Текст книги "Дети"

– Конечно же, я не дал Аврааму уйти, – майор обращается не к доктору, а к жене, и во взгляде его на нее ощущается жесткость.– Гельмут обязан был уйти. Я не мог сдаться его требованию!

– Несомненно, ты не мог сдаться его требованию. Я разве сказала, что ты мог? Гельмут оставил наш дом в тот же вечер. Потом стало нам известно, что он пришел к нам сразу же после убийства в Мюнхене. Убит был человек, который в глазах этих молодых людей был изменником, ибо передал следственным органам секреты подпольной организации, членом которой был Гельмут. Он помогал организовать убийство, и искал у нас укрытие. Больше мы его не видели. Вскоре после того, как он покинул нас, его арестовали. Авраам тоже ушел от нас на следующий день после всего случившегося, сказав, что не хочет быть причиной раздора между нами и нашим сыном. С тех пор оборвалась наша связь с родственниками в Венгрии.

Она замолчала, но с майором произошло что-то странное: он подался вперед из своего кресла, положил обе руки на подлокотники и впился хмурым взглядом в жену. Кот, до сих пор дремавший в кресле, с интересом открыл глаза и стал наблюдать за тремя людьми в гостиной с явным неудовольствием.

– Больше мы не видели венгерских родственников, – сказала она словно по велению взгляда мужа, – даже не поехали на похороны старого господина Калла. Дед Авраама и Дики умер спустя год после того, как Авраам нас покинул. Гельмута посадили в Бранденбургскую тюрьму. Он не хотел нас видеть до тех пор, пока мы не оборвем все связи с венгерскими родственниками. Я обещала ему, сдалась его требованиям.

С этого момента она обращается только к мужу, словно ждала этого момента, чтобы откровенно поговорить с ним:

– Гельмут мой сын. Несчастный сын. Я не могу оставить его брошенным в тюрьме. Как мать, я на его стороне. Ты знаешь, насколько мне неприятны дружки Гельмута. И все же я жду их прихода к власти, ибо они вернут мне сына. Только они. К пятнадцати годам тюрьмы присудили моего сына. Это все годы его молодости. Что мне осталось сделать, чтобы вернуть сына? Голосовать за них, к которым не лежит мое сердце. Всей душой я желаю, чтобы они победили и освободили сына.

Майор отвел взгляд от жены. Доктор опустил веки. Только глаза кота открыты. Он спускается с кресла, подходит к госпоже, и трется шерсткой о ее ноги.

– Я вовсе ничего не хочу этим сказать против молодого американского господина. Мы будем рады его принять в нашем доме и объяснить ему, почему невозможно устроить ему встречу с Гельмутом и Иоахимом.

– Нет! – забыв все приличия, ударяет майор по подлокотнику кресла. – При всем уважении, говорю тебе: я не позволю этого. Ни один Калл не услышит этих слов в моем доме. – Он прижимает руку к сердцу и обращается к доктору. – Иоахим оставил свою работу на предприятиях Круппа в начале года . Мы не знаем точно, чем он сейчас занимается. Дела его покрыты тайной. И чем больше мы его спрашиваем, тем сильнее он замыкается. Живет он теперь недалеко от нас, но посещает нас очень редко. Но вы, доктор Блум, поезжайте к нему. Я потребую от него, чтобы он встретился со своим молодым родственником Дики. – И, обращаясь к жене, повышает голос, отчеканивая каждое слово, – Может, меня принудят сдаться сыну, но никто меня не принудит быть их глашатаем. Пусть Иоахим сам объяснит своему родственнику свои взгляды. Я буду говорить за него. В моем доме Дики Калл не услышит ни слова о мировоззрении моего сына! Доктор Блум, прошу вас оставить нам адрес Дики. Я свяжусь с ним в тот момент, когда договорюсь об их встрече с моим сыном Иоахимом.

Доктор встает. С усилие произносит несколько слов на прощание.

Уходя, еще раз оглядывается на уголок, где они сидели. Кот приподнялся к кресле и следит за доктором понимающим взглядом, словно говоря: «Я, кот, все это заранее знал».

