Электронная библиотека » Наоми Френкель » » онлайн чтение - страница 33

Текст книги "Дети"


  • Текст добавлен: 22 ноября 2013, 19:17


Автор книги: Наоми Френкель


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Куда, бабушка? – спрашивает маленький Макса.

– К Отто, мальчик. В этом году мы празднуем вместе с Отто.

– Мы вас давно уже ждем, – говорит старухе Мина, – и так как вы, наконец, пришли, мы можем зажигать свечи.

– Вы ждали нас? – удивляется старуха. – Откуда вы знали, что мы придем? Ведь мы и сами об этом не знали.

– Она же сегодня венчается, – говорит Отто, – могла ли ты остаться в доме, когда венчание происходит у тебя под носом?

Дети передали Мине на хранение куклу и поезд – подарки бабушки. Мина положит их под елку в соседней комнате.

– Идите сюда быстрее, елка светится! – зовет Мина из кухни, где запах поджаренного риса идет от плиты.

Дети врываются в комнату. Свет погашен, горят свечи на елке, которая вся убрана серебряными лентами, словно она сама подобна ангелу с серебряными волосами. Мина поставила елку у стены, под портретами Карла Маркса и Августа Бебеля.

– Иисус Христос приходит! Иисус Христос приходит! – поет костлявая Мина, старуха и дети. Отто лишь поддерживает мотив. Он – коммунист! Счет у него с Иисусом не так уж прост...

– А это для вас, детки, – приближает Мина детей Хейни к елке и подаркам, которые приготовила для них. Марципановый Николай-чудотворец стоит на страже мяча для Максы. Марципановый ангел охраняет кружевные салфетки для Марихен. Из-под столика под елкой Мина извлекает для старухи пару перчаток и вручает ей.

– С праздником, мать! С праздником!

– Вы помнили нас...

– Что за удивление, мать? Поему нам вас не помнить, – голос Мины сух, как всегда.

Отто включает большой свет в комнате: рассматривайте, детки, подарки и радуйтесь им. Отто поднимает над головой каждого ребенка, старуха следит за ним. Слабая улыбка возникает на ее губах. Мысли ее направились к Тильде, празднующей в трактире, но она старается не испортить праздника, и видно, каких это ей стоит усилий.

– Мать, – обращается к ней Отто, – в конце концов, все приходит к доброму концу. Видите, мать, завершилась забастовка. Снова война с нацистами в полном разгаре, какого еще никогда не было. Можно снова дышать, снова чувствовать сердце в груди. Надо было вам так волноваться из-за забастовки? В конце концов, из выборов мы тоже вышли с выигрышем, и они потеряли два миллиона голосов. Мы выигрываем, а они проигрывают, мать.

Мать не смотрит на Отто: лучше бы он не начал эту тему, и дал бы ей постоять спокойно около сияющей елки, и найти покой душе. Но если уж он начал говорит об этом, она вперяет в него разгоряченный молодой бдительный взгляд и говорит с большой суровостью:

– Но офицер, застреливший моего сына, никогда не был социал-демократом.

Он – нацист!

– Да, мать, в отношении офицера вы правы. Офицер – нацист. Мне это стало известно.

– Какая же была у вас необходимость распространять ложь и обвинять партию моего сына?

– Это был маневр в большой войне, но все это в прошлом.

– Вы лгали и втянули моего сына в эту ложь. Если вы добились победы маневрами и уловками, нет у меня веры в эту вашу победу.

– Что вы начали этот разговор у елки? – говорит Мина с явным беспокойством, что спор этот превратится в ссору между ними, – садитесь за праздничный стол. Мина мешает рис и кладет большую порцию на тарелку старухи.

– Мы приготовили вам широкую постель, мать, в кухне, и деткам будет тоже, где положить голову. Все трое малышей будут спать на одной большой кровати, а мы с Отто устроимся на одной узкой постели.

– Я не вернусь туда, – повышает голос старуха, обращаясь к Отто и Мине, – ни в эту ночь, и вообще ни в какую ночь.

– Что значит? Это же ваша квартира?

