Текст книги "Записки Кота Босиком"

И семь участниц недавнего панк-молебна из арт-группы «Умные попки» оказались в этот момент на берегу. Закованные в наручники и связанные одной бечевкой, они томно улыбались зевакам, приоткрывая и облизывая не без намека ротики, надменно озирались вокруг. Это работники прокуратуры, везущие с утра пораньше девиц на следственный эксперимент, не удержались, свернули с маршрута, чтобы лично запечатлеть событие в заливе и лицезреть, что же будет дальше. Откуда-то взявшиеся ушлые промоутеры тут же полезли к панк-стриптизершам с предложениями контрактов для украинского «Плейбоя» и французских гламурных журналов. Хилая и тщедушная группа вездесущих правозащитников попыталась спровоцировать скандал, прокричала нестройно «позор», но никто так и не понял, к кому это относилось, потому что уже в следующую минуту бунтарей-провокаторов аккуратно, за руки и за ноги, понесли омоновцы и выбросили в толпу.

А толпа, отгороженная от воды сине-белой ленточкой, стояла, переминалась и колыхалась, вперив жадные взгляды в залив. Целостность и сохранность ленты обеспечивали патрульные, вынужденные то и дело вправлять нарушителей обратно в шеренги, отгонять особо неспокойных жестами и грозными окриками.

* * *

Василек необычайно глубоко переживал разрыв отношений с Мари-Анной, потому что в случившемся он увидел свое поражение, как мужчины и как личности. И он чувствовал, что изменить уже ничего невозможно. Он несколько раз пробовал звонить Мари, но она не отвечала. Он написал ей пару писем – и увидел, что нет никакой реакции. И тогда он убедился, что она отрезала его от себя решительно и напрочь. И её навыки церковного аскетизма помогли ей выдержать разрыв.

«Если бы Ты знала, чем я Тебе обязан! О, как я благодарю Тебя! И уста мои недостойные не поворачиваются сказать Тебе. Но только что к тому, что ранее открыто было, привнесено теперь очень важное дополнение: «И вот, я Иду».

«Я отрекаюсь от себя. Я отрекаюсь от себя недостойного. Я отрекаюсь от себя малодушного. Я сбрасываю с себя одежды небрежности. Я вынимаю душу свою! И добровольно кладу всё на плаху. И не прошу суда, и не ожидаю снисхождения. Я принимаю свою участь. Нет меня! Нет меня мерзкого и тщеславного. Самолюбующегося и самовластного. Нет меня мелочного и суетливого. Нет меня невоздержанного и легкомысленного. И нигде меня нет зла желающего. И нет меня ни внизу, ни в высотах бессердечного!

И я принимаю это казнение. И сознательно иду на него. Но только, чтобы был другой человек. Я – настоящий! И это клятва моя, когда сказано: не клянись. И это обет мой и завещание. Ибо, преступая запреты, я сам беру на себя всю ответственность. И всю боль, и муку, и все ужасы, что предстоят мне на пути этом бесславном и никому на Земле невидимом. А Небо – усмотрит. И не мне мечтать. Но идти, стиснув челюсти и храня ясным взор. И это моя дорога к Богу. И я ничего не ищу своего. Но я ищу Всевышнего. Потому что Он – моя жизнь. Он всё может. А я ничего не могу. Без Него я – бездна, пустыня и пропасть. Без Него и нет меня. А у Него я – человек. И сын человеческий!».

А что же задумал Василек, так это – устроить себе покаяние и купель кровавую, не в водах иорданских, но в собственной крови надумал он принять крещение, и это было в глазах его актом отречения от себя прежнего и ему уже противного – невзлюбил он люто, неимоверно мелочность свою и слабость, никчемность и гордыню.

* * *

Капитан прохрипел команду старпому: «Отдать концы!». И красавица-шхуна вздрогнула, запенилась зеленая вода вкруг винтов, заскрежетали борта, зарокотали сердито механизмы, и чайка, укрывавшаяся всю ночь где-то на мачте, метнулась крылом и пропала в бегущем и расползающемся во все стороны тумане.

– Где этот ваш рогатый? – вскричал вбежавший на палубу старпом помощнику Лосева.

– Какой еще рогатый? – Гирин не понял неучтивого морячка.

– Ну, этот – с рогатой фамилией! Самый главный у вас!

– Лосев что ли? – помощник притих и осунулся. – Вы Павла Антоновича спрашиваете?

– Да, мне похер, Антоныч он там или кто! Сообщите ему, у нас потеряна связь и отрубились приборы! В машинном – потоп, быть может, пробоина! Генератор барахлит, главный двигатель вот-вот заглохнет!

Патрульное судно, словно, упиралось в невидимую стену, винты молотили воду вхолостую, корабль трясло по корпусу, и рында нервно позвякивала, выбивая зловещие звуки. Так продолжалось минуту и более, а народ успел высыпать на палубу, удерживаясь за поручни, тревожно смотрел в воду, как будто там был ответ или всплывшие вдруг, забытые еще с прошлой войны, проржавевшие мины.

Кто-то из гостей скинул спасательный круг за борт и уже сам собирался прыгнуть в воду с приличной высоты, но оказавшиеся близко матросы, схватили перепуганного пассажира, а старший опытный матрос, увидев безумие в глазах паникера, двинул ему кулаком по морде.

И тот разом вернулся в норму, присел на карточки и, подтирая слегка окрасившуюся губу, попытался улыбнуться морякам. Они не знали, что это человек из свиты Лосева, тот самый тайный полпред из Москвы.

Подбежали другие пассажиры, смешались с матросами, подняли на ноги полпреда, обняли его, почистили ему помятые брюки, поправили прическу, повели с собой. Напряжение и ожидание аврала вызвало паузу, а судно еще подрожав, как будто вздохнуло, и неведомый подводный спрут отпустил его. Раздались радостные охи-ахи, а одинокий спасательный круг пошел удаляться в волнах залива.

– Якорь вам в глотку! Бушприт твою в компас! – ругался старпом и объяснял непредвиденное происшествие – потерю хода окружению Лосева. – Наша вина! Новичок у нас в машинном! Не тот рычаг, видать врубил. А хер его знает!..

Морской эскорт уже прилично отошел от берега, но туман еще задерживался, залив и небо не просматривались. Капитану сказали, что нужно подождать, а тот распорядился: «Малый ход!».

Старпом, покрутившись среди высоких пассажирских чинов и их нарядных жен, решил, что конфликт замят.

– Не любите, девки, море, а любите моряков! – бросил он гостям, уже, было, забывших о нем и занявшихся бурным обсуждением планов путешествия. – Адью! – кинул соленый старпом, направляясь вон из кают-компании.

– Валяй, валяй! – ответили ему доброжелательно уже вкусившие морской тревоги господа.

Залив Таганрога переживал аннигиляцию – отделение воды, которая под твердью, от воды, которая над твердью, превращение видимого в невидимое, частиц – в античастицы. Туман, как тяжелая, влажная завеса в храме, во весь горизонт и снизу доверху начал раздираться, и никто в театре не видел машиниста сцены – того, кто руководил движениями декораций. Зато зрители аплодировали артистам – команде Лосева с флотилией, хорошо просматриваемой с берега. Еще немного – и откроется то, зачем пришли сотни и тысячи таганрогских обывателей, вместе с ними приезжих, людей из разных сословий, безродных и разночинцев.

Грандиозный спектакль приближался к финалу.

Павел Антонович Лосев, без пяти минут – адмирал и верховный правитель Юга России, молча махнул рукой руководителю оркестра, и тот в свою очередь взмахнул двумя руками, замешкался, повернулся, вопросительно вскинул головой:

– А что играть-то?

– Ну, это!.. Ммм-м-м…

– «Боже, царя храни»?

Лосев отрицательно замотал фуражкой с кокардой и потряс пальцем:

– Что-нибудь такое… Самое-самое…

Руководитель оркестра все понял, опять взмахнул двумя руками, и грянул марш «Прощание славянки»!

По далекому берегу протянулся шумный вздох, народные толпы услышали духовые инструменты, отозвались кто возгласами, кто аплодисментами. Через минуту на дальних пляжах тоже кто-то дал команду музыкантам.

– Бинокль! – потребовал Лосев и, получив в руку прибор, поднес его к глазам и пальцами стал искать фиксатор резкости. Впереди по курсу за остатками тумана и первыми облаками показалась огромная тень. Руководитель похода повернул окуляры на запад, перевел на восток. Лицо его стало серым, появилась отечность. Павел Антонович опустил бинокль, развернулся к приближенным. И они, преданные, доверчивые и измотанные напряжением, понимали: залив пуст, никого нет.

Корабль прошел вперед, развернулся и дал протяжный гудок. С берега послышался вой, а затем нарастающий шум, как во время ярмарки или празднования дня города. Но это не было весельем. На берегу еще раньше поняли, в чем дело, потому что с земли лучше видели залив и шарахающееся в нем патрульное судно, снующие в панике и бесцельно торпедные катера.

Началась потасовка. Одни орали, что виноваты стоящие напротив. Стоящие напротив орали, что недостойны все, и потому Он ушел. Многие кинулись в воду, пошли, грозя кулаками, через вязкие наплывы водорослей навстречу возвращающемуся кораблю…

Массы вышли из-под контроля, и то смешались возмущение, горечь, запоздалое раскаяние и грусть расставания. Люди вспомнили все прежние беды, обнаружили виновников и рванули, позабыв страх и риск, творить, восстанавливать как есть день Господень на земле, на конкретном ее участке и перманентно – в Таганроге…

Кто кого бил плакатом, кто кому рвал волосы, кто валил и гнул фонари, кто крушил заборы, кто рванул в город, кто грозной силой молча остался ждать возвращение корабля, – поименно установить пока что не представлялось возможности. С севера в город входила войсковая колонна, встречаемая возмущенными криками горожан, камнями, обломками арматуры и пустыми бутылками из-под дешевого вина «Три семерки»…

Последний, агент спецслужбы не известной, но влиятельной мировой державы, бежал вместе с толпой, выносимой с Пушкинской набережной на Греческую. По пути и на ходу он проворно скинул сюртук и бросил его небрежно в мусорный ящик, еще раньше решительно избавился от зонта. По Итальянскому переулку он выскочил на Александровскую, где и замахал отчаянно рукой проезжающему мимо таксисту:

– Вокзал!

Отряды омоновцев вместе с боевой техникой занимали позиции, оцепляли и блокировали районы, и уже отлавливали наиболее буйных, норовящих крушить витрины и попадавшиеся на пути автомобили.

* * *

До Апокалипсиса силы, заинтересованные в глобальном и разовом разрешении всех прежде назревших проблем цивилизации, крайне нуждаются в повсеместном хаосе, нестабильности. В этих условиях производится определенная линия на сужение жизненного пространства, прежде всего, вокруг чрезвычайно опасного и проблемного Китая.

Речь не о том, что в мире идет борьба за нефть или другие энергообеспечивающие ресурсы. В данном случае сырьевые возможности той или иной страны имеют наименьшее значение. В этой связи достаточно глянуть на псевдодемократическую и социально организующую фикцию, что названа Европейским Союзом – искусственным объединением ряда государств, практически не имеющих ничего своего про запас или вообще для самостоятельного существования. Тем не менее, то и дело пытающегося играть какую-то скрипку на международной арене. И не нужно никакого музыкального слуха вообще для того, чтобы понять, какую «музыку» играют лидеры этого Евросоюза.

Старушка Европа давно уже на пансионе у Дядюшки Сэма. И лишь архаическая аристократическая спесь, а вместе с нею и здравый смысл понуждают Европу время от времени морщить старческую физиономию под чепчиком и шантажировать нахального заокеанского Дядю возможными шашнями с русским Медведем. Тем самым понуждая своего кормильца и покровителя или раскошеливаться каким-нибудь образом дополнительно, или смягчать свою обычно хамскую и заносчивую линию в их глубоко родственных отношениях.

Как бы то ни было на первый взгляд парадоксальным, но полномасштабные военные действия на планете Земля начнутся именно из-за Израиля. И развязанный локальный конфликт перерастет в войну всех против всех. Для этого и создавалось государство Израиль, как итог Второй Мировой Войны – чтобы заложить пороховую бочку и чтобы был повод к Третьей и уже последней для этой цивилизации всеобщей бойни. Знающие ситуацию израильтяне все чаще стремятся переселиться в более благополучные и безопасные районы планеты.

Организаторов Апокалипсиса, управляемых из Офеола, абсолютно не волнует судьба нынешнего населения этой страны. Хотя и некоторые жители современного Израиля вынуждены обслуживать как раз передовой отряд тех же самых сил, которые заинтересованы в глобальном крушении жизни на нашей Планете, но базирующихся совсем в других странах.

Каковым же может быть шаг со стороны Израиля, который в состоянии раскачать «лодку», да так, что однажды сделать неотвратимым всеобщий и международный военно-политический конфликт? Конечно, этот шаг еще никак не агрессия против Сирии, не против Ливана. Подобные вылазки и пробные агрессии осуществлялись уже многократно, не вызывая никаких последствий для самого Израиля, но заостряя полемику о путях сохранения мира между основными игроками на мировом политическом Олимпе.

Удар по Ирану или хотя бы имитация такого удара способны вызвать необходимый для начала массовый разрыв всех международных договоренностей. И это будет многократно страшнее, чем широко транслируемый не так давно по всему миру финансовый обвал, разумеется, вовсе не самопроизвольный, но преднамеренно вызванный из недр самой тонкой по фальсификации и совершенно ничего не объясняющей науки, что названа «политэкономией».

Апокалипсис – это не просто обесценивание той бумажной массы на земле, что сейчас принято считать денежными знаками. И даже ядерное столкновение между крупнейшими странами мира – это еще не Апокалипсис. Или не весь еще Апокалипсис. Мир прежде должен быть в состоянии прострации. И содрогаться в корчах от каждого своего шага, движения, слова, желания, помысла. Экология должна ослеплять и оглушать. Моральные ценности должны перестать быть ценностями. Жизнь на Земле должна быть в апогее бессмысленности. Злоба и взаимное недоверие должны переполнять народы. Болезни, голод, социальная неустроенность, отсутствие перспектив, безвылазные долги, криминальная атмосфера, межнациональная вражда в основе бытовой и будничной жизни городов, страхи, угрозы, отчаяние… Только все это вместе позволит поставить вопрос ребром – миру нужен Один на всех и самый лучший, самый справедливый на все времена Правитель. В христианской интерпретации – Антихрист.

* * *

Когда уже свершилось неотвратимое, и Мари решительно прервала отношения с Василием, когда уже настроилась стойко не отвечать далее на его звонки и письма, она обнаружила в почтовом ящике рядом с давно уже читанными и перечитанными письмо, которого прежде не видела, не получала и не читала. Судя по дате поступления, это послание Василий начертал много дней назад и накануне их последней встречи. Из любопытства Мари решила полистать уже утратившую значение записку, чтобы лишний раз убедиться, сколь далеки они друг от друга.

«Пишу для нашей Мери слова, и для Иоаннушки. От человека простого, в борениях пребывающего и имеющего разве что стремление к искренности, но все же так или иначе мирским крепко схваченного. Как же здорово, что мы поговорили немало и так, что это для нас в самом деле было важно и стало таковым еще более – наше общение. И по другому говорить мы вряд ли смогли бы, если только скрывали некоторые мысли глубинные, что тревогою наполняли нас и озадачивали, потому что мы оба хотим иметь будущее и оба хотим проверить его на наличие нас в нем, как близких мужчины и женщины.

Мы могли бы избегать главного и как бы опасного и казаться беззаботными и веселыми, и радовать друг друга словами нежности и внимания, оставляя на потом темы более сложные. Но они тенью на нас оставались бы. И был момент, мы приблизились, было, к краю, за которым разлука и разочарование. И хорошо, что мы поспешили удалиться от пропасти, потому что нам в неё никак нельзя, даже если есть к тому хоть малейшее побуждение. И не боязнь нас отвела, и не желание искусственно продлить жизнь тому, что уже умерло, – наше доверие и желание друг к другу. Но я думаю, благоразумие, а возможно, что-то и внешнее помогло нам на этот раз. Но зачем? Или для чего?

И вот, что мне видится. Что я для тебя, что ты для меня – это, прежде всего, испытание. Таково назначение нашей встречи, о случайности которой говорить здесь никак нельзя. Для каждого из нас это – определенный этап в судьбе и в жизни. Необходимый для дальнейшего. И от того, как пройдем мы его, как поступим и что выберем, зависит то, какими мы будем далее и, прежде всего, пред Богом, затем – и друг перед другом. Это для меня потрясающе. Я не имел на Земле человека более близкого, чем ты, а значит и роднее. И вряд ли уже буду иметь. И это увиделось в освещении нас двоих Христом. Потому что и нет иного более серьезного для нас прожектора, если смотреть на жизнь и на каждого из нас. И твое пребывание в Боге и твое к Нему стремление мне открыты не просто так. И тебе показано, какова ты сама в своем ныне состоянии. Ты перед выбором, и я перед выбором. У тебя он из двух наибольших. Надеяться ли тебе еще на жизнь в семье или, напротив, согласится с тем, что она уже как бы и невозможна и не нужна тебе. Для спасения малополезная. И для Мери это самое трудное. Нелегкое и для Иоаннушки. Но в любом случае исключается какое-либо твое другое положение пред Господом, должно сохраниться то, что начато и в котором ты ныне стоишь. А именно – воцерковленность и все более и более удаление от мирского, и сокращение мирского до пределов самых возможных. И главное, не изменяемо ни при каких условиях: ты подотчетна пред Богом и все, что делаешь, невозможно для тебя без благословения. И ты жаждешь иметь в себе определенность, чтобы Иоанны духовное делание и жизнь стала бы образцом и для Мери, и в конце концов, чтобы Мери все реже звучала или напоминала о себе. Но уже ступала бы везде за Иоанной безо всякого, сколь возможно, самоволия.

Наша встреча – это проверка на зрелость души, на человечность меня в лучшем смысле и значении этого слова. Я здесь должен быть максимально в Боге – или поступлю дерзко, а то еще и с вызовом к Нему. И у меня мужчина ищет пути легкого. И во мне человек жаждет Божьего. И вот они никак не могут соединиться. Но и это еще не все. Насчет меня. Я не достоин Тебя. Я не имею права на тебя. Мне просто неизмеримо далеко до тебя. И вот как мне пред Богом просить, чтобы Он дал мне тебя в жены, если я сам пока что не имею той воцерковленности, которую имеешь ты?!

Значит, прежде я должен пройти воцерковленность, а иначе ты и сама не примешь меня. Но и далее мне никак нельзя будет отступать уже, но как только я сделаю шаг в сторону – ты тут же и оставишь меня, и нельзя сказать, что при этом не повредишь своей душе и своему спасению. И чего только будет стоить одна твоя рана сердечная и душевная, что ты ошиблась во мне?! То есть здесь мне следует идти за тобой, потому что ты не видишь меня на пути правильном. Но ты же и знаешь, что не хотела бы видеть меня позади идущим. Я должен стать прежде тебя. Но и это не дает уверенности, что мы станем мужем и женой. Потому, что чем я могу тебя привлечь или заслужить твою любовь?! Тем, что встану в церкви рядом и уже не буду из неё выходить? Тебе самой смешно. Такого мужа тебе никак не надо. Или только с этим. Я во всем должен быть впереди. Но если я сейчас не в этом положении, откуда оно возьмется позже? И какой тебе резон меня ждать? Мы и об этом уже говорили. И ты сама мне и сказала: а что ждать? И дружба нам Любви не получившейся при всем желании не заменит.

И вот, наша мечтательность обнажена и нам предложена. Для рассмотрения. И ты увидела её, а это и был край пропасти.

И теперь у тебя есть повод для радости, если ты заботишься о своем пребывании в Господе. Тебе с трудностью или легкостью, надлежит оставить меня, как для Божьего – человека пока что и на сегодня негодного, возложив заботу обо мне на Господа, не имея тогда никакого ответа пред Ним за случившееся между нами. И за мою судьбу.

Ты не можешь полюбить неверующего. А я скорее неверующий. А если верующий, то не совсем так, как ты считаешь правильным. И где ты возьмешь силы, и чем ты их подкрепишь, чтобы поступить иначе? Только лишь в желании увидеть мою воцерковленность. Но и это еще не сполна.

А сейчас я был лишь образом твоей мечты. И нет пока еще большого греха для тебя в том, что ты мечту имеешь. Тебе не закрыто благословение на создание семьи. И кто знает, быть может, она еще у тебя будет.

Я не знаю, отправлю ли тебе это письмо. Но я люблю тебя. И я за ради Бога себя тебя лишаю! Как недостойный! Не отрекаюсь от тебя. Но Божьему промыслу тебя вверяю. И тем душу твою от искушения хоть в этом сохраню. И добавляя страдание себе. И радость. Потому что я тебя никогда не забуду. Тебя светлее и чище нет для меня. И не было. И уже не будет. А сам я ухожу. Пока Господь не выведет меня. Храни тебя Господь, любовь моя неутоленная! Прости за Христа ради, если что не так».