Глава семнадцатая

Виллы и парки, отражаясь в зеркале автомобиля, кажется, убегают навстречу движению. Машина едет по длинному шоссе, спускающемуся и поднимающемуся в сторону гигантской каменоломни на горизонте. Это уже виден приближающийся город но пока они еще в окружении сельского пейзажа. Заводики и фабрички, трактиры, дорожные знаки, домики, поляны, покрытые снегом и льдом, деревья по обеим сторонам шоссе пролетают мимо сквозь туманы и снега, высвечиваемые слабым светом фар автомобиля. Утренний сумеречный свет сопровождается стонами ветра. Эдит и Эрвин не произносят ни слова. Кажется, что они одни в этой белой пустыне.

Руки Эдит в черных перчатках, плохо натянутых на пальцы, теребят руль. Голова прячется в воротник черного пальто. Глаза Эрвина прикованы к колечку волос, выбившихся на ее лоб. Он кладет руку ей на лоб и возвращает прядь под шапку. Сидит рядом с ней с непокрытой, разлохмаченной головой. На нем простая старая куртка без значков. Эдит гонит машину. подчиняя ее ритму своих мыслей, и город на горизонте несется им навстречу. Лицо Эдит подобно красивой маске, на которой живы только глаза. Эрвину все равно, что причина этой гонки – Эмиль Ривке, что его невозможно убрать с дороги, что Эмиль и его тайна превратили Эрвина и Эдит в союзников. Но кроме Эмиля, скрывающегося за туманами, существует между ними еще что-то, некие отношения. ждущие своего развития.

Внезапно перед автомобилем возникает преграда. Упавшее дерево перегородило половину шоссе. Расстояние до него невелико, остановить летящий на большой скорости автомобиль уже невозможно. Эдит резко поворачивает направо. Машина останавливается и Эрвин ударяется головой об ветровое стекло. Лицо его кривится от испуга. Задние колеса машины застряли в снегу.

– Тебе больно?

– Нет, нет, ничего, – смеется Эрвин и кладет руку на ее дрожащее плечо, – могу ли я что-то для тебя сделать, Эдит?

– Все в порядке. Можешь зажечь для меня сигарету?

Он зажигает сигарету, делает несколько затяжек, чтобы она разгорелась и вкладывает ей в рот. Губы ее жадно приникают к сигарете. Его пальцы несколько секунд отдыхают на ее губах.

– Хорошо, Эдит?

Глаза ее смотрят вперед, через ветровое стекло. Она старается не глядеть на Эрвина. Рот его раскрыт, и белые острые зубы впиваются в нижнюю губу. Внезапно его бросает к девушке. Он поворачивается в ее сторону. Она отодвигается на край сиденья, глубоко затягивается и выпускает дым, словно торопится образовать дымовую завесу между ними. Глаза его не отрываются от ее губ. Она словно заключена в клетку, и сила ее сопротивления слабеет. Девушка испуганно комкает сигарету в пепельнице, обхватывает пальцами руль и кладет ногу на педаль газа, но Эрвин касается рукой ее кожаной холодной перчатки, не давая включить зажигание и продолжить движение. Из этой тесной замкнутой клетки выхода нет.

– Подожди немного, Эдит. Я должен поблагодарить тебя. Твоя быстрая реакция и умение спасли нас от аварии. Ты отличный водитель, Эдит. Кто учил тебя этому?

– Эмиль! – вскрикивает она, и кажется, что таким образом освобождается от Эрвина. – Эмиль первоклассный водитель.

