Текст книги "Дети"

– Я с тобой... на одном велосипеде?

– Без велосипеда ты не сможешь собрать ни гроша для Основного фонда. Я только буду возить тебя, понимаешь?

– А-а... – колеблется Иоанна, – я буду заходить в дома собирать пожертвования, а ты будешь меня ждать снаружи с велосипедом?

Не это он имел в виду. Полагал, что она будет говорить от имени Основного фонда, не так, как они собирали другие пожертвования вместе, когда он говорил, ибо был более убедителен, произносил короткие речи, по делу, и это приносило результат. Ее объяснения обычно очень длинны, архаичны и романтичны, не принимаются людьми. Но на этот раз, хотя и ясно, что она все испортит, он предлагает ей говорить? Ее агрессивность, к собственному его удивлению, заставило его не возражать.

– Хорошо, ты будешь заходить в дома, а я буду тебя ждать снаружи.

Только у велосипеда к нему немного возвращается уверенность и смелость:

– Но теперь сиди тихо, не двигайся все время в стороны.

Какой-то миг она размышляла – сказать ему или нет. Но теперь она ему не скажет. Он же коммунист. – С разочарованием на лице она влезает на велосипед. Двигается из стороны в сторону, Саул сердито дышит, велосипед петляет, вот-вот упадет.

Улицы, площади, мосты, светофоры, полицейские, снег. Много домов и мало люда.

Шоссе открыто перед этой парой на велосипеде. Огромные плакаты на стенах, поздравляющие с Рождеством, внезапно потеряли смысл и ничего не возвещают. Светофоры мигают белой пустыне, кайзерам и полководцам из камня и бронзы. Покрытые снегом, стоят они на мостах и площадях и протягивают Саулу и Иоанне кто жезл власти, кто поднятую в приветствии руку, кто обнаженную саблю, или вздымают навстречу им копыта своих коней.

– Это здесь. Первый наш адрес.

Узкая тихая улица. Старые дома, построенные в период власти кайзера Вильгельма Первого, прозванный народом солдатским королем, ибо любил видеть город, выстроенным по линейке улиц, как на параде. Смутный запах стоит в коридоре дома. Абсолютная тишина. Тяжелые дубовые двери скрадывают любой звук в домах. На всех стенах следы бывшей роскоши, облупившейся и отстающей от камня, – давняя память о прошлой жизни, более счастливой и почтенной, чем теперь.

Саул и Иоанна стоят, дыша с трудом у подножья широких ступеней. Сердце ее колотится от страха. Саул протягивает ей список и чековую книжку для подписи перекладывает из кармана своей куртки ей в карман, злясь, что как бы передает всю свою власть.

– Вайс, – говорит он мягким голосом, – Марлена Вайс, третий этаж, – садится на ступени, опускает голову в ладони. Несколько минут стоит она беспомощно перед закрытой дверью этой Марлены Вайс. Сухой кашель раздается снизу, из коридора, отдаваясь громом по всей лестничной площадке. Наконец она набирается смелости и нажимает кнопку звонка. Слышны шаги ног, тянущих домашние туфли. Иоанна чувствует свое сердце у шеи.

– Я пришла за пожертвованием, – роняет Иоанна в смущении слова женщине, открывшей дверь, глаза которой изучат черноволосую замерзшую девушку.

– Мы не даем никаких пожертвований.

– Нет, нет. Я от имени Основного фонда существования Израиля.

– Заходи.

Темный коридор с множеством шкафов. Из одной комнаты раздается женский голос: – Кто пришел, мать?

Из другой комнаты доносится голос другой женщины.

– Кто там пришел?

Женщина, ведущая Иоанну, отвечает обеим:

– Пришли из Основного фонда существования Израиля.

Дом полон женскими окриками – «Мать», «Мама» – печаль охватывает Иоанну. Хозяйка одета в утренний халат из темной шерсти. В темных ее волосах много седых прядей, толстые и тяжелые веки скрывают на половину глаза, словно она не в силах их поднять. Толстые веки старят ее, хотя она вовсе не стара. У нее много морщин. Обе они входят в комнату, где тоже много старой тяжелой мебели, шкафов и диванов. Посреди стол, накрытый чистой скатертью, на которой стоит кофейник под вязаной салфеткой.

