Текст книги "Дети"

Словно все Движение отозвалось на слова Иоанны после слов дяди Альфреда.

Теперь она действительно взяла за руку Нахмана и потянула к окну. Все там кружились в танце, все члены кибуца, с факелами и без.

– Нахман, – в голосе ее звучали волнение и боязнь, – но песня эта красива. Очень красива?

– Да, – ответил он, – если бы только Зерах перестал кричать все время: Хо! Хо! Тогда и песня останется красивой.

Не успела она ответить, как труба разразилась торжественными звуками, призывая всех членов Движения, весь кибуц – собраться на площади перед столовой – на общее построение по случаю праздника Хануки.

– Иди, Иоанна, быстрей! Беги к командиру.

Она не пошла. Впилась взглядом в старый орех, который снова стоял одиноко на опустевшей улице. Только снег поблескивал на ветвях, как светился на одинокой, со шрамами, ели в лесу. Вспомнила о лесе, и глаза ее затуманились.

– Нет, я не хочу идти на построение.

– Почему? Ты не должна подаваться влиянию моих слов. Это мое личное дело.

– И мое.

– Иди, Иоанна, торопись.

– Нет, Нахман. На построении меня должны провозгласить героиней.

– Героиней?!

– Да! Я была Ханой, матерью семи сыновей, и победила... греческого полководца, но... – и, покраснев, со стыдом во взгляде, протянула ему одолженное у него платье, – оно порвалось во время... И замолчала.

– А-а! Что ты так переживаешь из-за платья. Оставим его сложенным, и никто прорехи не заметит.

Но она боялась, что если расскажет ему все, дядя Альфред снова не придет ей на помощь. Все будет открыто Нахману. И чтобы прекратить толки, побежала к командиру праздника Хануки в последний момент. Белла уже произнесла команду:

– Равнение на знамя!

Все, было, как и ожидалось. Ее вызвали перед строем, к знамени, поднятому в ее честь. Факел справ от нее, факел – слева, и глаза всех обращены к ней с обожанием. Первый раз в жизни. Но среди них был и Саул.

– Вот она – героиня! Иудейка Хана, победившая всех греков!

Это провозглашение заставило ее опустить голову. Все ее мысли были обращены к Нахману, одиноко сидящему в своем темном логове. Над ее головой весело развевалось знамя, а она видела перед собой прореху на старом темном платье.

* * *

Как они вдруг пришли сюда, к тому месту, где она пряталась от Саула, по прямой тропе, и не должны были пробиваться сквозь заросли густых колючих кустов? Вероятно, они на этот раз пришли туда с противоположного края, где стены кустов открываются в сторону дороги, и иссеченная шрамами ель стоит, как верстовой столб. Около нее, между кустами, все и случилось! Может, там, есть следы, притоптанный снег.

жНет, у нее сил двигаться дальше. Саул все время отворачивал замерзшее лицо. Теперь он кашляет и чихает, и говорит с полным равнодушием:

– Почему ты здесь задержалась? Давай. Или продолжим путь, или вернемся.

Сердце подкатывается к горлу. Она в страхе кладет руку на грудь, чтобы не услышал Саул ее немой вопль. Он не помнит! Как это вылетело у него из памяти? Может, это был всего сон? Как всегда случается у нее, и она не может отличить сон от яви. Всегда говорят, что это ложь, ибо – сон. Но ель – свидетель, что все это было. Если Саул забыл, так это как у Оттокара. Приставил ее голову к телу чужой женщины. Она видела ее перчатки и шпильки. Не ее имел в виду Оттокар, рисуя ее голову. И Саул точно так же, не ее имел в виду, там, в снегу. Он имел в виду... И тут ей становится ясно, что ее тянуло в лес в последнюю ночь года, да еще в компании с Саулом. С тех пор, когда он ей рассказал, ей это все виделось ночами, и ей хотелось еще раз ощутить это странное чувство, притягивающее и бьющее одновременно.

– Ты еще ходишь к ней?

– К кому?

– К Эльзе. Ты еще ходишь смотреть ее такую...

– Зачем это мне? Один раз видел ее, и ты из этого раздуваешь целое дело.

– А шнапс ты еще пьешь?

– Да. Это согревает, когда снаружи холод.

– Ты еще коммунист?

– Конечно. Можно сейчас не быть коммунистом?