– Она не моя. Я советовалась с вашим адвокатом, Отто, доктором Ласкером. Человек он добрый, и бесплатно занялся моим делом. Каждые три года необходимо обновлять договор на съем квартиры. И не я сняла ее в последний раз, а Хейни. От него все имущество перешло к Тильде, его вдове. А я с детьми осталась без ничего.

– Вы останетесь здесь, – решительно говорит Мина.

– Нет... Вы добрые люди. Но у вас маленькая квартира, чтобы держать в ней такую большую семью.

– Управимся, мать, – говорит Отто.

Праздничная трапеза и радостные чувства утомили детей. Глазки у них сузились, и Мина встала, чтобы уложить их в постель. Макса и Марихен пошли за ней.

– Что же можно сделать? – спросил Отто старуху, когда они остались вдвоем.

– Ты беспокоишься обо мне, Отто?

– Что за вопрос, кто еще побеспокоится о тебе, если не я?

– Но я же твой противник?

– Мать, не все же время тебе быть моим противником? Неужели ты не отступишься от вечных своих обвинений? Я не спрашиваю тебя о том, что было. Что с тобой будет, мать?

Хлопнула дверь. Мина вернулась в кухню. Села и сложила руки на столе. Точно так же сложила руки старуха.

– Думаю я, – сказала она, – обратиться к Клотильде Буш и попросить у нее место для проживания, пока ваш доктор наведет порядок в моих делах.

– Клотильда Буш, – говорит Отто, – Клотильда это очень хорошо.

– Во всяком случае, неплохо, – бормочет Мина, – действительно неплохо.

Ночь приближается к концу, Будильник на шкафу стучит, и они сидят близко друг к другу, словно хотят продлить свое единение до конца рождественской ночи. Время от времени они поглядывают в окно, и видят, как ветер гонит по небу облака.

* * *

Клотильда Буш, королева переулков, не празднует Рождество в своем обширном общежитии. Клотильда лежит в постели Оттокара. Она в праздничном платье, на руке ее часы – его подарок. В удобном домашнем халате Оттокар расхаживает по комнате, в которой полный беспорядок. На окне незаконченная статуя языческого бога Триглава с тремя лицами, покрытыми тяжелым покрывалом, смотрит на реку Шпрее. Недалеко от него – портрет Иоанны. У стены, напротив ее головы, большой портрет Гете, образец скульптуры поэта, который должен быть поставлен среди переулков. Светящаяся елка на столе. Неожиданно – стук в дверь. И без приглашения в мастерскую врывается Нанте Дудль с большим фарфоровым стаканом. На подносе – роскошный жареный индюк, распространяющий аромат...

– Не мешаю вам, не дай Бог? – говорит он, стоя в дверях, – принес вам праздничный подарок.

– С праздником, Нанте, – берет Оттокар индюка из рук друга.

– С Рождеством!

Клотильда обращает на Нанте свои красивые глаза. Из уважения к гостю поднимается среди подушек, подвигается к краю постели, спуская босые ноги на ковер. Повязка на ее волосах сдвинулась, и толстая длинная коса соломенного цвета соскальзывает на грудь. Большие ее спокойные глаза, широкий и гладкий лоб и босые ноги – то, что осталось у нее от былой красоты. Глаза Оттокара смотрят на нее с улыбкой. Нанте Дудль явно ощущает слабость при виде такой сверкающей женщины, и больной его желудок сжимается. В бессилии он опускается на стул и громко вздыхает:

– Иисус милосердный, в этот радостный рождественский праздник вы поздравляете меня. Этот праздник представляет меня таким, каким я еще никогда не был во все годы моей жизни! Какой же это праздник, если пьют лишь молоко? Ах, граф, какой унизительной становится человеческая жизнь из-за язвы желудка.

