все более выпрямляется и покашливает, прочищая горло. Но покашливание дяди не похоже на покашливание деда. Когда дед прочищал горло, он делал это весело. Дядя Герман делает это высокомерно.

– Ах, Яков, Яков. Зачем ты это нам сделал? Во всей нашей семье, во всех поколениях, ни у одного человека не было склонности к самоубийству. Яков всегда был буйным, в жизни и в смерти.

«Дурачье» – хотел бы прижавшийся к стене Гейнц крикнуть в лицо дяди Германа и тети Регины.

«Дурачье! Все, что он делал – делал для вас, вашим именем. Предупредить вас и спасти!» – но Гейнц сжимает губы и сдерживается. В конце концов, он сын своего отца и внук бабки.

Он отходит от стены и обращается к семье. Голос его спокоен, сдержан, крепок.

– Дед сделал то, что сделал из любви к нам, он оставил нам завещание. И мы должны в точности его исполнить. В завещании он предупреждает нас – не эмигрировать в соседнюю страну. Вообще оставить Европу и эмигрировать за океан. Все мы уезжаем в Соединенные Штаты, кроме Иоанны и Бумбы, которые через две недели уезжают в Палестину, и это тоже по воле деда Он уверен, что его друг Зерах поможет им в первых шагах на той земле. Дед просит, чтобы Фрида, Агата и старый садовник перешли жить в усадьбу, которую передал им в наследство как общее их имущество.

Фрида плачет, Бумба обнимает ее голову, и она прячет ее в его волосах.

– Дед, – продолжает Гейнц, – оставил нам решать, как быть с домом здесь. Мы решили его оставить на попечение нашего доброго друга священника Фридриха Лихта. Он хочет открыть здесь дом для детей-инвалидов, обиженных судьбой. Мы поддерживаем это решение. Под призрением священника дом будет с верностью сохранен. Мы все же надеемся, что в один из дней мы сможем вернуться в наш дом, хотя дед предупреждает нас серьезнейшим образом не заниматься пустыми мечтаниями. Помните и не забывайте, – пишет дед, – что вам надо быть сплоченными, быть единой семьей. И еще дед просит не оставлять дядю Альфреда, чтобы он всегда был с нами, и уехал с нами. Если дядя Альфред будет с вами, – пишет дед, – ничего плохого не будет сделано вашим душам. Душа человека его истинный дом, который никем не может быть отобран у него. Если дядя Альфред будет с вами, пишет дед, я уверен, что моя последняя мечта осуществится – видеть вас единой семьей в одной стране и в одном доме. И еще просит дед вспоминать иногда бабку, которая была очень хорошей женщиной. Мы попросили дядю Альфреда исполнить просьбу своего отца, и дядя согласился ехать с нами в Соединенные Штаты. В конце завещания дед просит перевести сумму денег в банк в Иерусалиме, открыть в Палестине счет на имя первого своего правнука, и просит назвать его именем – Яков. Яков Леви.

Кажется, что из последних сил произносит Гейнц полное имя деда, и сжимает губы. В комнате безмолвие. Никто не шелохнется. Пламя белой свечи мерцает, и тень дрожит на стене.

Несколько слов об авторе трилогии «Саул и Иоанна» Наоми Френкель и прототипах ее героев

Наоми Френкель (Иоанна) репатриировалась в Израиль в марте 1934 года благодаря адвокату Филиппу Коцоверу (в романе – Ласкеру). После двух лет учебы на сельскохозяйственной ферме Рахель Янаит Бен-Цви в Иерусалиме, она осуществила свою давнюю мечту – стать халуцем (пионером) объединения «Кибуц арци» движения «Ашомер Ацаир» (Молодой страж).

В 50-е годы ХХ-го века она обрела широкую известность как прозаик и была отмечена множеством престижных премий за литературное творчество.

После смерти любимого человека, Израиля Розенцвайга, в 1969 году была мобилизована в спецподразделение коммандос военно-морского флота Израиля. Ей было поручено стать «летописцем» деятельности подразделения со всеми его успехами и неудачами, чем она и занималась семь лет.

В 1970 году писательница переехала в Тель-Авив. Здесь она написала два романа о жизни в кибуце, о вкладе в созидание страны поколения основателей и поколения потомков.

В 1983 году она выбирает местом проживания Кириат-Арба–Хеврон, став духовным лидером поселенцев Иудеи и Самарии.

Наоми Френкель умерла 20 ноября 2009 года.

* * *

Cестры ее – Рут и Эльза (в романе – Инга) и брат Гейнц с приходом Гитлера к власти эмигрировали в Аргентину. Они так и не сумели приспособиться к жизни и культуре в этой стране. Рут вернулась в Берлин в 1960 году, прожила там до последних дней своей жизни и умерла в глубокой старости.

Гейнц в Аргентине работал в фирме по производству табачных изделий. В середине 70-х годов он встретился с Наоми, Бумбой и Шарлоттой (в романе – Эдит) в Израиле. Оттуда поехал в Германию, посетил могилы отца и деда на еврейском кладбище в Берлине. И прямо там скончался на месте от сердечного приступа.

Ильза (Инга) вышла замуж в Германии за аптекаря. Они прожили всю жизнь в Аргентине.

Шарлотта (Эдит) вышла замуж в Берлине и с мужем репатриировалась в Израиль накануне Второй мировой войны. Выполняя завещание отца, она все годы оставалась близка с Наоми и во всем поддерживала ее. Умерла в глубокой старости.

Людвиг, брат Наоми (в романе – Франц), как хоккеист приехал в вместе с женой в Израиль в 1934 году – участвовать в спортивных соревнованиях Маккабиады . Они так и не вернулись в Германию.

Бумба (Эрнст, в романе – Зигфрид), также с помощью адвоката Филиппа Коцовера, был отправлен в Израиль. Жил и работал в рамках объединения «Кибуц амеухад» (Объединенный кибуц).

Адвокат Филипп Коцовер (в романе – Филипп Ласкер) женился в Берлине на эмигрантке из Литвы. Он представлял евреев перед нацистской властью. В самом начале войны был уничтожен нацистами вместе с женой и двумя малыми дочерьми.

Реувен Вайс (в романе – Саул) репатриировался в Израиль после «Хрустальной ночи», присоединился к кибуцному движению, к которому принадлежала Наоми, сохранил с ней возникшую в юности дружбу. Как и в сионистском движении в Берлине, он защищал ее доброе имя в кибуце и преклонялся перед ее умом и талантом. Он взял в жены женщину, намного старше его, актрису и театрального режиссера Шуламит Бат-Дори.

Фотографии из семейного архива

Аристократическая мать дедушки Яакова Френкеля.

Жена дедушки Яакова Френкель, дочь профессора анатомии из Карелсруэ (бабушка Леви).

Дедушка Яаков Френкель (Яаков Леви). 1933 год.

Родители: Артур и Марта.

Артур Френкель (Леви).

Марта Френкель (слева) и ее подруги.

Марта Френкель.

Артур Френкель (Леви) в армии во время Первой мировой войны.

Иоанна (Наоми).

Марта Френкель и Шарлотта (Эдит).

Иоанна (Наоми).

Справа Инга (Ильза), слева Эдит (Шарлотта).

Иоанна (справа) и Бумба (слева).

Иоанна (слева) и Бумба (справа).

Эдит (Шарлотта) и Инга (Ильза).

Эдит (Шарлотта).

Справа налево: Луц, Артур, Рут, Бумба, Марта, Гейнц (стоит), Эдит (Шарлотта), Инга (Ильза), Иоанна (Наоми) стоит.

Дети дома Леви, справа налево: Бумба (Эрнст), Людвиг (Луц), Иоанна (Наоми) и две кудрявые сестры: справа Рут, слева Инга.

Гейнц в Бреслау на фоне усадьбы дедушки Яакова.

Иоанна в форме Движения. 1933 год.

Справа налево: папа Артур держит на руках Иоанну (Наоми), Инга (Ильза) сидит, за ней стоит Ильзе Рут, мама Марта, Эдит (Шарлотта), за ней стоит Бианка (сестра Марты), папа Марты.

Инга (Ильза) с мужем.

Иоанна (Наоми), 1933 год.

В центре Эдит (Шарлотта) с Кальманом, своим мужем. Справа Гейнц. Берлин, 1934 год.

Эдит (Шарлотта).

Справа налево: Фузель (товарищ по Движению), Иоанна (Наоми), Саул (Реувен Вайс).