– Когда ты оставляешь Движение?

– Хана, не начинай снова. Я...уже как-нибудь сам разберусь в своих делах.

Он назвал ее Ханой, и все равно лицо его замкнуто и далеко от нее, как будто он ничего не помнит. Она вообще не хочет, чтобы ее продолжали называть Ханой. Столько времени она боролась за то, чтобы ее так называли. Но, став Ханой, несчастной матерью, а он – полководцем греческого войска, и случилось между ними то, что случилось, она не может слышать это имя – Хана, чтобы не вспомнить все. Саул видит ее нахмуренное лицо, и смотрит на нее оценивающим взглядом. В конце концов, и он может представить свой счет. Он обращается с ней строгим голосом, каким научил себя говорить:

– Ты еще ходишь к нему?

– К кому?

– К графу, к кому же еще? К этому художнику. Он тебя еще рисует?

– Что вдруг? С тех пор, как мы с тобой говорили на сборах пожертвований в Основной фонд Израиля, я у него не была.

Сказала и быстро пошла от него, торопясь, тяжело дыша, удаляясь от изумленного Саула. Он догоняет ее. Голос его доносится из-за ее спины:

– Иоанна, чего ты так бежишь? Чего ты вдруг начала бежать?

Он не может ее догнать, ноги его тяжелы, Внутреннее эхо отяжеляет их. Хриплый голос Изослечера: «Саул, чего ты так бежишь?» Он видит себя бегущим к Отто, к дяде Филиппу, к Эльзе, и его отчаяние бежит за ним. Отчаяние! Не то ли давнее его отчаяние сейчас в душе Иоанны сегодня? Не бегут так по снегу, если не гонит тебя отчаяние. Иоанна уже добралась до конца дороги, а Саул где-то на середине. Отчаяние Иоанны этой ночью из-за... И тут он собирается силами, рвется вперед, как бегун-чемпион. Широкая полоса света стелется из единственного окна одного из темных домов, напоминающих бараки. Иоанна погружает руку в этот свет, и у нее вырывается крик:

– Вот он!

В освещенном окне движется темная тень мужчины за тонкой занавеской. Спина обращена к ним, лицо – внутрь комнаты. Фигура высокого роста, с тонкой талией, голова узкая и удлиненная. Иногда он протягивает руку, и рука в окне кажется большой с длинными пальцами. Иоанна дрожит. Тень очень похожа на Оттокара до замирания сердца.

– Это он! Это он!»

Лицо Саула тоже неспокойно. Множество ходит слухов в кибуце об ученых в лесу, об ужасных опытах, о странном сильнейшем взрыве, который там произошел, о высших воинских чинах, посещающих ученых. Нахман многое рассказывает об этом. Рассказывая об ужасных секретах, он понижает голос. В последнее время даже Нахману не дают крутиться у огражденного озера. Там сильнейшая охрана. Место это, по слухам, тайное гнездо черной реакции Германии. Саул в этом убежден, и с нескрываемой агрессией смотрит на тень в окне. Страх усиливает и увеличивает эту тень в полосе света, и Саул распаляет себя против этой тени до того, что внезапно издает гневное ржание, подобно рыцарскому коню, рвущемуся в бой. Иоанна поворачивает к нему удивленное лицо, и Саул видит, что девушка очень взволнована. Ей опять владел страх перед призраками. Он догоняет ее, обнимает, как бы защищая. Опускает голову, и горячее его дыхание касается ее замерзшего лица. Именно этого ей хотелось, чтобы он сделал в снежном лесу, но правда в том, что она не представляла себе это так. Полоса света во тьме леса связывает ее с Оттокаром, как золотая лента, которую нельзя отсечь. Саул больше не существует. Он чувствует, что она отдаляется от него, и все ее мысли направлены на черного реакционера в окне.

– Пошли! Что нам стоять здесь и следить за этими. Пошли, Иоанна.

Дрожь прошла по ее телу. Ясно, что невидимая рука влекла ее сюда – встретить Оттокара в последнюю ночь года. Сама рука судьбы вернула ее к Оттокару, вопреки ее решению больше его не видеть. Иоанна подчиняется судьбе.

– Иоанна, кончай уже со своим призраком. Тут запрещено стоять. Охранники схватят нас и, так или иначе, выгонят отсюда.

Она указала на заросли кустов.

– Спрячемся там. Идем быстрее.

Из кустов смотрят они в освещенное окно за решеткой ветвей. Бараки смутно видны сквозь морозный туман, колющий их лица, ноги и руки, проникает до костей. Белизна клубится вокруг них. Тишина. Высокие деревья ловят порывы легкого ветра. Тень в окне неподвижна. Саул и Иоанна стоят, ожидая в каком-то благоговейном страхе наступление нового года.

– Еще немного, и наступит полночь, – шепчет Иоанна, и лесной страх в ее голосе.

– Еще полчаса, – голос его тоже встревожен.

Во всем мире ничего не осталось, кроме этого окна, бросающего свет из нового года. Глаза Саула и Иоанны не отрываются от него.

* * *

Комната в бараке не похожа на тайное гнездо, или потайное логово черных заговорщиков. Комната светлая, немного смахивает на контору, немного на жилье. Все стены покрыты полками, забитыми до отказа книгами и папками, но в углу стоит открытое фортепьяно. На диване – одеяло и подушка, указывающие на то, что Иоахим Калл здесь ночует, несмотря на отдельную квартиру в здании огромного латунного комбината. На маленьком столике около дивана – томик баллад Шиллера. Большой письменный стол занимает целый угол, но светлые кожаные кресла стоят посреди комнаты вокруг круглого стола, а на нем – разные вещи, свидетельствующие об отменном вкусе хозяина, тонкая фарфоровая посуда. Весь пол покрыт толстым ковром. У окна – лампа на высокой дубовой ножке, посылающая свет сквозь кусты на Саула и Иоанну. Мужчина, стоящий недвижно у окна, –Дики. Он одет в праздничный костюм.

В кожаных креслах сидят Иоахим и Ганс. Чувствуется семейное сходство между Дики и Иоахимом, главным образом, по орлиному носу, высокому росту и тонкой фигуре. Волосы Иоахима темные, глаза серые. Тот, кто попытается расшифровать его облик и характер, наткнется на множество противоречий, и останется ни с чем. Волосы у него густые, жесткие, зачесанные вверх и открывающие высокий лоб, покрытый морщинами, аристократический лоб, прилегающий к зрелому лицу душевно устойчивого человека. Но глаза его быстро перебегают по предметам и людям, словно бы не существующим, и это отменяет выражение устойчивости лба. Кожа лица достаточно темна и слабо различима, чтобы можно было определить его привлекательность, но движения его аристократичны, сдержанны. Одет он элегантно. Красивый костюм сидит на нем, как влитой. В противовес этому руки шершавы и смуглы, как у металлурга, и все время в движении. Ногти коротко острижены, словно обкусаны. Пальцами правой руки он все время потирает ладонь, левой рукой то поправляет галстук, то – костюм, то блуждает пальцами между фарфоровой посудой, неожиданно и как-то испуганно беря в кулак, а затем его разжимая. Но лицо спокойно, равнодушно. Словно бы у рук самостоятельная жизнь. Глаза Ганса не отрываются от рук Иоахима, как будто они продолжают его рассказ, прерванный посредине, рассказ о его великой мечте.

Дики и Ганс приехали сегодня после полудня. Только вчера они оставили Мюнхен. Всю долгую дорогу между ними царило напряженное молчание. Дики пугала предстоящая встреча с родственником Иоахимом. Но страх оказался напрасным. Иоахим гостеприимно встретил их. Когда Дики обратился к нему с приветствием «господин Калл», Иоахим ответил также – «господин Калл» и оба закатились громким смехом, пожали друг другу руки и решили называть друг друга по именам. Лед был сломан. И по мере общения, тепло в голосе Иоахима становилось все более ощутимым. Чем больше они погружались в научные темы, тем более откровенным становился Иоахим. Дики в нем вызывал интерес остротой своего ума, отличным образованием, научным творческим воображением. Иоахим изложил ему свою великую научную мечту, вынашиваемую многие годы: построить космический корабль, способный достигнуть Луны. Тут же Дики подхватил эту идею, и в течение часа, возникло между ними такое взаимопонимание, что Ганс почувствовал себя лишним в их обществе. Беседа изобиловала цифрами и научными формулами, они словно накаляли атмосферу вокруг молодых физиков и выступали слабым румянцем на темных скулах Иоахима. Бегающие его глаза стали более спокойными, под стать его задумчивому зрелому лбу. Лицо Дики обрело выражение, которое отличало его в Геттингене. Гансу даже стало казаться, что все, что было в Мюнхене, было дурным сном, который больше не вернется. И он не отрывал взгляда от луны в окне, ведь это она сблизила души Дики и Иоахима, и вылечила Дики. Вдруг Дики прервал с вопросом выкладки Иоахима.