Стонет Нанте не только из-за язвы желудка. На него обрушилось столько бед. Он попал в больницу для проверки язвы как раз в дни выборов. Дни, когда он отсутствовал, супруга его добрая Линхен использовала для того, чтобы выгнать с большим скандалом с работы его родственника, одноглазого мастера. Причина: с приближением выборов мастер перестал охотиться за мышами и крысами, а все время разгуливал по ресторану, среди клиентов, и охотился за голосами для Гитлера. Глаза ее видели, и уши слышали, а такого она не терпит в своем доме. Встала и решительно выгнала его твердой рукой. Ах, Линхен, Линхен! Лучше следовало бы ей закрыть глаза и заткнуть уши. Ведь это все свалилось на ее шею. Вернулся Нанте Дудль из больницы без всякого улучшения язвы, и тут же перед ним предстала плоская госпожа Пумперникель, жена уволенного одноглазого мастера. Со слезами на глазах она сообщила Нанте, что мастер собирается жестоко им отомстить. Придет Гитлер к власти – они почувствуют тяжелую руку мастера! Линхен смеялась от всего своего доброго сердца. Как же это он сможет отомстить, нацисты потеряли на выборах столько голосов? Линхен с гордостью чувствовала, что внесла вклад в эту победу. Что ж, будет ждать мастер прихода Гитлера к власти, и отложит месть до конца времен. Но у Нанте язва давит на сердце, и ночи его превращаются в мучения. Город полнится слухами: со дня на день, в любой день Гитлер может быть назначен премьер-министром, несмотря на поражение на выборах. Месть мастера близится! Нервы его ни к черту не годятся, и он не может успокоиться. Только губная гармоника немного успокаивает его. Он достает ее в мастерской Оттокара и говорит слабым голосом:

– Желательно и нам спеть в день рождения Освободителя. Пойте, а я подыграю.

 
Ночь безмолвна. Дремлет скит.
Сладок сон. Лишь он не спит.
Спят святые, день поправ.
Парень молод и кудряв,
Прямо с неба, среди рос,
К нам идет Иисус Христос.
К нам идет Иисус Христос.
 

Сначала голоса их звучали вместе с гармоникой, затем она отделилась от них и зарыдала. Нанте изливает всю свою боль на маленькие елочные помигивающие свечи.

Клотильда вернулась в постель. Оттокар стоит посреди комнаты спиной к покрытому покрывалом идолу. Лишь река Шпрее сопровождает мелодию Нанте треском и грохотом льда.

– Иисус Христос приходит! Иисус Христос приходит!

Гармоника падает ему на колени. Он кладет ее в карман, встает со стула и говорит:

– Больше не буду вам мешать. Доброй ночи. С праздником! Внезапно взгляд его натыкается на портрет Иоанны, и он вскрикивает:

– Иисусе, граф, что вы сделали с маленькой чернявой девочкой? Сделали из нее настоящую женщину!.. Из маленькой, черной, худой... Ах, граф! – и выходит из комнаты.

– Что он сказал? – спрашивает Клотильда, подняв глаза на портрет. – Это лицо на моем теле – лицо существующей девочки?

– Да.

– Значит, ты приводил ее сюда позировать, чтобы соединить ее голову с моим телом – присоединить мое тело к ее голове?

– Я не рисую ни тебя, ни ее. Я рисую воображаемый образ, мечту.

– Воображаемый образ? Мечту? – она спускается с кровати, теребя косу, приближается к нему босиком. – Глупости, Оттокар! Не возникает человек из воображаемой мечты, а только из живого начала, из чего-то, что является настоящей плотью и кровью.

И она указывает на еще не созревшее лицо девочки и на свое – женское – тело.

– Она девочка, подросток. И ты дал ей мое тело, чтобы у тебя была женщина?

– Что ты во всем этом понимаешь?

– Все! В мужчинах я понимаю все.

Невидимая Иоанна стоит между ним и Клотильдой. На коленях прокралась между ними, и черные ее глаза смотрят на него с беспокойством. Смятение и беспокойство. Душа его неспокойна! Душа извиняется перед ней. Никогда он даже не думал осквернять ее молодую наивную душу страстями. Никогда в его воображении не возникало ничего, кроме прикосновения к юной коже. Кроме ощущения ее маленького лица в его ладонях. Он любит эту девочку любовью, лишенной вожделения и греховности. Он видит ее сидящей здесь, на скамеечке, напротив тела Клотильды, и молодость ее и еще детское лицо овевают ее худое тело одиночеством, границы которого невозможно уловить. Клотильда рядом с ним, почти лицом к лицу, он обоняет запах ее тела, аромат сильного зверя, здорового и красивого.

– Я люблю таинственность роста, – говорит он, поворачиваясь к портрету Иоанны.