– Садись, детка,– приглашает хозяйка и добавляет чашку к трем на столе. – Ты совсем замерзла. Выпей чашку горячего кофе.

Саул бы не удостоился такого приглашения. А сразу приступил бы к делу, быстро завершил его, и затем отправился бы дальше. Но настроение у Иоанны совсем иное, когда она слышит оклики «Мама». Оно явно не располагает к сбору денег и деловому разговору. К тому же открывается дверь, и две женщины входят в комнату. Одна старая, опирающаяся на палку, с трудом нащупывает дорогу. Марлена торопится ей на помощь:

– Мама, сюда, кофе уже готов.

– Кто наша гостья? – спрашивает молодая.

И снова «звучит слово – «Мама». Все садятся за стол, и Иоанна замечает на пальцах хозяйки два обручальных кольца, знак, что женщина – вдова, и носит также кольцо мужа. Самую молодую из них не окликают по имени «мама». Она удивительно похожа на мать. У нее тоже толстые и тяжелые веки, но не покрывают глаза, лицо гладкое и приятное, черные кудрявые волосы коротко подстрижены.

– Просят от нас пожертвование в Основной фонд существования Израиля, – говорит молодая мать старой и своей дочери.

– Каждый приходит за пожертвованиями, – говорит старая слепая мать, – и сионисты и не сионисты Как это евреи тоже разделились на партии? Плохо дело. И сионисты и не сионисты – все евреи.

– Я была на собрании сионистов, – говорит молодая мать, – говорил посланец из страны Израиля, Александр Розенбаум. Говорил, что евреи Германии должны немедленно покинуть страну. Говорил правильные вещи. Опасность велика. Кто этого не знает? Каждый знает. Господин Александр Розенбаум говорит, что у молодых евреев в германии нет будущего. Кто не знает, что это так? Я, к примеру, работаю кассиршей в универмаге Вертхайма...

– Не так ей было назначено с колыбели, – прерывает ее слепая старуха – муж мой был уважаемым врачом в Берлине. А ее муж был торговцем лошадьми.

– Были и раввины в его семье, – поднимает мать тяжелые свои веки, словно бы в ней обновились силы, – дяди раввины в области Познань, в Силезии, а он был торговцем лошадей, очень преуспевающим. Много денег заработал для семьи. Мы все потеряли во время инфляции, а он погиб на восточном фронте. Остались без ничего. Вот, я лишь кассирша...

– Не так ей было назначено с колыбели.

– После собрания сионистов, где выступал господин Александр Розенбаум, я пошла в офис сионистского движения и сказала, что господин Розенбаум прав, мы хотим покинуть Германию и репатриироваться в Палестину Мне ответили: вы кассирша, это не производственная специальность. У вас нет шансов получить визу в страну Израиля. Если у вас есть тысяча фунтов стерлингов, вы сможете поехать, как человек, владеющий капиталом.

– Когда-то были у нас таки деньги. Сейчас нет, – бормочет слепая старуха.

– Зачем же нас агитируют ехать в Палестину? – спрашивает молодая мать.

– Я была с матерью в этом офисе. Я опытная машинистка.

– Не это ей было назначено с колыбели.

– Я закончила высшую школу для административных работников. В офисе сионистского движения мне сказали: у нас нет необходимости ни в служащих, ни в машинистках. Предложили вступить в движение «Халуц» и пройти подготовку для работы в сельском хозяйстве. Но я не могу быть крестьянкой.

– Она больна, – шепчет мать, и опущенные ее веки подрагивают.

– В детстве заболела легкими, – вздыхает слепая старуха. – Но почти полностью выздоровела.

– Я совсем здорова, мать, но я всего лишь служащая.

– Не это ей было назначено с колыбели.

– И что плохого в профессии служащей? Опытная служащая офиса всегда заработает себе на хлеб.