– А в настоящее время ты работаешь, служа в армии?

– Да, я обслуживаю их, а они обслуживают мою цель.

– Все, что ты делаешь для них, служит и твоей цели?

Рот Иоахима вздрогнул. Нечто, подобное смятению и испугу, возникло на его лице. Спохватился, что, в горячности захватывающей беседы, он не был достаточно осторожным, а Дики острым своим умом и отличной научной хваткой открыл тайну, которую Иоахиму нежелательно было открывать. Дики тотчас ощутил смятение Иоахима, и понял, что это дает ему власть над привилегированным родственником.

– Конечно же, – рассмеялся он коротким отрывистым смехом, говоря спокойным голосом, – если они дают тебе строить здесь твой космический корабль, у этого корабля есть цели, более близкие, чем полет на Луну.

Напряженное молчание возникло между ними. Глаза Иоахима вновь стали избегать взгляда Дики. Больше он рта не раскрыл, лишь руки его продолжали двигаться. Дики встал, подошел к окну, заслонив свет луны и сияние белой ночи. Лицо его стало хмурым. Это лицо хорошо знакомо Гансу: лицо Мюнхена.

– Еще немного, и наступит полночь, – сказал Ганс в тишине комнаты, – 1932 год завершился, – словно хотел сказать Дики, что пришел конец, всему, что происходило в 1932 году, и всему, что этот год привнес в их жизнь.

– Конец 1932 года, – еще раз подчеркнул Ганс.

– А-а, да, – встрепенулся Иоахим в кресле, улыбаясь, прошелся по комнате размеренным шагом. Дики следит за ним. Ганс отлично понимает этот затаенный взгляд Дики. Сильное беспокойство охватывает его. Иоахим вернулся и поставил на стол рюмки и бутылки. Атмосфера в комнате все еще тяжела.

жГлаза Дики, стоящего у окна, хмурятся. Иоахим в кресло не возвращается. Стоя спиной к Дики, перебирает пластинки рядом с патефоном, стоящим у дивана. Поворачивается к ним и говорит:

– Встретим Новый год хорошей музыкой. – И протягивает пластинку в их сторону. – Бетховен отлично подходит к такой праздничной минуте. Я очень люблю Бетховена.

 
Радость в раю возникает мгновенной
Божественной искрой живой – во Вселенной...
 

Песня усиливается, заполняя комнату:

 
Все люди – братья...
 

Звуки долетают до Саула и Иоанны. Удивленные, стоят они в безмолвии леса, и, чудится им, что звуки падают на них с неба, на котором ни облачка. Теперь они чувствуют всю красоту белой зимней ночи, в которой песнь Бетховена – как лебединая песнь старого года, как торжественное звучание рога Нового года.

– Ученые там, – шепчет Саул, ученые исполняют Бетховена. «Из-за Оттокара», – шепчет ей сердце, – если там играют Бетховена, значит, Оттокар там. Он не очень-то любит Бетховена. Он просто заставил их это сделать».

Внезапно мелодия смокла. Исчезла и тень в окне. Оттокар ушел Завершилось волшебство звучащего музыкой леса.

– Еще не пришла полночь, – голос Дики неприветлив, как и его лицо. – есть у нас еще время чтобы встретить Новый год под музыку Бетховена.

Несколько минут сидят они тихо, словно ждут, что нечто должно свершиться, и этого не избежать.

– Я окончательно решил, Иоахим, – говорит Дики, и голос его ясен и решителен. – Я остаюсь в Германии и принимаю гражданство.

Лицо Иоахима спокойно, словно он принимает обычное сообщение от родственника. Он лишь согласно кивает головой.

– Я очень заинтересовался твоей работой, – продолжает Дики, – и очень хотел бы участвовать в твоих планах.

– Не я решаю, кого здесь брать в коллектив ученых.

– Иоахим, ты хочешь сказать, что ученый, участвующий в проекте, должен быть верен вам не только, как ученый, но и по своему политическому мировоззрению?