Клотильда смеется и еще ближе придвигается к нему. Тело ее уже начинает морщиниться, особенно на шее видны знаки возраста.

Она проводит рукой по морщинам шеи:

– Таинственность роста в глубине тела, обреченного увяданию. Это и есть тайна того, что мужчины любят многих и разных.

– Любят многих, чтобы любить одну, – шутит Оттокар, пытаясь переменить тему.

– Что это за любовь? Многие в образе одной?

– Небо и земля. Земля благословенна плотью и кровью, а сердце тянется к небу. Человек ступает по земле и любит поднимать взор к сиянию звезд.

– Я голодна, – неожиданно поворачивается Клотильда к нему спиной.

Сели к столу трапезничать, разрезали на солидные куски индюка Нанте. Клотильда держит в руках бок индюка, вгрызаясь в него белыми крепкими зубами. Капли жира – на ее подбородке. Оттокар охватывает ее руку с куском мяса, она смеется. Вырывает из ее рук индюшачий бок и швыряет его на тарелку. Вскакивает рывком со стула так, что стул опрокидывается на пол, обнимает ее, прикладывает холодную щеку к ее пылающему лицу, она смеется, и дразнит его:

– А где же небесные звезды?

– Нет у меня сейчас тяги к звездам, – и он впивается зубами в ее горячие губы.

– Меня мучит жажда, – восклицает она, пытаясь выпутаться из его объятий.

Они чокаются стаканами. – Пей, Оттокар, пей со мной, вино и радость оттесняют лапы смерти, – И она обвивает косой его шею.

За окнами река трещит льдами.

* * *

Доктор Ласкер стоит у темного окна. Ветер сильно треплет липы во тьме переулка. Даже в рождественскую ночь горит красный фонарь, освещая вывеску: «Опасно! Строительная площадка!»

Полночь минула. Огоньки елок в окнах погасли. Филипп поднялся с теплой постели – бросить взгляд на холодную ночь. Сна нет ни в одном глазу. Лежа в постели, он ворочался с боку на бок от тяжести размышлений. На столе все еще лежало письмо от Кристины, которое она положила в ту ночь, когда ждала его прихода, а он стоял с Отто около красного фонаря, наблюдая за ее тенью в окне. В ту ужасную ночь, когда он вернулся из дома Леви с душевно уязвленным, квартира была пуста. От Кристины осталась лишь вмятина ее головы на подушке и письмо на ночном столике. Она ждала его, чтобы окончательно расстаться с ним. Кристина оставила Берлин и вернулась к родителям.

«... Я оставалась рядом с тобой много месяцев, хотя знала, что ничего не значу для человека, который для меня был всем».

Он держал в руках письмо, и глаза еще всматривались во вмятину от ее головы на подушке, но душа его была слишком уязвлена, чтобы продолжать переживать ее боль. Со всей решительностью сказал он себе, что ничего ей не должен. Никогда он ей не говорил о любви к ней, и не давал ей никаких надежд и обещаний. Затем, пустая подушка Кристины обернулась пустым креслом Эдит. Никакие разумные доводы не спасут его от боли. «Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – перевернул он душе слова Кристины. Он закусил губы и порвал письмо Кристины в клочки. Но, глядя на обрывки письма, разбросанные по полу, сильно взволновался. Встал на колени – собрать эти обрывки и сложить их снова. Сложил и продолжил чтение разорванного письма.

«...Но я всегда чувствовала и знала,, что ты не выдаешь себя за того, кто ты есть на самом деле. Есть что-то в твоей жизни, что отчуждает тебя от самого себя, настоящего. Я тешила себя мыслью, что смогу помочь тебе вернуться к себе. Надеялась, что придет день, ты найдешь свою личность, и тогда...»

«Придет день, и ты найдешь свою личность», – слова эти не давали покоя его душе.

Глаза его шарили во тьме, как и слова, которые шарили в памяти в поисках слабого места, чтоб сильнее его уязвить.

«Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – мучил его вид пустого кресла Эдит и слова Кристины.

