Текст книги "Дети"

Глава десятая

– Ку-ку! Ку-ку!

Голос кукушки в гостиной. Иоанна стоит у двери в дом.

С каждым кукованьем сердце ее сжимается. Пять раз прозвучало»ку-ку». Целый день проболталась Иоанна на улицах, и не чувствовала, как бегут часы. Из мастерской графа она поехала на санях до клуба Движения. Перемыла там все полы, оттуда добралась до Саула. Не найдя его дома, пошла искать его к Отто, оттуда на бойню, обошла все переулки в поисках Саула. Нигде его не нашла, словно снег поглотил его. Как она теперь объяснит свое отсутствие дома в течение всего дня? День клонится к вечеру, туманы окутали сад. Над деревьями сгущаются облака. Кукушка замолкла, и в доме тихо, только вкусные запахи тянутся из кухни. Эмми! Она спрячет ее в кухне, вернет ей присутствие духа. В течение дня она почти ничего не ела. Затем она скроется в своей комнате и притворится давно спящей. Она и вправду не чувствовала себя хорошо. Болела спина, в животе покалывало, как никогда раньше, голова кружилась.

В кухне сестры Румпель склонили свои белые головы над дымящимися кастрюлями. Когда перед ними возникла Иоанна, они в один голос воскликнули.

– О-о!

Сестры-альбиноски являются в дом Леви только по большим праздникам или в связи с трауром. Больших празднеств в год траура по отцу в доме нет. Что случилось? И нет доброй и любимой Эмми.

– Где Эмми?

– Иисусе, – сестры скрещивают руки на фартуках, лица их становятся серьезными, девочка не знает, где Эмми, и в голосах их одновременно сожаление и радость.

– Что-то случилось с Эмми! Доброй и любимой Эмми?

Из комнаты отца доносятся взволнованные голоса:

– Ты неправильно повел себя с ней, дед, – голос Гейнца.

– Нет, дед, мы не хотим такого отношения к Эмми, – голос Эдит.

Им возражает громовой голос деда:

– Только так надо было вести по отношению к ней, как я себя вел.

«Дед сделал что-то против Эмми!» – Иоанна врывается в комнату. «Дед виноват!» Она уже все поняла и без объяснений. Глаза ее гневно сверлят деда, как и глаза Гейнца и Эдит. Она стоит у окна, окутанная сигаретным дымом, Гейнц опирается на письменный стол отца, покусывает губы. Дед сидит в кресле, заполняя его своим крупным телом. Выпускает изо рта дым сигары, следя за кольцами, свивающимися в воздухе. Это он обычно делает, когда сильно сердит. Но с момента, кода в комнату врывается Иоанна, все изменяется. Дед переводит взгляд с пустого пространства на внучку с растрепанной шевелюрой и на волочащийся за ней подол юбки. Гейнц и Эдит тоже переносят сердитые взгляды с деда на Иоанну. В комнате словно становится темно и трудно дышать. Только круглые часы сурово отстукивают минуту за минутой.

– Иоанна, где ты пропадала целый день? – голос Гейнца сердит.

– Я была, была...

– Где ты была? Не рассказывай сказки, мы все знаем.

– Я хочу, прежде всего, знать, что с... – вскрикивает Иоанна.

– Прежде мы хотим знать. В школе ты не была. Кварцевое излучение у доктора Вольфа не посетила.

Гейнц с изумлением смотрит на ее распоротую юбку и клубок ниток, тянущийся вокруг подола. Даже Эдит не приходит ей на помощь, вытирает от пыли письменный стол отца. Глаза Иоанна как две малые кусачие крысы, борющиеся за свою жизнь. Дед не любит такие глаза у своей внучки и спрашивает:

– Ну, внучка, – он кладет ногу на ногу, – где ты сегодня была?

На миг вспыхнула в ней надежда, что сможет выкрутиться, и это возникло у нее с улыбкой деда. Иоанна что-то бормочет, и в животе у нее усиливается покалывание:

– Дед. Я... дед, ехала от Аарона к Аарону.

Но Гейнц не отстает:

– Глупости, Иоанна, не рассказывай сказки! Где ты была весь день?

– Дед, дед! Ну, правда, дед!