Он снимает руку с ее перчатки, стрелка скорости вздрагивает и начинает двигаться вверх. Он не хочет позволить ей сильно разгоняться, и кладет руку на ее плечо. Она ощущает тяжесть давящей руки, но никак не реагирует. Лицо ее замкнуто, но он чувствует, что она подчиняется его движениям. Он вдруг оставляет ее, словно испугавшись самого себя. Никогда раньше не пробуждалась в его душе та сила, которую он только что ощутил вблизи нее. В нем не осталось ни капля от прежней мягкости. Он хочет увидеть ее сдавшейся, подчиняющейся ему без колебаний, беспрекословно исполняющей его желания. Увидеть ее искаженное болью лицо. Его рука возвращается на ее плечо. Но лицо ее не изменилось. Ничего он не добился, но стрелка скорости начинает опускаться. Они продолжают скользить по шоссе, и автомобиль раздвигает туманные сугробы на две колышущиеся стены. Эдит проделывает все маневры вождения – меняет скорости, включает сигналы поворотов, тормозит и снова разгоняется рывком, ловко обгоняя огромный грузовик. Бросает назад победный взгляд, и шофер приветствует ее, размахивая шапкой и смеясь. Эрвин сузил глаза, глядя на шоссе. Лицо девушки замкнуто, движения механические, она покорна только внешне. Она защищается. Она снова думает об Эмиле. Вот, он рядом с ней. Они несутся в ночи. И чем больше она разгоняет машину, тем сильнее смеется Эмиль, поощряя ее. Они мчатся в сторону лесов, и ощущение опасности не оставляет их. Рядом с Эмилем она никогда не боялась ни высокой скорости, ни темени, ни преград на пути. Машина нарушала все правила движения. Эмиль распевал военные марши, и все вокруг словно исчезало – машина, воздух, шоссе, деревья по сторонам. Они открывали окна и хохотали навстречу ветру, обдирающему их лица. С трудом дыша, возвращались они домой уже ближе к утру, врывались в город, как победители, возвращающиеся с поля боя, и с пылу, с жару захватывали трофеи множества огней. Тяжелая рука сжала ей плечо. Несколько минут она гнала машину, не ощущая этой тяжести. Она возвращается к нормальной скорости. Рука прерывает ее мечтания, удаляет от нее Эмиля. Она возвращает Эмиля в проход между стенами тюрьмы. Сбежать от Эрвина, ударить кулаком в железные тюремные ворота, за которыми заключен Эмиль. Улицы Берлина уже стелются под колесами автомобиля. Огни фонарей смутно размыты в тумане. Машина замедляет движение, руки Эдит на руле ослабли. Множество гуляющих по тротуарам, много маленьких автомобилей и больших грузовиков, а между ними – сани и кареты. Чувствуется забастовка. Единственный пустой трамвай ползет посреди шоссе в сторону пригорода, откуда они въехали в город. Автомобиль с полицейскими сопровождает трамвай. Взгляд Эрвина переходит от Эдит в сторону трамвая, проносящегося мимо, провожая его поворотом головы, пока он не исчезает. Неожиданно Эдит чувствует, что рука ее освободилась от давления. Она вздыхает с облегчением, отряхивает голову, достает зеркальце из сумки, вглядывается в него, пудрит лоб и нос. Пудра распространяет приятный аромат. Он не обращает внимания на всю ее суету вокруг собственной персоны и на то, что она лавирует между машинами, управляя одной рукой, а в другой держа зеркальце.

– Приехали. Несмотря ни на что, приехали! – говорит она.

Ему слышится нечаянная радость в ее голосе. Она вышла вся выпрямившаяся и светящаяся из борьбы, а он остался сидеть, согнувшись и спрятав руки, которые давили на нее всю дорогу. Она улыбается самой себе, а он сидит со сжатыми кулаками. Не чувствует он в себе сил с достоинством выдержать то, что ему сегодня предстоит. Всю долгую дорогу он даже не вспомнил о суде, перед которым через некоторое время должен предстать. И уже сам этот факт говорит о его виновности. Если он хотел с помощью суда получить Герду, то больше ее не получит. Оба они проиграли. Вся вина на Герде, а не на Эдит. Герда своим предательством вовлекла его в эту чуждую его душе авантюру. Он больше не хочет получить Герду, и вообще освободиться от всего, завершить эту часть жизни и получить... получить Эдит.

– Куда тебя довезти, Эрвин? – спрашивает Эдит простуженным голосом.

– Здание партии недалеко от Александерплац.

– Я могу довезти тебя прямо до входа, у меня еще есть время.