В последние недели он делал невероятные усилия, пытаясь преодолеть самого себя. Он знал, что ничто не принесет успокоения его душе, кроме работы. И занимался ею с утра до ночи, особенно общественными делами. Брал на себя любое дело, изнуряя себя до предела, и покой усталости оборачивался отупением чувств. Только смутное ощущение дремлющей боли не отступало от него. В дом Леви с тех пор нога его не ступала. Два раза звонил ему Гейнц, два раза – дед, и два раза – Фрида. Но он дал жесткое указание секретарше, не звать его к телефону, если позвонят члены семьи Леви. Для них у него нет свободного времени.

Недвижно стоит Филипп у окна, пытаясь расшифровать ночные звуки и шорохи. Трактир Флоры все еще сверкает всеми огнями, и пьяные голоса несутся оттуда. Знает Филипп, что сегодня Тильда венчается, и какие беды у старой матери: «Есть еще беды, кроме моих...»

Из темноты возникает пара, останавливается в обнимку у красного фонаря. Пара скрывается в переулке, и Филипп прижимается лицом к стеклу, следя за ними.

«Я не согрешил, но любовь моя была неискренней. Ничего уродливого нет в моей страсти к ней. И все же, из-за этой страсти мои действия обрели форму, приносящую боль. Большая и чистая любовь привела меня к вещам запрещенным. Для нее все мои действия были двуличными в последние годы. С одной стороны – чистый и прямодушный. С другой – отталкивающий и грешный. Любовь эта забрала у меня мою истинную суть. И я обрел душу, подобную ей и ее окружению. Она сделала меня чуждым самому себе, предавшим свою семью и веру».

«Снова лишь о себе, только о себе!» – слышит он голос Кристины в своей душе. «Как же вернуться к себе? Как? Если я только и жажду сбежать от себя в любой миг, и сделать это от всей души».

Филиппу кажется, что он ощутил на губах вкус льда.

Крики пьяных доносятся с улицы. В свете фонаря возникают Ганс Папир, долговязый Эгон, Шенке и Пауле. Остановились, и коричневые их мундиры освещены красным светом фонаря.

Филипп прижался носом к стеклу окна. Ему кажется, что этот шум на улице странным образом облегчает ему настроение. Он открывает окно, ощущает сильный ветер, соответствующий буре его души, и высовывает голову в сторону орущих мужчин.

– Иисус Христос приходит! – поет Ганс Папир.

– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! – становится перед ним навытяжку Эгон, его заместитель.

Горизонт наполняется шумом, словно катятся в него огромные тяжелые камни. Обрывки ругательств доходят до ушей Филиппа.

– Я говорю вам, – кричит Пауле, – с женщинами надо вести себя грубо и только силой. Только это они любят. Вот, что я вам говорю.

«Только силой, грубостью. Только это она любит!» – думает Филипп, слыша крики пьяного Пауле.

Да, дела Пауле и его, Филиппа, – близнецы-братья. Невероятный гнев и вражда вспыхивают в нем против Эдит. Чувство мести вызывает бурю в его душе. Охваченный гневом, он готов пойти вместе с уличными дебоширами…

И вдруг Ганс Папир ударяет ногой по красному фонарю. Летят осколки стекла. Злорадный смех во тьме ночи удаляется и исчезает... Нет больше красного света под липами.

– Они смеялись надо мной!

Он чувствует в груди боль глубокого унижения. Поставить, пусть даже мысленно, Эдит рядом с пьяными штурмовиками! Он просит у нее прощения за свой гнев и вражду к своей любви к ней. Куда еще приведет его эта любовь! В какие бездны зла!

«Снова только о себе!» – и он торопится закрыть окно.

– Нет! Нет! Путь единственный – идти против жизни в полный рост, быть готовым к любой боли, и не убегать от нее.

«Снова только себе!» «Снова только себе!»

Вернуться в семью. В свой плавильный котел. Спасти Розалию и всю их семью. Не предавать их. Не убегать от них. Не нарушать данные им обещания. Больше их не разочаровывать. Сделать для них все возможное. Не останавливаться ни перед чем. Любой слабый знак отступления, слабости, нанесет ущерб лишь ему самому. Все сбережения он отдаст им. Они оставят Германию в ближайшие месяцы, как он и обещал им.

Мысли Филиппа о семье, лечат душу. Он собирался вывезти их из Германии с помощью Эдит. Но он спасет их своими силами. Он больше не нуждается в помощи дома Леви.