От деда требуется помощь, и он помогает. У него принцип. Он поднимает голову с белой своей шевелюрой, подмигивает внучке и гремит:

– Ты о чем говоришь, внучка? Фрида послала тебя к портному Аарону за моим новым темным костюмом. Хорошо. Аарон этот продержал тебя целый день в своем доме и не подумал сообщить об этом нам по телефону. Ха! Таков человек, таково его поведение. Детей не имеет, хватает у других. Гонится за удовольствиями, большими и малыми. Ах, и проучу я его.

– Но, дед, какой Аарон и какой костюм? Он снова плетет сказки, не может быть, чтобы Фрида...

– Почему не может быть, дорогой мой внук, а? Уже полгода я прошу Фриду вернуть от портного Аарона мой темный костюм, который он пошил. Там одна складка не на месте. Ах, портной Аарон уже не тот, каким был, – вздыхает дед, выпрямляется и не перестает гневаться на Аарона, расправляет усы, – не пошел бы я снова шить у него свои костюмы, хотя он и родственник, сильно пострадал после войны, и следует его поддержать. Одни неприятности у меня от этого Аарона. Только неприятности. Когда-то шить костюм у Аарона было так же, как заказать платье из Парижа. Да, Эдит, детка моя, как для тебя, прямо из Парижа.

Как только начал дед рассказывать о портном Аароне, Эдит вернулась к окну и снова окуталась сигаретным дымом. Серость сгустилась вокруг нее на фоне серости сада за стеклами окна. В кабинете отца горит лишь настольная лампа, и слабые блики ее ложатся тенями на лицо Эдит. Дед не любит у внучки такое лицо. Дед смеется, и никто не может устоять перед его смехом. Смех смягчает сжатые губы Гейнца, натянутая улыбка появляется на лице Эдит.

– Ах, иногда, – смеется дед, – можно было сшить у Аарона отличный костюм, и по этому поводу отлично пообедать. Мать портного Аарона из Познани. Старик Аарон – мой дядя, брат моей матери, по имени которого были названы пятьдесят его потомков. Было у него восемнадцать сыновей от двух жен. Он занимался торговлей коврами в той же провинции Познани. После того, как весьма преуспел в делах и съел за разными столами много фаршированной рыбы, креплех, чолнт, гусятину с красной капустой, твердо решил сосватать своим сыновьям невест только из Познани. Решил и сделал. Мать портного Аарона, родом из Лисау, рядом с Познанью, была дочерью резника, который еще держал общежитие для парней из добропорядочных семей, приезжавших в Лисау учить Тору. Он был человеком гостеприимным, и всегда с почтением принимал уважаемых гостей, в том числе дядю Аарона. Он всего один раз усладил душу обедом у резника, тут же взял с собой список понравившихся ему блюд вкупе с дочерью резника, в жены сыну Гедалияу, самому младшему из своих сыновей, торговавшему одеждой. Дочери резника дали потом имя Луизхен. В доме мужа было у нее достаточно свободного времени, чтобы готовить те блюда, которые понравились старому Аарону и не менее услаждали мужа Гедалияу. Детей у нее долго не было. Когда наконец у нее родился маленький Аарон в год траура по старому Аарону, была большая радость в семье. Опубликовали объявление в газете общины:

«У нас родился сын! С помощью Всевышнего».

Даже Эдит громко рассмеялась. Когда же Гейнц тоже начал смеяться, исчезли последние отзвуки нравоучений. Дед был очень доволен и не видел больше никаких препятствий своему рассказу:

– Аарон родился в 1878. В месяц его рождения социал-демократы совершили покушение на кайзера Вильгельма Первого и почти преуспели. Кайзер был тяжело ранен, социал-демократы были арестованы. Такие вот шуточки были в те дни. Тогда лишь одиночкам вошел этот бес в ребра, а сейчас, поглядите! – дед глубоко вздохнул. – В тот же месяц родился мой сын Альфред... – глубокий вздох не означал, что величие социал-демократов ослабело в связи с рождением сына Альфреда...– Он родился именно в тот день, когда чуть не убили кайзера... Ах, дети, какая разница между Аароном и Альфредом! В доме Гедалияу и Луизхен делали обрезание – брит милу – в лучших традициях Познани. – Ах, – дед глотает слюнки, как будто по сей день ощущает на языке вкус всех тогдашних блюд, – и Луизхен ловко лавирует между гостями, ребенок у нее на руках, она вся розовая, и ребенок розовый. А брит-мила Альфреда происходила в традициях дома профессора, который, как вам известно, был патологоанатомом. И ваша бабка с Альфредом на руках, позеленевшая, вся в складках и пуговицах. Младенец был плаксой. Тоже зелененький, и в колыбели уже выглядел, как исследователь древних языков, к которым никто, кроме него, не испытывает интереса. Ха! Аарон же был веселым парнем, не выпускающим трубки изо рта. Трубок у него было три, одна в зубах и две – в верхнем кармане костюма. Одна черная с головкой негра, другая – мундштук из слоновой кости, третья простая, из дубового дерева, неотесанная, торчала во рту, когда он шил или делал примерку. Мундштуком или трубкой с головой негра он попеременно пользовался в кухне. От Луизхен у него был низкий рост, широкая талия и круглое симпатичное лицо, и рецепты блюд из Познани. Готовить он любил больше, чем шить костюмы, и все свое свободное время проводил среди кастрюль, как и его мать. И несмотря на все это, никто в Берлине лучше него не шил костюмы. Заказывали у него аристократы, офицеры, купцы, дипломаты, люди искусства и даже наследник престола, сын кайзера Вильгельма Второго. Все высокие гости пробовали у него изысканные блюда Познани. Костюмы и трапезы, трапезы и костюмы. Имя Аарона гремело. Но прививка, как говорится, действует не вечно. Внук старого Аарона сломал традицию и взял в жены уроженку Пруссии по имени Анна-Мария. Эта была застегнута, пожалуй, на все сто пуговиц. Его чувства она не сумела понять и улестить блюдами Познани, а только занималась своей застегнутой фигурой, не было у нее никакого интереса к кулинарии Познани. Началось это с их свадьбы.

Никто в кабинете не мешает рассказу деда. Но слушает его лишь Иоанна.

Эдит силится следить за движущимися губами деда, но прислушивается к голосу собственной души. Приближается воскресенье и она должна поехать в тюрьму, проведать Эмиля Рифке. Она должна взвесить каждое слово в разговоре с ним, подготовиться, как готовят себя к публичному выступлению. Гейнц сидит у края отцовского письменного стола, сильно покачивая ногой. Ему не до баек. Надо довести до конца дело Эмми. Дед повел себя с ней чересчур агрессивно. Сообщив Гейнцу свое решение, он проверил расчеты, заплатил ей щедро, но приказал ей завтра же покинуть дом, пригласил в кухню альбиносок сестер Румпель и запретил Эмми входить в кухню. Добрая старая Эмми плачет в своей комнате, и всем от этого тяжко на душе, за исключением деда, который решил все по-своему, и уже листает берлинские газеты, в которых поторопился опубликовать объявления о том, что дому Леви требуется молодая кухарка.

Гейнц смотрит на часы. Еще немного и придут гости. Встреча друзей в память об отце. В гостиной на втором этаже отдыхает Эрвин, который попросил остановиться в доме на несколько дней, пока найдет для себя новое пристанище. Эрвин оставил дом Герды... Внезапно сильная усталость одолела Гейнца. Нет у него сил – снова спрашивать Иоанну, где она была целый день.

Только Иоанна просит деда продолжать рассказ. Когда дед рассказывает, она забывает даже о покалывании в животе и неприятных ощущениях в голове. Чувствует она себя неважно, но никому не может пожаловаться, ибо никто ей не поверит. Она смотрит на деда, а тот явно не согласен, чтобы его рассказ об Аароне так просто оборвался молчанием.

– Ах, помню, свадьба Аарона и Анны-Марии состоялась в большой реформистской синагоге Берлина. Половина города была там. Все клиенты Аарона пришли, от аристократов до купцов, все высокие родственники невесты, вся большая семья Луизхен из Познани, и вся гвардия по имени Аарон, все пятьдесят, и целая армия служек, следивших за порядком. И что там случилось и не случилось от большого шума и суматохи! После церемонии венчания все подходят пожать руку Аарону. Новое венчальное кольцо давит на палец, боль трудно вынести. Он тайком снимает кольцо и кладет в карман, в котором приготовил много талеров, чтобы разделить их между синагогальными служками, которые уже стоят очередью, чтобы пожать руку новоиспеченному мужу и получить свою мзду. И Аарон, обалдевший от множества рукопожатий, дал одному из них тяжелое золотое обручальное кольцо. Лишь когда мы пришли в дом Луизхен и Гедалияу на праздничный ужин, заставил Аарон своих друзей и меня в их числе объехать всех служек в Берлине и вернуть кольцо. Был глубокий снег, и мы катили на санях от служки к служке, пока нам не повезло, и мы вернулись с кольцом к чете новобрачных.

Все комнаты были полны гостями, невероятной толкотней, шумом и невиданным до тех пор изобилием блюд. Луизхен сумела хорошо припрятать все познанские лакомства от прислуги. И вот, во время церемонии венчания в реформистской синагоге Берлина она потеряла ключ от кладовки. Тут же вызвали слесаря, чтобы он открыл двери. На этом кончились всякие неполадки, и началось объедение. Ах, детки, какой праздник для живота был на свадьбе Аарона. Я тогда поклялся, что женой для Альфреда будет дочь Познани. И тут на меня и на несколько моих друзей напало шутливое настроение, и мы тайком оставили квартиру Луизхен и направились в новый дом новобрачных Аарона и Анны-Марии. И там, в новой их спальне мы извлекли дно из кровати, новобрачные легли, и провалились. По сей день я жалею об этой проделке, – лицо деда обретает выражение раскаяния. – Детей у них не было. Аарон все свободное время посвящал кулинарии. Анна-Мария избиралась председательницей многих женских организаций. Даже к сионизму пришла и вложила в это всю свою душу, как, вот, Иоанна.

Иоанна уже собралась выдать деду пару теплых слов: надо же, сравнить ее с Анной-Марией! Но нет у нее сил на это, что вовсе на нее не похоже. И эта ее слабость позволяет деду беспрепятственно продолжать рассказ.

– Лишь война вернула Анне-Марии мужа. Он был мобилизован в армию кайзера, и там осуществились его мечты: служил поваром в своей воинской части, но большого удовольствия не испытал. После пребывания в окопах Вердена, он вернулся домой с расшатанными нервами, и с этого времени не сумел сшить ни одного нормального костюма. Анна-Мария оставила все свои организации и занялась мужем. Ах, проблемы, детки, проблемы. Иоанна, что сказал тебе Аарон? Когда будет готов костюм?

– Но, дед... я вообще не была у Аарона. Ехала от одного Аарона к другому, но... как бы.

– Как бы! – восклицает неожиданно Фрида, стоя в дверях и включая свет большой люстры. Свет проливается на лица прохладным потоком, и все, кроме деда, явно радующегося свету, выглядят, как существа, выхваченные из мрака. – Как бы, уважаемый господин, она всегда все делает как бы.

Словно подпись под всеми размышлениями сидящих в комнате, витает это слово. «Эрвину кажется, что я как бы забираю у него Герду. Он в беде, а я над этим размышляю», – нервничает Гейнц.

«Все как бы уже в прошлом, и все в порядке. Как это я позволяю себе погружаться в иллюзии, которые всегда пробуждают в душе надежду, что как бы все хорошо, как бы...» – Эдит закатывает жалюзи.

– Как бы! – сердится Фрида. – Как бы она не знает, что ее ждет весь день ванна.

И чтобы подтвердить слова Фриды, входит Фердинанд. Прямо лучась самодовольством, он ведет вымытого и надушенного Бумбу, облаченного в голубой купальный халат. С некоторых пор Бумба почувствовал себя мужчиной, и не желает, чтобы его купала Фрида. Теперь Фердинанд отвечает за еженедельное купание мальчика.

Иоанна с растрепанной шевелюрой и оборванным подолом юбки, теперь уже точно знает, что ей ничего не поможет. Ее ждут жесткие руки Фриды, и никто в доме не поверит, насколько она себя плохо чувствует. На ногах словно бы висят тяжелые гири, и в животе непривычные боли.

– Почему ты надела эту юбку? – упирается в нее взглядом Фрида. – Ты же знала, что от нее оторвутся оборки.

И только вопрос деда из-за ее спины спасает от необходимости выдумать еще какую-либо причину.

– Фрида, что с моим темным костюмом? Почему ты не вернула его Аарону на исправление?

– Именно этот неисправленный костюм вам нужен, уважаемый господин? Недостаточно вам множества ваших отлично сшитых костюмов? – И Фрида сильным движением тянет за руку Иоанну. Только в коридоре, около ступенек, Иоанне удается вырваться из рук Фриды.

– Фрида, что с Эмми? Что с ней случилось?

Лицо Фриды искажается гневом. Внезапно она выглядит ужасно старой. Даже облокачивается на качающиеся перила лестницы. Никогда еще Иоанна не видела у нее такого лица.

– Где Эмми? Что случилось с Эмми?

– Она покидает нас. Возвращается в родной город.

– Почему, Фрида? Кто ей это сделал? Дед?

Фрида неожиданно прижимает голову Иоанны к своей широкой груди, и гладит ей волосы. Иоанна потрясена: откуда вдруг эта мягкость и нежность? Она ведь сегодня явно этого недостойна.

– Мы сделали? Чепуха. Делали ей только добро. Она оставляет нас, потому что состарилась, а старики иногда ведут себя странно. Идем, скоро явятся гости.

Если бы Фрида ее оставила в покое, она бы побежала к старому садовнику. Только он всегда говорит ей всю правду.

– Сейчас вернусь, – говорит Фрида.

На стуле около ванны приготовлен розовый купальный халат, и таблетки с запахом хвои, придающие воде аромат и взбивающие пену. Но Иоанна не раздевается. В маленьком настенном шкафчике, за грудой старых лекарств, которыми уже никто не пользуется, за склянкой клизмы и обломками каких-то инструментов, она прячет книгу. Когда Фрида кончает ее тереть и мыть, любит Иоанна понежиться в ванне, взлохмачивать облака мягкой ароматной пены, читать книгу. Вчера старый садовник дал ей книгу, которую она давно ждала: «Коммунистический манифест». Впопыхах открывает Иоанна первую страницу – «Призрак бродит по Европе...» – закрывает книгу и прячет под купальный халат. Она уже начала раздеваться, как блеснул ей в глаза треугольник зеркал, в котором она видит себя со всех сторон. Ах! Как она выглядит. Чучело огородное на палке. Оборки выглядят, как лохмотья. Неудивительно, что Оттокар из всего ее тела может использовать для портрета лишь ее лицо. В отчаянии от собственного отражения, Иоанна беспомощно опускается на стул. Нет у нее сил – раздеться. Белые плитки, покрывающие пол и стены, прохладны, и ночь заглядывает в широкое окно. Темное стекло отделяет ванную от стеклянной веранды, используемой под гимнастический зал для домочадцев. Проступают силуэты гимнастических снарядов, как очертания животных. Веревки с железными кольцами, длинные и скрученные, как застегнутая на все пуговицы Анна-Мария. Боксерская груша Франца висит на веревке, как висельник. Конь для прыжков похож на сани, в которых Иоанна скользила весь сегодняшний день. Высокие лестницы прислонены к окнам, и концы их теряются в темных далях за окнами. Ветер, как призрак, стучит в стекла веранды. Призрак вышел из страниц книги старого садовника, бродит по миру, явился сюда, чтобы взять в заложницы Иоанну и унести в пространства ужаса и страха. Длинные брусья похожи на вагоны поезда, везущие ее к Аарону, пребывающему в шоке после войны, и Анне-Марии. Иоанна закрывает глаза. Все чучела протягивают к ней руки, чтобы утянуть ее, потому что ей причитается наказание за все ее грехи. Иоанна не любит себя. И как может кто-либо любить ее. Хотя бы немного? Оттокар придет вечером в числе гостей. Он же входит в общество любителей Гете, друзей ее отца. Она не спустится в гостиную, даже если будет чистой, и в целой юбке.

– Боже! Вода переливается из ванны!

Вода покрывает плитки пола. Только стул, на котором лежит «Коммунистический манифест» под купальным халатом, стоит как утес среди вод. Рука Иоанны ныряет в глубину ванны, чтобы извлечь затычку. Забыла закатать рукав, и теперь вода с него стекает, как с зонтика в сильный дождь. Вода, проникшая под одежду, вызывает дрожь во всем теле, и не от холода, а от страха перед Фридой. Снова та скажет, что Иоанна не такая, как все. Она сбрасывает с ног тяжелые ботинки, подбитые гвоздями. Ей, как никогда, тяжело сегодня согнуться. Колет в животе и в спине. Только бы Фрида поверила, что Иоанна очень больна, только бы знала, насколько она больна. Но Фрида не поверит. Быстрее раздеться. Фрида может появиться в любой момент. Надо до этого оказаться в ванне, между волнами пены.

– О-о!

Иоанна вскрикивает. Вот и у нее случилось! Наконец! У всех девушек в классе и в Движении это уже случилось. Фрида всегда говорила ей, что у нее это случится позже, потому что она такая... ну, зеленая. Вот, случилось! Чувство облегчения в сердце, минутная радость, именно, минутная, ибо возникает много проблем, столько проблем набрасывается на нее. Рассказать? Фриде? Нет! Эдит? Нет! Только в Движении, девочкам, вожатой Белле. И спросить? Конечно! Саул этим интересуется все последние месяцы. Это все не так просто, ей стыдно. В Движении отношения между девушками и парнями должны быть открытыми. Если она не скажет, выйдет, что она не придерживается неписаных правил Движения. Но кого спросить? Кто даст ей все необходимое в таком случае сейчас? Фрида? Нет. Может, вообще не входить в воду. Иоанна бежит к настенному шкафчику, прячет за лекарствами трусики на место «Коммунистического манифеста» и снова всматривается в зеркало. В сердце – чувство гордости! Теперь и она – женщина! Но в зеркале не видно изменений. Грудь не выросла. Она самая худая из девушек. Ничего в ней нет из того, что нарисовал Оттокар. Только под глазами черные тени, и лицо ужасно бледно. Иоанне кажется, что никогда еще не была такой некрасивой. Она разочарована собой и тем, что с ней случилось. Сколько она мечтала об этом дне, когда, наконец, случится то, что случилось. Она сильно страдала от того, что осталась последней среди девушек. Как всегда у нее: случилось, но страдания не исчезли. Она не стала другой. Все та же Иоанна – худая, плоская, уродливая, и колет в животе, и неприятные ощущения в голове. И вообще... как будто ничего не случилось. Она сама по себе и это – само по себе, отдельно от нее и от ее несчастного сердца. Настроение! Какое там еще настроение? Она кладет руки на явно напрягшийся живот, словно хочет ощутить там нечто новое. Разочарованно руки соскальзывают с живота на бедра, движутся вверх, к соскам едва выдающейся груди. Соски живы! Встали торчком от прикосновения пальцев. Вздрогнули легкой дрожью. Дрожь проходит по всему телу, до колен. И так приятно! Прикосновение к соскам, живущим собственной жизнью, подобно прикосновению к мечтам. Чудесную цель обнаружили ее пальцы. Наконец, сердце ее наполняется гордостью, в душе возникает уверенность в себе, какой в ней раньше не было.

– Иоанна, ты почему не в ванне? Чего стоишь голая между зеркалами?

Она не заметила прихода Фриды. Боже, Фрида что-то видела. Она сочтет ее беспутной...

Фрида выглядит очень сердитой. Иоанна не знает, что сердится Фрида из-за Эммы, которую встретила в коридоре и втянулась в явно нелицеприятный разговор.

– Быстро в воду! – приказывает она Иоанне. Лицо ее еще не остыло от этого разговора с Эмми. – Быстро. Уже первые гости явились. Нет у меня для тебя свободного времени.

Тут она замечает потоп в ванной, всплескивает руками:

– Что случилось?

– Что-то случилось.

– Хоп-ла, в воду! Быстро!

– Нет.

– Почему? Что у тебя случилось?

– Случилось. Я не могу войти в воду.

Глаза Фриды вылавливают в смятении девочки правду.

– Сейчас принесу тебе все, что необходимо. Давно у меня все для тебя готово. Женщина обязана хранить чистоту в такие дни, ты слышишь? Если не будешь следить, плохой запах будет идти от тела, и люди будут сторониться. Что ты выглядишь такой несчастной? Все женщины к этому привыкают. И ты привыкнешь. – Неожиданно она меняет тон. – Итак, и у тебя наступила зрелость. Годы проходят. – Глаза ее устремились вдаль, точно как у деда, который смотрит в даль, известную лишь ему одному. – Я думала, что у тебя это наступит позже, потому что ты худа и зелена. Но у тебя наступило точно в то же время, что и у твоих сестер. В этом ты похожа на них. – И опять неожиданно, словно очнувшись от неприятных размышлений, приказывает:

– В воду! Хоп, и в воду!

– Фрида, как? Сегодня – в воду?

– В воду, в воду! Ты слышишь, не смей вести себя снова, как ты вела себя сегодня.

– Ах! – от неожиданности краска приливает к щекам Иоанны. Отличная причина отсутствия в школе и на облучении кварцем. Вся история с родственниками по имени Аарон была ни к чему.

– Фрида, не рассказывай в доме... почему я пропустила уроки в школе, даже Эдит не рассказывай. Не расскажешь, Фрида?

– Конечно же, нет. А теперь скорее – в воду. У меня мало времени.

Вода прозрачна, пена чиста, руки Фриды не такие, как вчера и позавчера, нежные и мягкие, и даже зеркала отражают ее с приятием. И гимнастические снаряды за темным стеклом на веранде, просто гимнастические снаряды. Иоанна вовсе не чучело. Иоанна – женщина! Приятное тепло в теле, аромат хвои в ванной, а покалывание в животе и спине ощущается, как счастливая расслабленность. Теперь Иоанна стоит между зеркалами в розовом мягком купальном халате, с раскрасневшимся и слегка вспухшим от паров лицом, с нормально причесанными волосами и ухоженными ногтями. Это уже не та прежняя Иоанна, с дикой копной волос, оборванной юбкой и черными ногтями. Жаль, что Оттокар не видит ее. Он бы тут же изменил портрет. Жаль, что она попросила Фриду не говорить о случившемся. В общем-то, она хотела, чтобы все знали. Оттокар уже, верно, сидит в гостиной с друзьями отца. Ей следует спуститься на собрание общества любителей Гете. Теперь у нее есть право – быть среди них и видеть Оттокара.

В кабинете отца не чувствуется праздничная атмосфера. Все гости собрались там, и комната полна сигаретного дыма. Пустые чашки от кофе, и пахнет алкоголем.

– Прошу прощения, – объявляет Фрида, стоя посреди кабинета, – за задержку с ужином. Из-за неожиданных событий в доме, еда не была приготовлена во время.

Чувствуется, что все голодны, лица всех обеспокоены, и обрывки беседы все еще витают в воздухе. Только лицо Оттокара спокойно, более того, полно удовлетворения. Стоит с Эдит в нише окна и не сводит с нее глаз. Иоанне хорошо знаком этот взгляд, как бы примеривающийся к написанию портрета сестры. Эдит не курит, лицо ее светится красотой. Теперь, когда приближается Кетхен с подносом сверкающих рюмок, Эрвин вскакивает с кресла и торопится подать рюмку Эдит, но Оттокар опережает его и с улыбкой подает ей рюмку. Голова у Иоанны кружится. Душа изнывает от красоты Эдит. Зачем вообще она спустилась сюда? И она ускользает в угол и опускается на обитую тканью скамеечку бабки, стараясь быть незамеченной. Скамеечка мягкая, любовно обшитая руками покойной бабки. Много свободного времени было у нее, в то время, как дед был всегда занят. Сгорбилась бабка в своем одиночестве и заполняла пустое время чтением и молитвами, вязаньем и вышиваньем. В свободные часы сидела за фортепьяно и наигрывала тяжелые и медлительные сонаты Бетховена. Бабка оставила в наследство большой портрет глухого гения, и отец повесил его в библиотеке, и там же поместил множество нот, которые бабка собрала за всю свою жизнь. Обитую тканью скамеечку взял к себе в кабинет, чтобы класть на нее ноги. Когда отец умер, скамеечку убрали в угол, а тигриную шкуру, которой отец любил укрывать колени в зимние дни, положили на его стул, который теперь стоял посреди комнаты, и на него никто не садился со дня его смерти. Чувство протеста охватывает Иоанну, она хочет немедленно встать со скамеечки, перебежать комнату и усесться именно на стул отца, покрыть колени головой тигра и смотреть на всех его устрашающим взглядом. Желание, которое невозможно сдержать, толкает ее совершить нечто из рук вон выходящее, что прикует внимание всех присутствующих в кабинете и отвлечет, в конце концов, взгляд Оттокара от Эдит. Но над стулом отца висит портрет матери, и как же печальны ее глаза… Странное дело, все художники любят изображать печальных женщин. Теперь Иоанна понимает печаль матери, грусть в ее темных глазах. И так безмолвно, поверх голов гостей, длится диалог дочери с матерью в кабинете отца. Но тут неожиданно раздается громкий голос деда, он встает с кресла и большими шагами начинает мерить комнату из угла в угол, и глаза всех обращены к нему, даже Оттокара, кроме Эрвина, который только и ждал момента, когда лицо Эдит освободится от взглядов.

– Меня выводит из себя, – гремит дед, – пессимизм современной молодежи. Щеголяют в одеяниях черной меланхолии и в трудностях времени, как в сверкающей мантии. Когда я был молодым, человек не осмеливался опускать голову и демонстрировать свой пессимизм. Это пахло безвкусицей. Ты слышишь меня, дорогой внук? – Дед остановился перед Гейнцем, который сидел на диване, рядом с Александром. – Любая вещь тотчас же воспринимается, как конец света. Даже уход старой бестолковой служанки из нашего дома воспринимается под лозунгом: крысы бегут с тонущего корабля. Не более и не менее, корабль тонет!

Нехорошо, что гости являются свидетелями семейного спора между Гейнцем и дедом, и Иоанна видит их в своем воображении как крыс, бегущих с корабля. Только не Иоанна. Она не оставляет корабль посреди бурного моря, она вся – внимание. Гейнц ломает свои белые ухоженные пальцы и молчит. Но Иоанна полагается на деда. Не так быстро дед отцепится от внука.

– Что скажешь, дорогой внук, а?

– Ты, может, не знаешь, дед, – Гейнц медленным движением руки отгоняет от лица дым от трубки деда, – брат Эмми, который всю жизнь обслуживал наших близких, оставляет свою надежную и обеспеченную службу в семейном дворце. Что произошло, дед, что все они вдруг сбегают от нас?

– Сбегают, сбегают! – громкий голос деда действительно, как грохот волн во время шторма. – И Руди сбежал с моей усадьбы! Ну, и что, я тебя спрашиваю, дорогой внук? Он только убедится, что ни в каком другом месте в мире ему не будет так вольно и хорошо, как у меня. И если его новую челюсть, которую я ему сделал за мой счет, разобьют в уличных драках, где он сейчас главенствует, хочу я видеть, кто ему ее исправит. Даже если он приползет ко мне на коленях, я его не приму. – И непонятно, на кого дед больше сердится, на лысого Руди или на Гейнца.

– Крысы бегут с корабля, дорогой внук. Чернь сбегает! Пусть она себе визжит на улицах, но в своем доме я хозяин. Хочу быть евреем, буду им, не хочу быть евреем, не буду. Я решаю, что мне делать. Сыны Леви во всех поколениях крепко держали руль в руках, и семейный корабль никогда не тонул. Ты слышишь, дорогой внук? Никогда корабль не тонул.

«Чудесно!» – пламенеют щеки Иоанны, ей очень хорошо на корабле деда, который ударяет ладонью по столу, и все рюмки позванивают. Только лицо Гейнца побледнело.

– Так было в моей семье, и так будет, – подводит итог дед.

– Не все так в порядке в нашей семье, дед, – отвечает Гейнц бесцветным голосом, – полагаю, что не все так образцово в нашей семье.