– Но у меня нет работы. Мне уже больше двадцати лет, а я все еще на иждивении матери.

– А я только кассирша.

– Но чего мы рассказываем о всех наших бедах девочке?

– Девочка! – старуха упирается в Иоанну слепыми глазами. – Мы говорим с девочкой? Сердце мне все время подсказывало, что здесь что-то не в порядке. Посылают детей собирать деньги.

– Почему нельзя посылать детей собирать деньги, мать? Они ведь для себя собирают. Палестина – для детей и молодежи.

– При условии, что они здоровы и крепки.

– Верно, дочь, Палестина не для тех, у кого ничего нет. Палестина не для простых евреев, таких, как мы.

Иоанне кажется, что кто-то распахнул все окна в комнате, и студеный ветер дует на нее, только горло горит от сухости. Кофе все еще стоит перед ней нетронутым. Все это время сидела, не раскрывая рта, а теперь все глаза уставились на нее.

На комоде зазвонил будильник. Отец– торговец лошадьми, стоит на комоде в траурной рамке. Рядом с ней более мелкие фото бородатых мужчин, верно, раввинов, праотцев торговца лошадьми.

Фотография отца, красивого блондина, выделяется величиной между более мелкими фото. Кончики его усов вздернуты вверх, на лбу кудрявый виток, на нем костюм для верховой езды и высокие сапоги. Тонкий хлыст в руке. Второй он ведет черного коня за уздцы. К черной рамке прикреплен железный крест, которым кайзер награждал во время большой войны мужественных бойцов, отличившихся в бою. Крест выделяется на стекле рамки и касается поднятого хвоста мощного коня. К кресту прикреплена лента по цвету кайзеровского флага.

– Он так и не держал этот крест в руках. Крест был вручен посмертно.

– Он пал на восточном фронте. Он сражался в батальоне великого полководца Гинденбурга.

Имя Гиненбург, столь гордо произнесенное слепой старухой, упало в тишину, водворившуюся в комнате. Обручальные кольца матери и отца-торговца лошадьми светятся тяжелым золотом на одном ее пальце, тонком, ломком, белом. Молчание в комнате угнетает Иоанну. Каждый из сидящих в комнате наполняет молчание чем-то своим. Слепая старуха все время покачивает головой, словно шепчется с самой собой, мать собирает крошки хлеба рядом с чашкой, дочь надкусывает булку, в печи потрескивают головешки, в окнах шумит ветер. И все словно ждут, что скажет Иоанна, но и она молчит. Ах... был бы здесь Саул, не было такой угнетающей тишины в комнате. Саул бы говорил, объяснял бы им простые вещи, логичные, понятные, почему у них нет права репатриироваться в Израиль, таким... старым, больным, ничего не производящим. Ах... Саул бы смог объяснить, а Иоанна не может. Все ее объяснения застревают в горле. Вместо логичного делового объяснения возникает в ее душе мелодия, усиливается. Еще миг, и она не сможет сдержать боли, и слова вырвутся из ее уст:

 
Наши скрипки на ветки дуба
Мы повесили. И отныне
Наши песни не смогут петь наши губы,
Пока мы живем на чужбине.
Иерусалим наш сожжен и разрушен.
И печаль гнетет наши души.
 

Из предосторожности она сжимает губы и прикрывает рот ладонью. Еще минуту, и она преодолеет это желание, и объяснит им все так же, как Саул, почему страна Израиля закрыта перед людьми не производящими. Иоанна прочищает горло, откашливается.

– Ты себя плохо чувствуешь, детка? – беспокоится мать.

– Может быть, ты больна, – вскидывает голову дочь, мигает длинными темными ресницами, словно намекает: у нас обеих одна судьба.

– Нет. Я абсолютно здорова.

– Конечно же, она здорова, – торопится поддержать ее мать, – поглядите, насколько хорошо она выглядит.

– Это от кварца, – срывается с губ Иоанны, и она прижимает руку к груди, как бы пытаясь сдержать рвущиеся оттуда слова и мелодию песни, – это точно кварц.