И он отрывается от окна. В темноте ощупью ищет дорогу к постели. Садится на нее, и смотрит в ночь. Густой снег валит в окно.

– Каким ты стал красивым, Вольдемар! – верещит попугай Шпацхена. Он в клетке. Клетка в руках Бумбы.

– Доброй ночи, мальчик, – нагибается Фрида и целует его в лоб, – хороших тебе снов, дорогой.

Бумба с попугаем выходит из комнаты. Он все время носит его с собой из страха перед Вильгельминой. Этот новый, веселый, не живет в столовой, как предыдущий, умерший. Живет он в комнате Бумбы и всегда находится под его наблюдением и защитой. Когда Бумба уходит в школу, попугай переходит в комнату старого садовника, там он тоже чувствует себя в безопасности. Руки Вильгельмины туда не дотянутся. Из-за нового попугая Бумба все еще не присоединился к Движению своего друга Иче. Он не может покидать дом надолго, как Иоанна. Дед не смог его убедить, что руки Вильгельмины не пролили кровь несчастного прежнего попугая. Охрана нового веселого попугая это большая война Бумбы с Вильгельминой.

В комнате Фриды сияет елка, как во все годы. И все – из-за Вильгельмины. Фрида заупрямилась, и ни за что не хотела стоять у елки рядом с Вильгельминой. Это вызвало много проблем, а дед проблем не любит. Но не увольнять же новую повариху. Дед не нарушает соглашений, точно так же, как и Вильгельмина их не нарушает. Тогда поставили елку в комнате Кетхен, и, конечно же, в комнате Фриды. И все члены семьи ходили из комнаты в комнату. Каждый год устраивали на Рождество роскошную трапезу в доме Леви. Фрида, Эмми, Кетхен и старый садовник были гостями семьи, сидели за общим столом, и кудрявые девицы их обслуживали. В этом году все изменилось. Дед не смог убедить Вильгельмину, что у них в доме не устраивают рождественскую трапезу, ибо они – евреи. Все собрались в комнате Фриды, и не она их обслуживала, а они – ее. Вильгельмину не пригласили, и жаловаться ей не на что. К тому же, в последние дни, Фрида получила подкрепление. Агата гостит в доме Леви. Она осталась в одиночестве на усадьбе. Дед выгнал Руди на все четыре стороны, и не хотел оставить Агату одинокой на усадьбе. Две женщины, которые все годы соревновались, кто лучше ведет хозяйство, объединились в ненависти к Вильгельмине.

– И я сказала ей, – качается Агата на кресле-качалке Фриды, полная иронии, – Ты умеешь готовить? Ты не повариха, а сапожник. Так варят? Открытая книга у кастрюли? Каждое блюдо по книжному рецепту. Мерит, взвешивает, ведет какие-то счеты. Я сказала ей: готовка это не мера и взвешивания, а чувство.

– Именно, – соглашается Фрида, – дело чувства, а этого у нее нет.

– Хватит! – ударяет дед кулаком по столу. – Хватит злословить. Что мы, каждый вечер будем говорить о Вильгельмине? Нет иной темы в этом доме?

Гневный окрик деда установил тишину в комнате. Губы всех поджались, лица замкнулись. Дед ищет Зераха. Все последние недели Зерах спасал его от всяких неловкостей и неприятностей. Как только возникает долгая пауза, тот мгновенно начинает рассказывать какую-нибудь веселую байку о Палестине. Члены семьи Леви любят эти байки. Но Зераха нет. Именно, в этот момент, когда он нужен позарез! Зерах и Иоанна находятся в зимнем лагере Движения. Обводит дед взглядом все лица, и не находит достойного, чтобы на нем сосредоточиться. Агата погружена без движения в кресло-качалку. Фрида возится со свечами, и на лице ее никакой праздничности. Старый садовник, как обычно, рассматривает свои руки, погруженный в размышления. Франц, кудрявые девицы и Фердинанд, даже Кетхен, все выглядят существами, пережевывающими безмолвие, как пищу, которую трудно разжевать. Только на лицах Эрвина и Эдит отражается праздник. Эрвин опирается на подоконник и не отрывает взгляда от ее красивого спокойного лица. Гейнц с трудом встает с кресла и тянет ноги в сторону елки, наливает себе рюмку водки. Дед смотрит на него и пускает в его сторону струю сигарного дыма, пока не чувствует, что в горле щиплет, и разражается громким кашлем. Мгновенно головы всех поворачиваются к нему, и он чувствует неловкость от этого внимания. Встает и направляется к елке. Рядом с ней стоит патефон, подаренный дедом Фриде на это Рождество.