– Нет. Ты не можешь этого сделать. – И глаза его, равнодушно скользнув по ее лицу, останавливаются на обрывках тумана, несущихся в воздухе.

Внезапно они оказываются в людском круговороте. Тротуары по обе стороны шоссе почернели от толпы, движущейся двумя бесконечными потоками. Два ряда автомашин ждут, пока освободится дорога. Посреди шоссе проход свободен, и полицейские охраняют его. Водители, чье терпение на пределе, не выключают моторов. Уличное напряжение охватило даже лошадей. Эдит открывает окно и высовывает голову наружу. Мелкий колючий снег падает ей на лицо. Сильный ветер врывается в салон автомобиля, ероша волосы Эрвина. Он старается закутать себя курткой, поднимает воротник.

– Большая демонстрация! – отвечает стоящий у машины полицейский на вопрос Эдит о причине задержки.

Демонстрация пока еще не видна, но движение со всех сторон уже ощутимо. Пока еще смутные звуки барабанов слышны издалека, обрывки пения носятся в воздухе, охватывая теснящихся на тротуарах. Людские потоки текут на улицу из всех боковых переулков. Видно, как на широкой улице быстро выстраиваются две стены людей, плотные, растущие из белого пространства. Из круговерти возникают темные колонны. Во главе их группа барабанщиков, и все пространство улицы заполняется громом голосов и шагов, дробью барабанов, ветром, развевающим знамена и плакаты. Красный цвет знамен и транспарантов покрывает белизну снега. Улица проходит по рабочему кварталу. Это – коммунистическая демонстрация.

– За советскую Германию! – кричат красные буквы с плакатов.

Из окна дома напротив, до пояса высунулась женщина. На ней темная одежда, седые волосы и длинная шерстяная черная шаль, развеваются на ветру. Она в сильном волнении машет белым платком демонстрантам.

– Рот фронт! Рот фронт! – кричит женщина, и ей вторит вся улица. Масса поднятых в воздух кулаков из всех окон, веранд и балконов.

– Рот фронт! Рот фронт!

В машине подрагивают стекла. Глаза Эдит и Эрвина прикованы к руке женщины в черном, вытянутой из окна. Все кулаки уже опустились, только ее кулак продолжает воодушевлять толпу.

– Рот фронт! Рот фронт!

– Опустится ли эта рука когда-нибудь? – спрашивает Эдит.

Рука неожиданно опустилась. Лошади на улице месят копытами снег, превращая его в белую пыль. Всадники, которые были как бы приложением к демонстрации, получили приказ встать во главе ее. Очевидно, их командир полагал, что снегопад прекратится, и дневной свет рассеет сумерки. Воздух недвижен и полон тенями. Полицейские рвутся вперед, как бы разрывая снегопад. И свет высветил черные блестящие каски и сверкающие пуговицы на мундирах. Барабанщики продолжают поддерживать монотонную дробь в такт шагающих демонстрантов. На улице установилась тишина. Ни поднятого кулака, ни звука трубы. Женщина в окне успокоилась, стоит, молча выпрямившись. Глаза всех в каком-то уважительном ужасе устремлены на скачущих колонной вооруженных всадников.

Внезапно офицер, словно выскочил из засады, и проносится галопом вдоль шеренг. Белый конь под ним издает радостное ржание в пылу галопа. Верховые полицейские отдают честь молодому офицеру в сверкающем мундире. Доскакав до головы колонны, он останавливает коня – весь воплощение власти. С этого момента он поведет демонстрацию, он их командир. Во главе группы барабанщиков, как бы показывая, что он не во главе коммунистической демонстрации, а во главе колонны охотников. Они вышли на охоту в свое удовольствие, и все барабаны выстукивают дробь в честь его коня. Белый платок, выпавший из рук женщины в черном, зацепился за острие высокого шеста, и выглядит, как знак сдачи в плен.

Эдит выпрямилась на своем сиденье, лицо ее покраснело. Преследуя какую-то свою цель, она опустила стекло и высунула голову. Сняла с головы черную шапочку и распустила волосы по ветру. Вцепилась пальцами в ручку дверцы, словно собираясь выйти наружу. Взволнованно положив руку на лоб, словно стараясь вспомнить что-то, не дающее ей давно покоя, смотрит на молодого офицера. Ветер забрасывает ей волосы на лицо, и она их откидывает нервным движением. Офицер приближается к ней шаг за шагом. Он уже у огромного грузовика, стоящего перед ее машиной. Водитель грузовика закрывает окно и прячется в кабине. Эдит же еще больше высовывается из машины и уже видит снежную пыль, поднимаемую копытами коня. Лошади, впряженные в карету, стоящую позади машины Эдит, встречают белого коня радостным ржанием. Офицер с силой дергает вожжи. Что-то гипнотическое есть во взгляде девушки. Эдит не отрываясь смотрит на офицера, и улыбкой как бы приветствует старого и доброго знакомого. Офицер остановился, за ним стала вся демонстрация. Барабаны замолкли. В установившемся внезапно безмолвии слышались завывания ветра. Глаза офицера, которые все время были сжаты в щелки, следя за всем, что происходит на улице, раскрылись перед Эдит, глядящей на него из окна автомобиля. Офицер смущен неожиданным вниманием, легкая улыбка возникает на его лице, и он отдает Эдит честь, как бы играя, с высоты своего белого коня. Конь гарцует, офицер подмигивает, машет рукой, и свистит, в знак уважения ее красоте. Две сильные руки втягивают ее в машину на сиденье, быстрая рука поднимает в гневе стекло окна автомобиля. Она старается освободить руки, и мягкий голос шепчет ей:

– Хватит, Эдит, хватит.

Странное сочетание трех воздействий – крепость руки, мягкость голоса и тепло взгляда, успокаивает ее. Руки девушки белеют на черном пальто.

– Хочешь, чтобы я проводил тебя до тюрьмы? – шепчет Эрвин.

– Нет, нет, – вздрагивают ее руки и замирают, словно из них ушла жизнь.

Эрвин сжимает ее плечо и притягивает к себе. Эдит кладет голову ему на плечо и прячет голову в его куртке. Украдкой смотрит через боковое зеркало на удаляющегося офицера, и снова утыкается лицом в плечо Эрвина.

Офицер на белом коне с сопровождающими его полицейскими уже не виден в боковом зеркале машины. Дробь барабанов тоже удаляется. Нет больше лошадиного галопа, нет мундиров, нет знамен, пылающих красным пламенем, нет кричащих лозунгов. Здесь, в хвосте демонстрации, нет выстроившихся рядов. Здесь люди демонстрируют свою нищету. Объединились в одну бесформенную толпу, в медленный топот ног, тяжело месящих снег. Здесь шагают люди усталые, измученные стужей и голодом. Здесь шагает слабость, которая черпает силу в гневе.

Эдит свернулась в объятиях Эрвина. Не поднимает глаз на лица проходящих мимо окон ее машины. Но тени, отбрасываемые демонстрантами на машину, падают и на нее, затемняют чуть прикрытые глаза. Гнетущая тень на миг прижимается к стеклу машины. Мужчина видит обнявшуюся пару, хмыкает и показывает им кулак. Эдит, испугавшись, сильнее прижимается к Эрвину. Он гладит ее волосы, кладет ладонь ей на лицо, укрывая от демонстрантов, вдыхая запах ее духов. И кажется ему, что вся нежность, вся красота и чувство блаженства, отпущенные жизнью, сжаты в его объятиях, и на нем ответственность – защищать от всякого зла эту нежное и беспомощное чудо красоты. Эта ответственность встает преградой между ним и толпой демонстрантов. Он еще крепче обнимает Эдит и погружает лицо в ее мягкие волосы. Резкий звук автомобильного клаксона пугает обоих. Эрвин высвобождает голову из мягких волн ее волос цвета золота, она отрывает лицо от шершавой ткани его куртки. Демонстрация приближается к концу. Завершают ее бронемашины с вооруженными полицейскими. Шоссе свободно. Снег почернел от тысяч ног, топтавших его. Ветер носит по воздуху лозунги, окна со стуком захлопываются, балконы и сама улица пустеют. Машинам разрешено двигаться по шоссе. Грузовик, стоящий перед ними, окутывается едким дымом мотора и с ревом сдвигается с места.

Через некоторое время они доезжают до Александерплац. Въезд на площадь – через пикеты забастовщиков. Они проезжают мимо трамвая, стоящего в очередь на проезд. По всей площади стоят полицейские. Пикет забастовщиков перекрывает шоссе. На этот раз Эрвин минует мужчин в сапогах с полным равнодушием и спокойствием. Они не обращают никакого внимания на частную машину. Над стенами огромного универмага встречает их Николай-чудотворец улыбкой, обещающей счастье. Его колоссальная фигура сплошь увешана цветными лампочками, и в руках у него огромный мешок. Выражение его лица таково, что вот-вот он вывалит перед ними всю гору подарков. Эрвин протягивает руку к Эдит, и она останавливает машину, снимает перчатку, и крепкое рукопожатие обхватывает ее ладонь. Ее рука исчезает в его большой руке. Она чувствует твердые мозоли на его ладони. Неожиданно он оставляет ее руку, и они расстаются впопыхах, прощаясь лишь кивком головы.

Она не включает зажигание и не сдвигается с места. И когда глаза ее следят за ним, идущим вдоль серых стен универмага, они кажутся ей тюремными стенами. Эрвин шагает медленно, тяжело, словно тянет ногами тяжелую цепь. Останавливается, поворачивается к ней, машет на прощание. Она смотрит на свои руки, одну в перчатке, другую – без нее, еще хранящую теплоту его руки, и рассеянно отвечает ему взмахом руки в перчатке. В мгновение ока Эрвин исчезает в тесноте людского потока, и уста ее дрожат, словно сдерживают рыдание. Ослабевшей рукой открывает стекло и спрашивает прохожего, как проехать коротким путем к зданию суда.

– О. красавица, – смеется мужчина, показывая рукой дорогу, – берегитесь по дороге. Это самая длинная улица в Берлине. Я знаю одного человека, который поехал туда три года назад и еще не вернулся.

Эдит включает зажигание и двигается с места.

В тот год, когда заложили фундамент большого красного здания, рухнули другие основы – промышленных сооружений, фабрик и крупных банков. Великая эпоха основателей пришла к концу. Она была похоронена под обломками ужасных скандалов и банкротств. Гигантские предприятия, порожденные духом дерзких инициатив, рухнули, не успев дойти до зрелости. Бурный период завершился бедностью и ужасной безработицей, доселе не случавшейся. Безработный пролетариат вышел на улицы города, демонстрируя острую нужду. Эхо ружейных залпов сопровождало этот марш бедноты. Социал-демократическая партия была самой большой в стране, и кулак железного канцлера фон-Бисмарка диктаторски нависал над бурлящей державой.

Прошло несколько лет, и выросло красное здание. Определилась его форма, и оно смотрело на город глазницами не застекленных окон, как наблюдатель с глазами, лишенными всякого выражения. Строительство здания приближалось к завершению, и тут совершили покушение на кайзера Вильгельма Первого. Дважды на него покушались, и он оставался невредимым. В первый раз покушающийся был схвачен. Это был молодой слесарь по имени Гудель. Нормальный молодой человек был восторженным членом партии христианских социалистов, возглавляемой священником Штекером, верным кайзеру. Этот факт потряс всех. Ничего более далекого от священника не могло быть, чем проповедь убийства кайзера. Наоборот, он был пламенным проповедником империи. Священник был невысокого роста и потому всегда старался выглядеть выше, стоя на цыпочках. Настолько он был уверен в истинности своих проповедей, что умел убеждать прихожан. Благодаря этому он пользовался уважением кайзера Вильгельма и всего королевского двора. Он также выступал с проповедями перед пролетариями Берлина, членами социал-демократической партии, и основал новую рабочую партию, символом которой был Иисус, глава армии бедных и Священного писания. Нельзя сказать, что он в этом не преуспел. Наоборот, чересчур преуспел, и благодаря этому был весьма приближен к кайзеру и канцлеру, которые старались не замечать его необузданных проповедей против евреев, хотя ни кайзер, ни канцлер никогда не считались ненавистниками евреев. Этот человечек умел использовать данную ему свободу.