– Она получит от нас пожертвование, – улыбается мать Иоанне, – достойное пожертвование ее Основному фонду существования Израиля.

– Нет.

Глаза всех скрещивается в изумлении на ней, даже пустые глаза старухи. Иоанна тут же прикрывает ладонью рот. Выкрик «нет» вырвался из тьмы, таящейся в ней, той странной тьмы, над которой нет у нее власти, и оттуда всегда непроизвольно вырываются голоса.

– Я не возьму ни гроша, потому что вам не дают возможности репатриироваться в Израиль.

– Но, детка, – явно возмущена слепая старуха.

– Но, детка! – повторяет за ней мать. – Может ли быть такое, чтобы еврей не дал пожертвование стране Израиля?

– Но страна перед вами закрыта, – краснеет Иоанна.

– Так поэтому мы не евреи?

И мать тут же берет чековую книжку Основного фонда, которую Иоанна положила на стол.

– И за меня тоже, – говорит дочь.

– И от моего имени, конечно же, тоже, – присоединяет свой голос слепая старуха.

– От имени всех, – торжественно объявляет мать Марлена Вайс, – я всех вас подписываю, мама.

Иоанна закрывает глаза, ибо какое имеет значение, что мать ничего не производит, но она все же – мать. Нет у Иоанны сил смотреть на три банкноты, которые Марлена Вайс вкладывает между листков чековой книжки, банкноту от каждого члена семьи. После каждого щелчка кошелька матери, Иоанна вздрагивает. Мать протягивает ей чековую книжку с банкнотами, и на губах ее мягкая и печальная улыбка. Иоанна быстро прячет книжку в карман куртки, словно что-то своровала, и вскакивает со стула:

– Извините меня, я тороплюсь. Меня ждут. Извините, – и бежит к двери.

На выходе мать Марлена треплет ей щеки на прощание, глядя на нее из-под тяжелых век. Глаза Иоанны возвращают ей взгляд, полный любви. На лестничной площадке, после того, как дверь захлопнулась, из глаз ее вырываются слезы, текут непроизвольно.

Платка, конечно. У нее нет, и приходится сесть на ступени, у дверей Марлены Вайс, и дать слезам течь по щекам. Она зажимает ладонью рот, но плач вырывается между губ.

– Иоанна, это ты? Наконец!

Саул у входа в дом замер, как ледяной столб. Постукивает ногой об ногу, пар выходит у него изо рта в пустоту коридора. Почти час он стоит здесь и ждет Иоанну. Он бы получил пожертвование у Марлены Вайс в течение десяти минут. Первую четверть часа ожидания он провел в хорошем настроении душа, не чувствовал стужи, входящей через щели в коридор. Ему было о чем подумать. Новую ситуацию надо хорошо обдумать. Все теперь ясно. Иоанна возвестит подразделению и инструкторам об его уходе из Движения. Он больше не член Движения! И что он будет делать?.. Он просто не в силах серьезно подумать о новом своем положении. Чувство свободы кружит ему голову. До сих пор он все время зависел от решений подразделения и товарищей, теперь это кончилось, и он может делать все, что ему заблагорассудится. Отлично! В таком отличном настроении он глядел, стоя на ступенях дома, на всех проходящих мимо него женщин. Со дня, как он видел Эльзу танцующей голой, не мог смотреть на женщин без того, чтобы не попытаться представить их такими, как их создала природа. Это, в общем, не давало ему покоя, но и очень увлекало. Даже статуи богинь в парках, на площадях, в музеях, притягивали его взгляд. Он подолгу стоял перед статуями женщин, погружаясь в какие-то смутные мечты. В это утро он поглядывал на проходящих мимо женщин с неким высокомерным чувством свободы, возносящим его над ними и их тайнами. Но вдруг ему все надоело. Еще одна девушка проходит, обдавая его запахом своих духов, и он оценивает ее красоты, но видит лишь Иоанну. Ту самую грешную Иоанну, которая дает художнику рисовать себя такой... Рассматривать себя и рассматривать, и еще выставляет себя праведницей: видите ли, только у нее право собирать пожертвования в Основной фонд, а ему – мерзнуть в просквоженных стужей коридорах. Он видит себя сидящим перед товарищами и инструкторами, и объясняющим причины своего ухода из Движения. А она... она сидит среди них, сама наивность и святость на ее лице, обычное для него выражение. Так вот, оставляет его одного в беде. Надоело ему. Ах, до чего все надоело, весь мир фальшив так же, как Иоанна фальшива, и вовсе не такая, какой он всегда себе ее представлял. Что она так долго делает у этой Марлены Вайс? Конечно же, пересказывает ей все сочинения Герцля, ибо все, что она читает, тут же запоминает наизусть. Он все время поглядывает на часы: сил нет – столько ее ждать. Он ей выскажет всю правду! И вдруг придушенный голос доходит до его ушей.

– Иоанна! Иоанна!

Она стоит перед ним, слезы текут у нее из глаз, и она отирает их рукавом.

– Иоанна, что случилось? Тебя оскорбили?

Она отрицательно качает головой. Опускается на ступени и охватывает ладонями лицо.

– Иоанна, что с тобой случилось? – он садится рядом и обнимает ее за плечи, вытаскивает из кармана платок, прикладывает к ее лицу и отирает слезы. – Они не дали тебе никакого пожертвования, и это тебя задело? Чего тебе плакать из-за того, что не дают? Многие евреи не дают. Не всем нравится Израиль. Ты должна к этому привыкнуть.

– Им нравится Израиль...

– Так, что же? Не было них денег в доме?

– Они дали.

– Так чего же ты плачешь?

– Потому что дали.

Саул снимает руку с ее плеча. Что делать с ней, как унять плач? Тело ее дрожит от усилия взять себя в руки, унять волнение, лицо в ладонях, на опущенной голове – берет. Странное чувство в душе Саула, потому что Иоанна ведет себя странно. Все у нее не так, как у других девушек. Он снова кладет руку ей на плечи, касаясь ее как чего-то хрупкого, сделанного из стекла. Чувство это, тонкое-тонкое словно звенит в его сердце, словно он хочет на коленях коснуться ее только кончиками пальцев, чувствуя, насколько его руки шершавы. И неожиданно, неосознанно, касается губами ее волос, легким, подобно дуновению ветра прикосновением, и тут же отстраняется, испугавшись этого движения сердца.

– Это все было неправильно.

– Что? – бормочет Саул, уже жалея о своем шальном поцелуе.

– Неправильно было брать у них деньги.

– О чем ты говоришь, Иоанна.

– Я не должна брать у них деньги. Трое женщин, которые должны репатриироваться в Израиль, обязаны туда уехать, Саул, но им не дают это сделать.

– Почему?

– Бабка слепа. Внучка ее не совсем здорова, а у матери ее, Марлены Вайс, нет производственной профессии! Она всего лишь кассирша у Вертхайма.

– Что ты им сказала?

Иоанна смотрит на окна третьего этажа квартиры Марлены Вайс.

– Что я могла сказать им, Саул? – шепчет Иоанна, словно боится, что мать Марлена услышит ее слова. – Что, если они такие больные и без профессий.

– Ты могла им сказать, могла! Жаль, что я там не был. Я бы сказал им со всей ясностью: кассирша принадлежит к рабочему классу. Служащие тоже принадлежат к эксплуатируемым пролетариям, и всем им следует бороться за свои права и добиться признания классовой принадлежности. И место кассирши – среди них!

– И тогда ей дадут возможность репатриироваться в Израиль?

– Причем тут Израиль? Я не говорил об этой стране, а о классовой борьбе. В Израиль, конечно же, ей не дадут репатриироваться, если она не принесет никакой пользы.

– Так зачем же мы идем к ней просить ее деньги?

– Для строительства Израиля, самой собой понятно.

– Так для кого строят эту страну?

– Для евреев.

– А они что, не евреи? Больные, старики, служащие – не евреи?