«Тихая ночь в Индии дальней...» – звуки заполняют комнату, и лица всех смягчаются, кроме лица Фриды.

– Ой! – говорит дед, стараясь умерить горечь Фриды.

– Здесь! – продолжает дед, видя, что лицо Фриды все еще хмуро.

Эти два слова дед выучил у Зераха, часто использующего их в своих байках. Теперь дед хочет этими словами начать свою очередную байку.

– Однажды в Рождество, в моем городе, в дни моего детства, когда я находился в церкви...

Эдит встает. Эдит осмеливается прервать байку деда на полуслове. Такого еще не случалось в доме Леви! Но в это Рождество никто этому не удивляется, даже сам дед. В это Рождество все может случиться.

– Дед, час поздний, Фрида трудилась весь день. Дадим ей отдохнуть. Все мы устали. – И перед тем, как покинуть комнату, подходит к Фриде, нагибает голову и целует ее в щеки, – С праздником, Фрида. Спасибо тебе за все доброе, чем ты оделила нас в течение этого года.

То, что должен был сделать дед в этот вечер, сделала Эдит: лицо Фриды посветлело! Ее шершавая старая рука охватывает мягкую руку Эдит и прижимается к ней, пока не вскакивает дед и обнимает их обеих:

– С праздником! Поздравляю всех с праздником!

Дверь захлопывается за Эдит и Эрвином.

– Подожди минуту, пока я тебя не позову, – говорит она у дверей их комнаты.

Когда она позвала его, в комнате маленькая елка сверкала на столе. Электрический свет был погашен, и комнату освещали свечи.

– Ты зажгла свечи в честь такого грешника, как я? – он рассмеялся.

Под елкой новое светлое пальто из верблюжьей шерсти.

– Это пальто сменит твою старую куртку, – и она прижалась к нему, как бы прося всем телом принять ее подарок.

– Как ты смогла угадать мой размер?

– Гейнц сопровождал меня за покупкой. У него такой же размер, как у тебя.

Он снял пальто и извлек из кармана маленькую бархатную коробочку. В ней – золотое широкое кольцо, свитое из золотых листьев. Она кладет его на ладонь и протягивает к пламени свечей.

– Венчальное кольцо, – счастливо смеется она, глядя на игру света и теней на кольце.

– Наши души повенчаны, – говорит он, надевая кольцо ей на палец. Сухие его губы прижимается к ней. Какой-то легкий тон отчуждения слышится в его голосе, и рука ее падает, как бы отмечая: до сих пор и не дальше. И тут слышится обрывочный птичий голосок среди ветвей деревьев, ветер в саду, шум веток в окнах. Дом их теплый, закрыт, это их защита, дом, принявший Эрвина в свои стены. Она раздувает в душе радость, зная, что радость эта не искренна. Печаль охватывает Эрвина, он понимает, что она уловила в этих словах его скрытое будущее. На минуту он колеблется: не рассказать ли ей всю правду, о том, что его ожидает. Но тело его словно окаменело в ее объятиях. Глядя на нее, он видит себя, осужденного на смерть, которую поднесет ему последняя тайная вечеря.

Печаль ее придает ей еще большую красоту и нежность. «Не отчаиваться! Не отчаиваться! – пытается он собрать все силы души.

– Эрвин, что с тобой?

– Эдит! Эдит! – и он поднимает ее на руки.

Последние искры падают на них со свечей елки. Свечи гаснут одна за другой. Золото ее волос окутывает ее наготу, и лицо ее замирает от счастья. Никогда им не было так хорошо, как в эту ночь.

Свечи погасли, и тело ее едва освещено. Он следит за ореолом света, рвущегося из темноты. Облик ее освещен светом, идущим от огромного прожектора над домом мертвой принцессы. Не засыпая, прижимаясь друг к другу, лежат они всю рождественскую ночь.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации