Текст книги "Дети"

Неожиданно гаснет свет в спальне. Кристина выходит из подъезда. Очевидно, ждать Филиппа свыше ее сил. Прохожие обходят ее, обращаются к ней, она молчит и прижимается к стене. Филипп поворачивается к ней спиной, чувствуя ее взгляд.

– Доктор, вы сегодня сильно нервничаете, – удивляется Отто, не заметивший женщину, стоящую у стены. Множество женщин стоит по вечерам у входа в дома. – Доктор, невозможно с вами серьезно поговорить. Стояние у фонаря вас раздражает. Так прогуляемся немного? – Отто поворачивает голову в сторону квартиры Филиппа, все окна которой погасли. – Доктор, квартира ваша свободна. Пойдемте!

– Ш-ш-ш, – прерывает его Филипп и втягивает голову в воротник своего пальто.

– В чем дело, доктор? Я только сказал, что ваша квартира освободилась. Зайдем в нее, и вам будет удобно.

– Нет, нет, – Филипп тянет его за рукав, – пойдемте, прогуляемся.

Они обогнули липы, и остановились на улице, с противоположной стороны дома Филиппа, около большого серого дома, стены которого обклеены плакатами.

– Доктор, как человек, умудренный жалкой жизнью, я говорю вам, что вы сегодня сильно взвинчены. Что за причина быть таким нервным? Если у кого и есть причина быть нервным, так это у меня, а не у вас. К примеру, вам знаком Уда-водитель?

– Нет, Отто, я не знаком с Удой-водителем.

– Да, не волнуйтесь, доктор. Как это вы его не знаете, если тут его знают все? Он живет в моем доме, на первом этаже, у матери-прачки. Уда-водитель остер, как кинжал, так и режет. Много лет он работал в редакции нашей газеты, развозил ее по всему городу. Сидел себе за рулем Уда, в темной кепке, темном пиджаке, рубахе нараспашку, высоких черных сапогах. Неплохо, доктор. Но так случилось, что вши завелись в его волосах. Не было у него иного выхода, кроме того, как побриться наголо. И когда он появлялся в переулке, сверкая лысиной под кепкой, тотчас у всех раскрывались рты, и каждый говорил ему: «Ты сейчас очень похож на Тельмана, лидера коммунистов». С ума можно сойти, доктор. Попробуй что-нибудь сделать против тупоумных болтунов с длинными языками. Конечно, Уда абсолютно не похож на Тельмана, кроме, что ли, кепки, пиджака, сапог и лысины. В общем-то, он в теле, но ума мало. Вот, и сбили его с толку эти болтуны. Если он так похож на Тельмана, подумал Уда, зачем ему быть водителем, он тоже может стать лидером. Прошло немного времени, и вот, Уда-водитель уже лидер. Активно действует в красном профсоюзе водителей. Как человек с большим опытом в жалкой жизни, я говорю ему: иногда, чтобы быть лидером, человеку нужна всего лишь кепка, пиджак, сапоги и лысина. Одним словом, таков Уда, ставший из водителя лидером. Зарплату получает за партийную деятельность. Посылают его агитировать за партию среди водителей. И он это делает, доктор, делает! Но не только для партии, а для себя тоже. В любом месте, где он появляется, остается после девица с ребенком, – результат его личной активности...

Две тени на плакате перед ними – лозунг социал-демократов, призывающий к объединенному фронту всех рабочих против Гитлера и его партии.

– Ну и осел же германский рабочий, – говорит один из двух стоящих, – он должен заново родиться. Захватили власть, а в результате власть захватила их. – И указывает на плакат.

Палец, удлиненный тенью, возникает на плакате, словно указывая на Филиппа. Он стоит, окаменев, лицо его побелело. «Ты виноват!» – как бы указывает длинный палец. Кристина вернулась к тебе вечером, потому что у нее не все в порядке. Ей надо было пообщаться с тобой. Кристина это не Белла. Кристина потребует от тебя полной ответственности за все... Палец с плаката исчез. Двое мужчин ушли.

Отто продолжает говорить, не останавливаясь.

– Умер в нашем доме молочник, доктор. Освободилась его квартира. Вселилась в нее семья, которая знала лучшие времена. Хотя, в общем-то, это не относится к нашему делу. Глава этой семьи был раньше мелким чиновником, и это все же что-то, и тоже не относится к нашему делу. Теперь он без работы, и не на что жить.

– Так, все же, что относится к нашему делу, Отто? – вскрикивает Филипп. – Говорите по делу!

Терпение его лопнуло. Лицо искажено нервной гримасой. Подозрение вспыхнуло в его душе и буквально съедает его. Причастность к плакату социал-демократов выводит его из себя. Если у Кристины случилось то, что он предполагает, вот тогда будет настоящая причастность. Филипп начинает быстро идти, словно кто-то его преследует. Отто за ним. Обошли небольшой сад и снова стоят у красного фонаря.

– Доктор, что вы за адвокат, если у вас нет терпения – выслушать человека. Речь о девушке Тролдхен, и это относится к нашему делу. Она – дочь этого безработного чиновника. Такая маленькая кошечка, мягкая, нежная, ароматная, как горячий хлеб. Восемнадцати лет. На ее заработке держится вся семья. Она занимается пришиванием петель на шелковых рубашках для дам. Вы, несомненно, знакомы с Тролдхен?

– Нет, Отто. Весьма сожалею, но я не знаком с никакой Тролдхен.

– Как это вы ее не знаете? Что вы за мужчина, если не положили на нее глаз? Действительно, в этих делах вы ведете себя очень странно. Каждый мужчина в нашем переулке положил глаз на Тролдхен. Я – тоже. Ну, и лидер Уда. Но этот человек положил на нее не только глаз. Доктор, своими глазами я видел в коридоре нашего дома, что не только глаз. Я тут же подумал: «Погоди-погоди, человек, эту петлю я заброшу на тебя!» Доктор, в этих делах я тоже веду себя странно. Женщины, доктор, тоже люди, и нечего себя вести с ними таким образом. Женщина тут, женщина там, ребеночек без отца то тут, то там. Нет, доктор, это не дело.

– К делу, Отто! Меня ждут в моей квартире! Мне надо подняться туда!

– Что вы кричите, доктор? Никогда я еще не видел вас таким нервным. Терпение, доктор. Еще немного, и вы поднимитесь к себе. Итак, я пошел к родителям Тролдхен, предупредить об опасности со стороны Уды. И девушку я тоже предупредил и рассказал о всех незаконных детях Уды. Кончилось тем, что швырнули Уду со всех ступенек нашего коридора, и он докатился до моих ног. Трудно описать, доктор, скандал, который разразился между нами. Конечно же, ему рассказали, что это я набросил на него тень. Я и не отрицал и сказал ему: человек, который борется во имя лучшего мира, должен сам являть образец. Коммунист, который в моих глазах негодяй, является таким, даже если он коммунист. Ответил мне Уда, что отплатит мне полной мерой. И он это делает, принося мне много бед. Грянула забастовка, и Уда вырастал на глазах со дня на день, командовал забастовочными пикетами. Разъезжает на машине от пикета к пикету. Уже купил себе новые блестящие сапоги, без конца обривает голову, чтоб даже волосок не вырос на затылке, и тогда он перестанет быть похожим на Тельмана. Появился он и передо мной, простым солдатом партии, стоящим в пикете. Рядом, на столбе, висела листовка Эрвина, который был коммунистом, а теперь ушел из партии. Вы, несомненно, слышали о нем. Ведь он был одним из лидеров нашей партии? Нет человека, который не слышал об Эрвине, не так ли, доктор?

– Да, да, Отто, я знаком с Эрвином.

– Доктор, успокойтесь. Любое слово вас нервирует сегодня. Но из-за Эрвина я и сам не раз нервничал. Болит у меня за него сердце. Странный человек, идет своим путем, но человек хороший. Именно, таким, как он, должен быть коммунист. Он организовал собрание в память убитого Хейни сына Огня. Вы его еще помните?

– Помню, Отто, хорошо помню.

– Все дело в нем. Его никто никогда не забудет. Эрвин с товарищами отпечатали листовки за свой счет и расклеили на улицах. Увидел Уда одну из них на столбе и приказывает мне, именно, мне, снять листовку и порвать его в клочки. Я отказываюсь. Просто я был не в силах сделать это Эрвину, хотя я не совсем согласен с ним. И тогда Уда начинает орать на меня: «Эрвин подонок, оставил жену с маленьким ребенком, чтобы заниматься любовью с другими женщинами, и этим позорит партию. За эти буржуазные замашки его выгнали из партии». Доктор, не верю я ни одному слову этого мерзавца. Кто говорит о любовных похождениях?! Человек, погрязший в разврате, сделавшийся большим лидером? Высказал я ему все это. Он тут же пригрозил мне товарищеским судом за нарушение дисциплины и отказ подчиняться командиру. И сделал это. Я получил повестку – явиться на партийный суд.

В момент, когда Отто упомянул имя Эрвина и намекнул на какие-то его любовные похождения, мысли Филиппа потекли в иную сторону, и все это показалось ему правдой. Все, сказанное Удой, – правда! Вовсе не случайно Эрвин все время пребывает в доме Леви, и сегодняшняя его поездка с Эдит не случайна. Вечерняя стужа прохватила все его тело, и слабый свет красного фонаря навис над ним знаком ужаса.

– Отто, ты ведь пришел поговорить со мной о своем суде.

– Доктор! Что это пришло вам в голову? Я пришел к вам говорить о моих проблемах? Да нет же, я хотел обсудить с вами проблемы матери убитого Хейни. Старуха просила меня посоветоваться с вами, что я и делаю. Вам знакома мать Хейни?

– Знакома, Отто, знакома, – переступает Филипп с ноги на ногу, хлопает себя по груди. Он должен положить конец этим сложностям, прояснить отношения с Кристиной и Эдит.

– Доктор, перестаньте бить себя в грудь. Вы нервируете и меня. Я, человек, разбирающийся в жалкой жизни, говорю вам, это битье не помогает. Старуха, мать Хейни, похожа на вас. Каждый день казнит себя, набрасывая себе петлю на шею. Из-за всего этого не дает жить ни себе, ни близким. «Отто, – говорит она, – вы проповедуете грубую ложь. Убийца моего сына никогда не был социал-демократом. Сердце матери знает правду. Эмиль Рифке не ваш и не наш. Отто, узнай правду об этом офицере». И я обещал ей это сделать, несмотря на то, что я коммунист и верю тому, что написано в газете. Доктор, Эмиль Рифке, которого социал-демократы представляют, как коммуниста, и схвачен он в штабе коммунистов в дни беспорядков, как сотрудничающий с ними, конечно же, не коммунист, а офицер республиканской полиции, который прокрался в штаб коммунистов, чтобы их подставить. Поговорим начистоту, доктор. Вы знакомы с офицером полиции Эмилем Рифке?

Улица словно скрылась из глаз Филиппа. Отто решил расколдовать в этот вечер все скрытые тени в его, Филиппа, жизни. Лицо его замкнулось, глаза почти закрылись. Все переживания и страдания, которые измучили его, когда Эдит стала невестой Эмиля, пробудились в нем.

«Я поставлю конец всему этому!»

– Доктор, я задал вам вопрос! Вы знакомы с Эмилем Рифке?

– Да, Отто, знаком.

– Не волнуйтесь, доктор. Стоит ли расстраиваться из-за офицера? Вы дрожите, как лист на ветру. Жаль ваши нервы. Значит, вы с ним знакомы. Он, именно, таков, как представил мне его Саул? Мальчик сказал, что у вас с ним общая невеста. Вы волнуетесь, доктор. Почему? Все ваше волнение из-за какого-то офицера? Вы очень странны, доктор. Берегите нервы. Опустите руку и не топчитесь на снегу, обувь у вас промокнет. Доктор, я прошу только правду. Саул сказал мне, что женщина перестала быть невестой офицера и стала вашей невестой, потому что она еврейка, и вы – еврей, а офицер – нацист. Вот это я и хочу узнать: офицер Эмиль Рифке – нацист?

Филипп, очнувшись, приходит в себя. Он точно не знает, каковы политические взгляды Эмиля Рифке, и не интересуется этим. Чувство мести пробуждается в сердце Филиппа вместо прежних страданий и слабости духа. Чувство мести, дремавшее в его душе, пробуждается в полную силу. Он не спрашивает себя, правда это или ложь. Новое чувство захватило его душу. Он кричит, подчиняясь этому чувству.

– Да! Эмиль Рифке – нацист! Несомненно, он нацист!

– Нацист! – вскрикивает и Отто. – Вы хорошо подумали, доктор?

– Нацист. Я никогда не бросаю слова на ветер.

Филипп укрепляет себя в новом чувстве. Оно выводит его из одиночества и приближает к прохожим, скользящим по улице, к их предпраздничному настроению. Он сдал Эмиля его врагам. И не только одного Эмиля, но и Эдит. Никогда он не испытывал к Эдит такой сильной неприязни. Филипп не обращает внимания на Отто, опустившего голову. Он захвачен этим сильным чувством отмщения, и смотрит на освещенное окно своей квартиры с полнейшим равнодушием. Он оттеснит Кристину со своей дороги, как оттеснил Эмиля Рифке.

– Итак, Отто, что ты сделаешь с правдой, которая тебе открылась?

Теперь Отто топчется на снегу под слабым светом красного фонаря.

– Доктор, что я сделаю. Дни теперь не очень подходящие к этой правде, Осталось лишь открыть ее старухе. Но и это – тоже что-то. Старуха обрадуется, что офицер, убивший ее сына, социал-демократа, не социал-демократ. Ну, а мне что делать? Я решил сегодня говорить с вами в открытую. Как мужчина с мужчиной. Вот, и говорю: я был коммунистом и им останусь навсегда. И, как коммунист, подчиняюсь дисциплине, и говорю людям то, что приказывает мне партия, хотя сердце мое этого не принимает. Что делать, если война с нацистами – это главное, и правда о них многих раздражает. Мы заключили с ними перемирие, скрепя сердце и прикрыв рот, и нельзя его нарушать. Но, доктор, придут другие дни, и можно будет отнять руку ото рта. Нацист останется нацистом, а коммунист – коммунистом, и начнется война. А если ничего не изменится, и сердце не соединится с разумом, оно просто умрет. И я говорю вам, как человек с большим опытом жалкой жизни, человек без сердца – не человек. Пойду я, доктор, прямо к старухе, а вы идите своей дорогой. Вас ждут.

Пошел густой снег, отделяя Филиппа от Отто колеблющейся на ветру пеленой. Отто исчез, и Филипп один остался под красным фонарем, глядя на светящееся смутно сквозь снегопад окно своей квартиры. Филипп почувствовал, как слабость духа возвращается к нему, подобно болезни, и лишь следы прежних чувств все еще возбуждают в нем угасающее желание мести. Ухватившись за них, он возобновляет диалог с Эдит:

– Я покончу с этим. Еще сегодня ночью мы придем к ясному решению.

Покончу! – Но не сдвигается с места, держась за веревочное ограждение, натянутое вокруг лип. Силы его, решительность его направлены на Кристину. Она лишит его уверенности, открыв ему то, чего он боится. Ему потребуются все сильные чувства к Эдит, чтобы не потерять уверенности. Отчаяние рождает в нем агрессивность. Он чувствует в себе силу. В эту ночь решится его судьба. И решит он сам! В испуге он оставляет место под красным фонарем, и бежит на улицу, против ветра.

В конце улицы толпятся люди у трамвайной остановки. Филипп втискивается между людьми, скрываясь за широкой спиной огромного человека. Слышен звонок саней, и острые локти начинают оттеснять его, толкая со всех сторон. Но он не умеет защищаться. Лицо Филиппа открыто стуже и ветру, но нет у него сил, чтобы вторично выдержать борьбу за место в санях. К тому же он голоден, и в таком виде нельзя появляться перед Эдит. Следует немного успокоиться. Поесть и привести себя в порядок. Он проталкивается сквозь толпу и торопится в переулок, к лавке сестры Розалии.

Лавка закрыта. Жалюзи опущены. Он входит в квартиру со двора, через кухонную дверь. Ручка двери сломана. Дверь заперта, но нет ключа. Сколько себя помнит Филипп, эта ручка сломана, но он никогда не обращал на это внимания. Сегодня эта неряшливо закрытая дверь вызывает у него гнев. Он зажигает свет. Мышонок юркнул между его ног. Все в эту ночь не предвещает ничего хорошего. Слышны голоса из глубины комнаты, но с появлением Филиппа смолкают. В комнате господин и госпожа Гольдшмит, и с ними два черных еврея, которые были атакованы подростками у красного фонаря. В руках у них дымящиеся чашки с чаем, и они смотрят на Филиппа, приветствуют его, и отсвет неприятностей, о которых они говорили, еще видится на их лицах.

– Стакан чаю? – спрашивает его Розалия, когда он опускается на красный диван.

– Стакан чаю, – говорит он, и Розалия, тряся всеми своими телесами, в платье с кружевной оборкой понизу, уходит в кухню. Господин Гольдшмит сидит в плетеном соломенном кресле. Глаза его воспалены, короткая щетина придает его небритому лицу вид, словно он не мылся много дней. Господин Гольдшмит погружен в чаепитие, и не открывает рта, так же, как и два еврея. Сквозь единственное в комнате окно виден узкий квадратный двор. Единственный фонарь освещает его. Свет лампочки в комнате такого же слабого накала, как и фонарь во дворе, так что комната кажется продолжением темного двора. Печь плохо натоплена, и холод один и тот же, что в комнате, что во дворе. Розалия возвращается с задымленным чайником в руках, становится рядом с Филиппом, и острый запах ее тела ударяет ему в нос. Ломоть хлеба на столе, в обломке фарфоровой крышки немного сливочного масла. Вилки, и ножи, и селедка на коричневом фарфоровом блюде еще более обостряют запах.

– Пей, – говорит Розалия, видя, что все это отталкивает его. Словно ей в поддержку, господин Гольдшмит громко втягивает в себя чай. Дух враждебности навевает на Филиппа эта темная и уродливая комната. Дух враждебности идет и от бородатых мужчин, которые глядят на него с увеличенных потертых фотографий на стенах. На углу большого портрета покойного отца паук сплел паутину, и он испытывает странное злорадное чувство, подобное тому чувству мести, какое он ощутил, назвав Эмиля Рифке нацистом. Он чувствует себя возвышающимся над всеми и лишним в доме сестры. Теперь ему становится ясно, зачем он вообще пришел этой ночью сюда. Он должен навести порядок в своей жизни, и первым делом освободиться от своей семьи. Даже подумать нельзя, что он приведет Эдит в эту неприбранную уродливую квартиру, в общество Розалии, деверя и этих двух евреев. Он должен быть свободным от всего этого, чтобы образ его жизни соответствовал образу жизни Эдит.

– Невозможно продолжать так жить, – говорит он тяжелым голосом.

Господин Гольдшмит ставит чашку на подоконник и берется за трость, которую всегда держит между ног. Розалия опирается всей тяжестью тела на стол и с безмятежным спокойствием обращается к брату:

– Говорит. Всегда говорит. Но цели никогда нет в его словах.

Она встает, чтобы подбросить уголь в печку. Шпилька выпадает из ее волос на стол, рядом со сжатыми кулаками Филиппа.

– Вам надо все здесь оставить, – кричит он близким, – немедленно!

– Оставить? – сухо говорит Розалия, возвратившись к столу. Руки у нее вымазаны черным от угля, и она вытирает их об фартук. – И куда?

– В Израиль.

– Как это сделать? – вздыхает Розалия и с ней все остальные.

– Сначала поедет мальчик, – добавляет ее муж, – а мы – за ним.

– Мальчик не поедет. Он вообще не хочет ехать в Палестину, а вступить в коммунистическую партию, стать членом молодежного коммунистического движения, – говорит Филипп.

– Глупости, – кричит Розалия, – весь вечер ты говоришь глупости, – и ударяет рукой по столу. Один из гостей встает, и подходит к столу – вернуть пустую чашку. Останавливается перед Филиппом, изучая его лицо, и, повернувшись, возвращается на место, не издав ни звука. Второй гость проделывает то же самое, задумчиво рассматривая Филиппа и покручивая пальцем пейсы. Чувство стыда охватывает Филиппа. У него возникло подозрение, что евреи узнали его, помнят его безразличие в тот момент, когда их забрасывали снежками. Подозрение и стыд усиливают его упрямство. Он гневно вперяет взгляд в этих двух евреев. Розалия вторично ударяет рукой по столу:

– Ты приходишь сюда болтать? Говори по делу! Что нам делать?

– Тише, Розалия, тише! – пытается господин Гольдшмит успокоить жену, и двое гостей качают головами, то ли тоже пытаются ее успокоить, то ли поддерживают ее крик.

– Что нам делать?

– Уезжать отсюда! Немедленно!

– Отлично! Только и ждали тебя, такого умного, чтобы сказать нам, как уезжать. Ну, так скажи! Как?

– Вы, как владельцы капитала, получите сертификат на въезд в страну Израиля немедленно!

– Отлично! Нет большего умника, чем ты! Но откуда к нам придет капитал?

– От меня!

Лицо Розалии искажается смехом, в котором прорываются нотки плача. Господин Гольдшмит встает и, ковыляя на больных ногах, подходит к ней, касается успокаивающим жестом ее волос. Она отбрасывает его руку. Вся горечь ее жизни выражается в этом смехе, и лицо ее становится уродливым.

– Успокойся, Розалия, – обнимает ее за плечи господин Гольдшмит, – успокойся! У Филиппа есть предложение.

– Благословение вам, Розалия, – говорит один из гостей, – пришел спаситель.

– Предложение! – смеется и кричит Розалия, из глаз ее текут слезы. – Предложение! Тысяча фунтов стерлингов! Откуда у него вдруг такая сумма?

Господин Гольдшмит опускается на диван рядом с Филиппом. Брови гостей поднялись вверх – тысяча фунтов стерлингов!

Во дворе заплакал ребенок. Стекла окон дребезжат от порыва ветра. Розалия протягивает руку к брату:

– Откуда у тебя такая возможность предложить нам эту сумму? Может быть, ты получил приданое? Невеста с тысячью фунтов стерлингов!

Филипп вскакивает с дивана. Тысяча фунтов стерлингов, и я свободен! И я навсегда освобождаюсь от них. За эту сумму я покупаю себе свое будущее. Мне надо добыть эти деньги. Семья Леви пожертвует их.

– Что ты все время кричишь? И если найду невесту, так что? Деньги, в любом случае, найдем!

Сердитое лицо Филиппа и решительность его слов осадили Розалию, и глаза ее погасли.

– Посмотрим, – слабо роняет она.

– В ближайшие дни вы услышите от меня подробности! – собирается силами Филипп.

Никто ему не отвечает. Впопыхах, нервно, хватает он пальто и шляпу, и убегает. Только на улице вспоминает, что даже не попрощался. Он успокаивает себя, что для них он торопится к Эдит – решить свою судьбу. Он перебегает шоссе, останавливается у красного фонаря, устремляя взгляд на свою квартиру. Окно светится! Кристина ждет его. Несколько минут его мучит мысль – подняться к ней. Он даже укоряет себя в том, что уклоняется от ответственности, душа в нем бунтует. Но тут же вливается в уличную толпу, и почти на бегу замечает новые листовки, расклеенные нацистами на столбах уличных фонарей:

«Гитлера к власти! Гитлера к власти!»

Филипп втискивается в скопление людей у остановки, чтобы захватить место на каком-либо транспорте. В одной из карет находится место. С удивлением смотрит на свои руки, которые сумели действовать. Довольный этим, он засовывает их в карманы. Карета трогается.

К Эдит! К Эдит!