Иоахим отрицательно качает головой, одна из его бровей недовольно поднимается, лицо хмурится. Дики, который усвоил стиль разговора своих мюнхенских друзей, прямой, без обиняков, атакующий, несдержанный, обращается таким образом к родственнику без всякого колебания, осторожности, хотя бы элементарного такта:

– Ты – член нацистской партии, Иоахим?

– Нет! – теперь он резко отмахивается и пожимает плечами, как бы отчуждаясь от чего-то. – Я не являюсь членом никакой партии. Никогда не был. И нет у меня никакого интереса к политике.

– Но они – нацисты.

– Не знаю. Наше общее дело – вовсе не политика. Никогда они от меня не требовали политических деклараций. Но, полагаю, что они видят в Гитлере и его партии единственную силу, которая способна спасти Германию от хаоса.

– И Гитлер возьмет власть в Германии?

– Да. В этом я уверен. Он будет властвовать. Они приведут его к власти. Армия – единственный сплоченный и сильный фактор в стране. Армия реализует свои планы.

– Но почему они полагаются на тебя, Иоахим?

– Потому что у меня вообще нет политического мировоззрения.

– То есть, они знают, что ты готов служить Гитлеру?

– Да, я готов служить режиму, потому что мне нет дела ни до какого режима.

Ганс в кресле – отделен, и отдален от них. Не хочет ни на йоту участвовать в их разговоре.

– Иоахим, пришло время поговорить в открытую. Ты полагаешь, что я не буду верен им из-за моей родословной, которая, конечно же, не приемлема ими?

– Твоя родословная? Нет. Если ты принесешь им пользу, их не будет интересовать твоя родословная.

– Итак, есть у меня намерение, и я в силах принести им пользу.

Иоахим не отвечает, рассматривает свои шершавые руки, размышляет. Неожиданно поднимает лоб, словно ощутил какую-то боль в глазах:

– Я вижу свой в том, чтобы предупредить тебя, Дики. Если нацисты придут к власти, а они придут, положение твое не будет таким, как мое. Я – человек свободный, и служу им по свободному выбору. Не понравится мне эта служба, я волен их оставить. Но, Дики, прежде, чем они примут тебя в свои ряды, они изучат твою подноготную до самых корней, всю твою родословную. Ничего от них скрыто не будет, а в их глазах ты – еврей. Абсолютный еврей. Никакие отрицания тебе не помогут. Этот факт они используют на всю катушку. Они будут держать тебя за горло. День за днем ты должен будешь им заново доказывать, насколько ты им верен. От тебя они потребуют действий, которых никогда не потребуют от меня. Ты вынужден будешь совершать для них все низменное и мерзкое. Ты будешь рабом их желаний, ты будешь прижат лицом к земле. Ты – мой родственник, Дики. Послушай моего совета. Уезжай отсюда! Уезжай немедленно!

Щеки Дики стали смертельно бледными.

– Твои слова меня пугают. Я – нацист, и я готов на все.

Ганс поднимается с кресла, слегка толкнув стол. Рюмки откликаются звоном.

– Успеха тебе, Дики. Счастливого тебе творческого года!

– Минутку! Ганс, минутку. Ты что собираешься делать?

– Идти своей дорогой, Дики.

– Как?! – волна страха в глазах Дики. Гансу хорошо знаком этот взгляд. Глаза Мюнхена: страх застлал их, когда Ганс собирался его оставить. И тогда Дики объял страх. – Почему ты собираешься уходить?

– Потому что я еврей, Дики.

– Впервые ты это произносишь в полный голос.

– Впервые я это чувствую всем сердцем.

– Что ты чувствуешь, Ганс?

– Что я сын преследуемого народа, Дики.

– И ты уже видишь меня среди твоих преследователей?

– Дороги наши расходятся, Дики, – говорит Ганс, намереваясь уйти. Дики сжимает его руку, не давая двинуться. Дики тяжело дышит, глаза излучают ненависть. Ганс пытается понять его. Ненависть направлена не на него. Корень ненависти в корне его души. Там, где Дики просто Дики, веселый и добрый парень. Ученый с большим потенциалом. И он уходит в опасное место, в темный мир страстей, и уже в нем живет отвращение. Ненависть в нем как защитная реакция. Эта ненависть самая худшая из всех форм ненависти.