– Евреи – наша катастрофа! Евреев надо извести под корень! – обычно завершал он свои проповеди громким криком – Аллилуйя!

И вся паства впадала в экстаз и орала вслед за ним: Аллилуйя!

И нечего этому удивляться. Ведь он проповедовал то, что принималось большинством. И все он увязывал в один узел – либерализм и социализм, Рим и папу Римского, великое банкротство страны, и страшную безработицу – во всем этом обвиняя евреев. Спасение от всего этого – протестантизм, христианские пролетарии, кайзер и армия. И, конечно же, уничтожение евреев. Точно невозможно узнать, как эти все проповеди священника трансформировались в больной голове молодого слесаря. Быть может, иногда слесарь Гудель попадал по ошибке не на проповедь Штекера, а на собрания социал-демократов. Там ведь тоже много говорили об уничтожении, но не евреев, а кайзера. Больной мозг слесаря не заметил разницы, и он направил пистолет не против евреев, а против кайзера, с которым ничего не случилось, но, несомненно, само действие было преступным. Это напомнило кайзеру и канцлеру их глубокое омерзение к антисемитизму, они запретили священнику проповедовать и распустили его партию.

Прошел год. Над красным зданием уже возвышалась крыша. Событие это было отмечено массой цветов, реками пива и патетическими речами отцов города. Не успели засохнуть венки, как снова было совершено покушение на кайзера. Это было в июне чудесного лета. Кайзер сошел с кареты – прогуляться по улице Унтер ден Линден, под цветущими липами, и пожимать руки прохожим, которые искренне и восторженно ему рукоплескали. Вдруг, когда карета доехала до дома номер 18, послышались выстрелы из окна. Кайзер был ранен и упал, обливаясь кровью. На этот раз покушавшийся не был пойман, а предпочел пустить себе пулю в лоб, отомстив тем, кто за ним гнался, и унеся свою тайну в могилу. Вновь вся страна испытала потрясение. От знакомых покушавшегося самоубийцы стало известно, что он был совершенно нормален, не как недоумок слесарь Гудель. Это был инженер, сын добропорядочных родителей, образованный специалист своего дела по имени Новилинг, уважаемый всеми, кто его знал. Тут и речи не могло быть, что он ошибся собранием. Нет! У инженера не было никакой связи с красными бунтовщиками. Это была его личная оригинальная идея – уничтожить кайзера. Но канцлер, без всяких колебаний, причислил его к социал-демократам. У канцлера Бисмарка был великолепный опыт по уничтожению партий. Так священник Штекер и его партия были начисто уничтожены по его приказу. Почему бы ему не сделать то же самое с социал-демократами? В ответ на дело Новилинга Бисмарк поставил вне закона партию красных.

Тем временем, плотники застеклили окна и вставили двери в красном здании. Больше здание это не смотрит на город пустыми глазницами окон, а блестит новыми стеклами.

Прошло еще три года. Кайзер выздоровел, но социал-демократическая партия все еще пряталась в подполье. Канцлер с большой гордостью провозгласил в парламенте, что в стране наступило спокойствие и порядок, и попросил собрание народных избранников продлить законы против левых партий еще на несколько лет. Право это было ему дано. И кайзер снова смог прогуливаться по Липовой Аллее, не боясь покушения. В тот спокойный год завершено было строительство красного здания. Оно было передано Берлинскому муниципалитету под Центральный Суд.