– Ну, не волнуйся так, Иоанна. И моим родителям нечего теперь делать в Израиле, как и здесь делать нечего. Что ни будут делать, больные, старые, и просто торговцы. Первым делом репатриироваться должны молодые и сильные, и построить страну для стариков, больных, служащих, купцов, в общем, для всех, кто не приносит пользу. Будет построена страна, все туда репатриируются. Все, кто захочет. Ясно?

– Ясно... И вправду... Это я должна была сказать им, но не сказала, – в голосе Иоанны одновременно огорчение и облегчение. Она даже придвинулась к Саулу, так, что ее волосы касаются го лица. Запах каких-то новых духов! Никогда раньше он не осязал такой запах, – аромат сосен и нарциссов, и еще каких-то растений и цветов. Саул тайком вдыхает эти ароматы, и насколько возможно, прижимается к ней. Какой чудесный аромат духов. Саул, конечно же, не знает, почему такой смешанный аромат. С того момента, как случилось то, что случилось, Иоанна каждый день купается в ванной, где вода настояна на аромате сосен, и еще прокрадывается в комнату Эдит и обрызгивает духами из всех бутылочек себя, форменную серую рубашку Движения, и даже куртку, и вся пахнет нарциссами.

– Жаль, что я не был с тобой. Я бы говорил с ними, как надо.

Иоанна внезапно отодвигается от него. На лице ее выражение изумления и даже презрения:

– Ты бы с ними говорил так... как настоящий сионист?

– А что? Почему ты так со мной разговариваешь? Можно быть одновременно сионистом и коммунистом. Сионист может быть и коммунистом.

– А коммунист сионистом быть не может?

– Ясно. – Саул вздыхает. – Вернемся вечером в клуб. Расскажи всем то, что слышала от меня утром. Завтра, во время общей беседы в подразделении, ты объявишь о моем уходе.

– Я? Я объявлю о твоем уходе? Нет! Хочешь объявить, сам и объявляй!

– А если я не объявлю? Я обвиню себя, как будто... ничего? – В последний миг он проглатывает слово «как ты», которое готово было сорваться у него с языка. – Что сделаешь ты?

– Я... ничего не сделаю. Если не объявляешь, что уходишь, значит, не уходишь.

– И можно, по твоим словам, так продолжать быть среди товарищей? Таким вот, какой я есть?

Иоанна молчит. Что-то плохое – в этом ее молчании, и это его ужасно огорчает. Он ощущает, как растут в нем по отношению к ней новые чувства.

– Ты больше ничего не сделаешь, – говорит он с угрозой в голосе, – а я сделаю. Я должен присоединиться к коммунистической молодежи.

– Нет! Не должен.

– Но ты ведь уже знаешь обо мне все.

– И ты знаешь обо мне все.

– Так что... Ты думаешь, что если я все знаю о тебе и, конечно же, никому не расскажу, и ты должна хранить мою тайну и никому не рассказывать? Ты хранишь мою тайну, чтобы я хранил твою?

– Что? – ощетинивается она, как еж в момент самозащиты. – Так ты обо мне думаешь? Я обязуюсь хранить твою тайну. При условии, что ты будешь хранить мою? Такую тайную сделку я заключаю с тобой? Да, иди, рассказывай всем то, что я тебе сказала. Меня это не колышет! С тех пор, как ты в оппозиции, у тебя без конца появляются неверные мысли.

Саул чувствует облегчение: она не говорит об уходе, а только об «оппозиции». Оппозиция... это не страшно! К оппозиции его все в Движении уже привыкли.

– Я сообщу. Каждый сообщит свое. – Он смотрит на часы. – Уже поздно. Все утро мы только говорим и говорим, и ничего не делаем. – Решительным движением он берет у нее список и считает адреса. – Еще сорок девять.

«Всего у нас было пятьдесят адресов, – считает она про себя, – пятьдесят евреев. Пятьдесят последних».

Они выходят на белый свет улицы, их оглушает просыпающийся Берлин в воскресный день криками детей, играющих в снежки, и скрипом саней. Понятно, чековая книжка Основного фонда существования Израиля перекочевала из кармана Иоанны в карман куртки Саула.