– Помни, Дики, – шепчет Ганс, приблизив к нему лицо. – Может, память обо мне, сохранит твою душу среди них.

Часы на стене бьют двенадцать.

Впервые за время пребывания в этой комнате звон часов доходит до ушей Ганса, и кажется ему, что во всем мире, вдруг загремел колокол тревоги.

– Полночь, – говорит Иоахим. До сих пор он не вмешивался в их разговор. – Давайте выпьем в честь Нового года.

Ганс отводит руку Дики и торопится к выходу.

– Куда ты пойдешь ночью в этом лесу? – пытается Иоахим его остановить. – Мы не враги. Оставайся с нами хотя бы до утра.

– Спасибо. Я должен уйти. Найду дорогу до ближайшего села. Чемодана вы сможете завтра мне послать на вокзал. Я желаю вам хорошего года. От всего сердца – с Новым годом.

И он нажимает на ручку дверей, еще успев услышать смех Дики за спиной, говорящего Иоахиму, – теперь время слушать музыку Бетховена.

Ганс стоит на снегу. Недалеко от него, у ворот, сторож позванивает связкой ключей, только и ожидая с нетерпением – выпустить его отсюда. Ржаво скрипя,захлопываются железные ворота.

– Он приходит! Он приходит! Полночь, и он приходит. Вместе с Новым годом!

– Не ори, Иоанна! Это не призрак! Это человек! Ты что, не видишь, что это просто человек! Это, верно, один из ученых.

– Не прикасайся ко мне так сильно. Я не терплю этого. – И она упирается горящими глазами в человека.

Человек с трудом идет по снегу. Совсем не витает, как призрак. Оглядывается, как будто что-то ищет. Иоанна до того погружена в свое воображение, что не замечает: человек в снегу – среднего роста, а не высокий, как Оттокар. Для нее это все же он, и он рвется между кустов, Саул – за ней. Удивленно поднимает Ганс глаза на парня и девушку, вставших на его пути. Оба тяжело дышат, и вовсе не похожи на призраков.

– Вы кого-то ищете здесь, господин? – первым из трех приходит в себя паренек, – быть может, вы заблудились, и мы сможем вам помочь?

– Быть может, укажете мне на какое-то ближайшее место для ночлега?

– Конечно. Идемте с нами. Мы проживаем недалеко отсюда.

Девушка молчит, хотя она тоже пришла в себя. Ей стало ясно, что это не Оттокар! Когда Иоанна приходит в себя, всегда ее охватывает черная меланхолия. Она смотрит подозрительным взглядом на ворота, откуда вышел человек.

– Но мы – евреи, – выражает она свое негодование решительным образом.

– Я тоже – еврей, – и лица девушки и парня светлеют.

– Так, пошли.

Они идут, изредка перебрасываясь словами. Когда раздается лай собаки Габриеля Штерна, которого Нахман взял под свою опеку, Ганс все уже о них знает.

– Вы сможете переночевать в помещении нашего подразделения, – предлагает ему Иоанна, – только вчера мы застелили пол свежей соломой. Эту ночь еще будет мягко спать на ней. Это Нахман, – успокаивает она гостя, думая, что он испугался собаки.

– Наконец-то, появились, – говорит Нахман, – я уже пошел вас искать... – и замолкает, видя чужого человека, которого ведут Иоанна и Саул, словно взяли его в плен в лесу.

– Мы встретили его у озера ученых, – объясняет Саул.

– Он – еврей! – говорит Иоанна, видя ставшее холодным выражение лица Нахмана. Человек вкратце объясняет ему свое появление в лесу.

– Ты видишь, – шумно реагирует Иоанна, – ты видишь, я была права. Сказала, что в эту ночь что-то должно произойти, и вот, произошло.

Саул выходит из себя. Она переходит все границы. А он тянется за ней. Когда Ганс и Нахман опережают их, он бросает ей с горечью:

– Что случилось? Скажи мне, что произошло? Ты встретила человека в лесу. Обычного человека.

– Неправда. Это не простой человек. Я это знаю. Сердце мне подсказывает.

– То, что ты всегда говоришь!

– Это так, точно так. Однажды в течение двух месяцев было у меня чувство, что кто-то собирается прислать мне посылку. Даже не знала, что это может быть, но ожидала каждый день почтальона, и все надо мной ужасно смеялись. И вот, в один из дней, посылка пришла. Хотя пришла она всего лишь от тети Регины, и в ней – три шелковых платка с вышитым моим именем. И хотя я была ужасно разочарована, и все время спрашивала себя, что вдруг тетя Регина, и эти платки в середине года, ведь обычно она посылает нам такие вещи ко дню рождения. Это не давало мне покоя, пока не выяснил мой брат Гейнц, что меня назвали по имени дальней родственницы – Ханы. Она была дочерью крещеных силой евреев, и вышла замуж за дядю Натана. Благодаря ей мы все остались евреями. В Германии ей дали имя – Иоанна Леви. И вдруг я все увидела перед собой – тетя Регина посетили большой зал в нашем семейном дворце, там висят портреты всех матерей и отцов нашей семьи. Тетя Регина носит на груди христианский крест и считает себя христианкой. И тут вдруг увидела глядящие с портрета на нее с укоризной глаза дочери крещеных евреев. И тут напали на нее угрызения совести, и чтобы успокоить себя, вышила мое имя на этих платках.

– Она все это рассказала тебе, твоя тетя?

– Нет, конечно. Я никогда ее не видела. Но я знаю, что так это было.

– Если она тебе не сказала, значит, все это ты выдумала.

– Это так и было. Точно так. Ты не понимаешь, Саул, что не тетя Регина вышила мое имя, и не она послала мне эту посылку. Ты плохо знаешь тетю Регину! Ей и в голову не пришло – сделать для меня такое. Она такая скряга, Саул. Это дух Ханы из Португалии вошел в нее и заставил вышить ее имя на шелковом платке, и таким образом свести с собой душевный счет. И потому что она не сделала этого, ибо была упрямой, заставил ее тот дух переслать мне эти платки, потому что я ношу имя той далекой прародительницы. Ты не понимаешь, Саул, что это не тетя Регина мне послала, а та далекая Иоанна Леви.

– Это ты всегда так говоришь! Ужасно! Учат тебя все время историческому материализму, а ты ничего не соображаешь.

– Ты не понимаешь. Вот и Ганс, которого мы нашли его, он не просто Ганс. Кто-то послал его к нам. Очень бы хотела знать, почему, именно, к нам.

– В столовой немного празднуют приход Нового года, – говорит Нахман.

Когда дошли до столовой, Саул и Иоанна исчезли. Ганс стоял у дверей и видел перед собой круги танцующей молодежи, а на стене надпись огромными буквами. Ганс не знает их, но помнит вид этих букв – на иврите, которым пытался его учить отец до того, как он оставил их дом.

– Белла, – представляет Нахман симпатичную девушку, пришедшую в его сопровождении.

– Ганс Блум.

Имя вызывает потрясение в душе Беллы, глаза ее испуганно смотрят на него.

– Блум?.. Может, вы имеет отношение к доктору Блуму, окулисту?

– Это мой отец.

Она знала, что он сын, те же тяжелые глаза подсказали ей это. Лицо ее краснеет, глаза наполняются горячей симпатией. Хотела бы рассказать ему, что его отец – любимый ее человек, но ничего не говорит.

– Ваш отец наш большой друг.

И потому, что она знакома с его отцом, и с такой симпатией говорит о нем, кажется Гансу, что ворота ближайшего дома открываются перед ним и втягивают его в себя. Не спрашивает она его, как он здесь появился, в полночь. Кажется, ей само собой понятно, что он должен находиться среди них. Может, в душе она полагает, что отец послал его к ним именно в этот час.

– Вы встречаете песнями и танцами Новый год, – говорит он.

– Белла, – зовет ее кто-то из окружающих, – идем с нами в круг.

– Идемте с нами, – зовет она гостя.

– Мне не знаком этот ваш танец. Посмотрю, может, поймаю принцип.

 
Круг все расширяется.
Твой народ, Израиль, будет воссоздан,
Твой народ, Израиль, будет воссоздан,
Твой народ, Израиль, будет воссоздан.
Народ Израиля жив,
Народ Израиля жив!
 

Круг в круге. Большой внешний круг, а в нем – поменьше, и еще поменьше. И в центре всех кругов – Зерах, сидящий на стуле и поднятый над всеми. И когда все поют, повторяя – «Народ Израиля жив», он кричит громким голосом:

– Еще! Не смолкать!

Еще! Не смолкать!