Имя архитектора красного здания мало кому известно, но идеи и предпочтения неизвестного строителя хорошо видны в его произведении. Можно с уверенностью сказать, что все бурные события, которые сопровождали строительство красного здания, глубоко повлияли на автора, и пробудили в его душе необычные чувства, смешанные и противоречивые. Потому он и зданию придал противоречивый, смешанный, необычный облик. Стены сложены из красного кирпича, легкого и веселящего глаз, как и стены вилл в пригородах Берлина. Но из этих же симпатичных кирпичей он возвел высокие гладкие стены, скучные и хмурые, как стены казарм. И, словно раскаявшись, украсил их высокими узкими, праздничного вида, окнами. Это странное сочетание казармы и кафедрального собора вечно символизировало на фасаде красного здания борьбу между мрачностью будней и патетикой праздника, между скверной греха и святостью суда. И вдобавок ко всему, у входа в здание, был поставлен бронзовый лев, который душил в своих мощных лапах огромного змея.

Прошли еще годы. Красное здание кишело преступниками, судьями, процессами. Кайзер Вильгельм Первый тем временем присоединился к праотцам, и флаг на крыше здания был спущен на половину флагштока. Но вскоре вновь был поднят, уже в честь нового кайзера. Тем временем столица расширила свои пределы, увеличилось число преступников, а с ними – и судей и процессов. Красное здание стало тесным. Вскоре были построены еще несколько домов. И вырос целый судебный квартал. Но только красное здание привлекает внимание экстравагантным, внешним видом. Не нужны были больше такие противоречивые и странные фасады. Дни были дремотными и тихими. Нет уже канцлера «железа и крови», социал-демократическая партия вышла из подполья.

Вильгельм Второй построил в свое удовольствие еще одно огромное здание в квартале богини правосудия Фемиды, но с нормальным фасадом из серого песчаника. Длинный коридор, подобный трубе, висящей в воздухе, соединяет красное здание с серым. В коридоре множество небольших квадратных окон, но, несмотря на это, там всегда сумрачно. Каждый оконный проем в коридоре ловит эхо шагов, словно ноги прохожих шагают по этому коридору.

Сейчас здесь отзываются эхом шаги Эдит. И с каждым шагом сдвигаются ее брови, и глубокая морщина прорезается между ними. Глаза опущены, словно считают шаги. Перед ней – тюремщик в темной форме, с пистолетом за поясом. Сапоги его гремят, лицо обращено к Эдит:

– Терпение, терпение, дамы. Главное, сохранять нервы. Любая вещь имеет завершение. Как и этот длинный коридор.

Третий раз тюремщик проявляет к ней милосердие, и третий раз она благодарит его легким кивком головы и улыбкой, подняв глаза к одному из окошек. Заснеженные крыши, серые дома, много зарешеченных окон смотрит внутрь коридора.

Только тогда, когда послышался голос Эмиля, Эдит поняла, что его ввел в комнату надзиратель:

– Ты красива, как всегда, Эдит, – протянул ей руку Эмиль.

В смятении, вместо того, чтобы ответить на рукопожатие, она поправляет пальто. И его вид, и голос с сильной хрипотцой кажутся ей чужими. Впервые она видит его не в мундире. На нем серый гражданский костюм, которым давно не пользовались. Материал устаревший, края потрепаны. Брюки чересчур натянуты на животе, отчего Эмиль выглядит неряшливым. Пиджак узок в плечах, стягивает грудь и уменьшает рост. Брюки без ремня, нечистая рубаха без галстука. В противовес этому, лицо чисто выбрито, прическа в порядке, как и полагается офицеру полиции Эмилю Рифке. Но обычно румяная кожа лица сильно побледнела и черты расползлись. Губы сухи, и он без конца их облизывает кончиком языка. Она шла сюда, собрав все душевные силы, чтобы войти к нему, как входят в львиный ров, напрягая все свое мужество, преодолевая чувство страха. И вот лев появился в облике серого, чересчур обычного существа, который даже не в силах ее напугать. Все ужасы, которые мерещились ей в последние недели, весь страх и страсть к нему испарились, как некое колдовство фокусника, потерявшее силу в мгновение ока. Она приготовилась поговорить с ним о взвешенных и простых вещах в присутствии надзирателя, задавать несложные вопросы, но молчит.

Он видит смятение и растерянность на ее лице. В нем пробуждается все его упрямство. Он жаждет ей доказать, что он прежний Эмиль, офицер полиции Эмиль Рифке. И вся его сила при нем. Он берет ее за руку, и рука ее дрожит.