Текст книги "Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2"

Второй цели Радек во всяком случае достиг. Сталину этого-то и было нужно. Если, дескать, уж такой матерый троцкист, как Радек, заявляет на процессе, что СССР кишмя кишит троцкистами, стало быть, их и впрямь несметная сила. И вот, как во время коллективизации в каждой деревушке требовалось «выявить» кулаков, так после радековского процесса во всех учреждениях от ЦК, ЦИК’а и Совнаркома до аптеки в Серебряных прудах Каширского района – стали выискивать «врагов народа», В 30-м году за «невыявление» кулаков партийцев вычищали из партии. В 37 – 38-м годах большие и малые начальники, не сумевшие разоблачить хоть одного троцкиста и бухаринца, хоть одного «врага народа», сами погибали не за понюх табаку. Одни «разоблачали» страха ради, другие – сводя счеты, третьи – просто по злобе, у четвертых охота на «врагов народа» переросла в манию. Всеволод Иванов в рассказе «Барабанщики и фокусник Матцуками», как в воду глядел: сотрудник Государственного издательства художественной литературы Корнев доносил-доносил на товарищей, а затем, подобно нищему из названного рассказа, взял да и донес на себя: он-де с кем-то из арестованных в свое время якшался.

19 февраля мы узнали из газет о «скоропостижной» смерти Орджоникидзе. Некролог вместе со Сталиным подписали заместитель председателя Совнаркома Чубарь, первый секретарь ЦК Украины Коссиор, секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б), впоследствии – Наркомзем Эйхе, заместитель председателя Совнаркома СССР Ян Рудзутак, Постышев, Ежов, Акулов, бывший Наркомзем, делавший доклад о сельском хозяйстве на XVI партийном съезде, потом – заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б) Яковлев (Эпштейн), заместитель председателя Совнаркома СССР и председатель Государственной Плановой Комиссии СССР Валерий Иванович Межлаук, спустя несколько дней назначенный вместо Орджоникидзе Наркомтяжпромом (о его назначении на этот пост мы узнали из газет 25 февраля). Хоть один из них уцелел?..

В апреле уже привычные россияне все-таки ахнули, прочитав в газетах о том, что Ягода смещен с поста Наркомсвязи и привлекается к уголовной ответственности.

Всякий раз» приезжая из Москвы в Перемышль, я привозил короб однородных новостей, доходивших до меня не в той последовательности, в какой совершались события.

Арестован Бухарин. Арестован Рыков. Арестован Иван Катаев.

Из Архангельска до меня долетела весть о том, что схвачен Дмитрий Михайлович Пинес, – весть, опустошившая и выстудившая один из самых теплых и самых наполненных уголков моего внутреннего мира.

Перемышль до поры до времени был городом воистину богоспасаемым.

В гражданскую войну испанка выкосила у нас человек пять, сыпняком переболели немногие, в самом городе никого не «поставили к стенке». На купцов наложили контрибуцию, являлись к ним с обыском, кое-что отбирали. Летом 19-го года, когда казалось, что Деникин вот-вот прорвется к Калуге, – его разъезды заглядывали уже в соседний, Лихвинский уезд, – купцов заставили рыть под городом окопы. К землекопным работам они были не приучены, и в вырытых ими траншеях могли укрыться разве что куры. Одну нашу почтенного возраста купчиху, Надежду Акимовну Пономареву, заставили мыть полы в двухэтажном доме, где стояли красноармейцы. Другим утеснениям наши «буржуи» в первые годы революции не подвергались. В нашем клубе выступали антирелигиозники, но ни «Комсомольских рождеств», ни «Комсомольских пасх» наш городок не видел. В 23-м году изъяли церковные ценности, но ни одного священника пальцем не тронули. В начале 30-х годов позакрывали все церкви, кроме одной, посадили же только одного священника, у некоторых отобрали дома. Под флагом сплошной коллективизации обчистили всю так называемую «69 статью»: у лишенных, согласно 69 статье тогдашней конституции, избирательных прав отбирали все, вплоть до столов и стульев, но дело обошлось без арестов и высылок. За «политику» в 23-м году арестовали Петра Михайловича Лебедева и, продержав месяц в калужской тюрьме, отпустили, – впрочем, со зловещим напутствием: «Пока вы свободны».

В Калуге ОГПУ устремило свой взор на интеллигенцию еще в начале 30-х годов. Сперва пристали к зубным врачам. Это был период, когда бюджет советского государства в связи с непомерными расходами на «социалистическое строительство» затрещал по всем швам, когда были проданы за границу какие-то ценности из Эрмитажа, и ОГПУ было дано задание: вытряхнуть из граждан валюту, золото и серебро. По сему обстоятельству кто-то сострил: в Москве открылись два новых театра – Оперно-драматический театр имени ОГПУ, ставящий по ночам «Разбойники» или «Искатели жемчуга», и Драматический театр имени Наркомфина (Народного Комиссариата Финансов), ставящий две пьесы: вечером – «Бедность не порок», а утром – «Не было ни гроша, да вдруг алтын».

Лучшего в Калуге зубного врача-протезиста Фридмана довели до того, что он, придя с очередного допроса, повесился.

Потом взялись за учителей. В 33-м году сварганили дело калужских учителей и инспекторов Губоно. Обвинили их во вредительстве. Приговор вынесли относительно мягкий: сослали хоть и в места отдаленные, но с правом преподавания в школах.

В 34-м году посадили лучшего калужского хирурга Валерия Петровича Карпухина, которому было тогда пятьдесят два года. С 14-го года он заведовал хирургическим отделением Калужской земской больницы. В 23-м году ему было присвоено звание Героя труда. С 14-го по 34-й год он сделал в Калуге 10 тысяч операций. С 34-го года по 45-й год он сделал в дальневосточных концлагерях 4 тысячи операций.

В 45-м году ему разрешили вернуться в Калугу. В Калуге он до самой смерти (1965 год) работал в областной больнице, вылетал в район для срочных консультаций, а в трудных случаях сам и оперировал.

В Перемышле в 32-м году трясли бывших купцов, купеческих вдов, трясли аптекаря Царского, но, подержав в тюрьме, выпустили всех до единого. Вообще тех, кого где бы то ни было сажали в чаянии, что они укажут свои тайники и похоронки, часто выпускали на волю вне зависимости от того, указывал ли схваченный, где у него припрятаны драгоценности, выдерживал ли он обработку угрозами и матерщиной, выдерживал ли он холодную и горячую камеры и заветных кладов не выдавал или же не сознавался просто потому, что у него в самом деле серебряной ложки не осталось – все спустил, когда жрать было нечего.

На убийство Кирова Перемышльское отделение НКВД сочло своим долгом «откликнуться»: схватили одного молодого человека, на вечеринке, в подпитии, молвившего вольное слово в присутствии доказчика, впоследствии расстрелянного немцами.

Сын перемышльского учителя Владимира Федоровича Большакова, преподававший в Шамординской школе-семилетке Перемышльского района» как выразился в разговоре со мной его родственник, «необдуманно поухаживал» за женой начальника Перемышльского отделения НКВД Калдаева. Начальник стал «собирать материал» на гражданина Большакова Алексея Владимировича, пленившего его супругу чернокудрой, чернобровой, черноглазой, смуглой красотой своего чуть-чуть татарского лица. «Собирать материал» на Алешу было делом не трудным: ради красного словца он не пожалел самого себя.

Как-то Алеша явился «под мухой» в клуб на торжественное общеколхозное собрание, еще до его открытия, занял место, как ему полагалось, за столом президиума, тряхнул кудрями и, окинув взглядом собравшихся, звучным своим баритоном произнес:

– Что, мужички, не веселы, головы повесили? Или рано власть в свои руки взяли?..

Всего несколько раз успел Алеша выказать в своих речах удаль молодецкую – и поехал строить канал «Москва-Волга».

Этой жертвой Перемышльское отделение НКВД словно бы насытилось.

В начале 37-го года Москва в ожидании поздних гостей уже не спала до трех – до четырех утра. Для москвичей приобрели совершенно реальный смысл слова из 90-го псалма: «Не убоишися от страха нощнаго… от вещи, во тьме приходящия…» А Перемышль спал сном безмятежным…

После моего возвращения из ссылки в Перемышль меня особенно потянуло к Лебедеву. Этот так и не обтесавшийся, грубоватый с виду человек показал моим родным столько неназойливой сердечности, столько бережного и деятельного участия, на какое не способны многие чувствительные натуры. Друзья познаются в беде. Беда, посетившая нашу семью, прояснила, что самый близкий нам человек во всем городе – Петр Михайлович. Он был по-прежнему жаден до впечатлений – от людей, от животных, от лесов и лугов, от книг, от музыки, от театра. Он рассказывал, как ему удалось благодаря отзывчивости сжалившегося над ним Михальского попасть в Художественный на «Воскресение», как ошарашил его весь спектакль и, особенно, чтец-Качалов. Когда я приезжал из Москвы, Петр Михайлович в тот же вечер прибегал к нам и расспрашивал меня обо всем, что там деется. Если кто-нибудь перебивал меня, Петр Михайлович проявлял нетерпение: «Ну, ну, ну, дальше, дальше!» Потом начинал приставать к нему я – за разъяснением событий, ибо разъяснения, какие я получал в Москве, не всегда меня удовлетворяли. Обращался я к нему за помощью и как переводчик. Петр Михайлович хорошо знал дореволюционную юридическую и коммерческую терминологию. Помогал он мне и в передаче военной терминологии. Почти всю первую мировую войну он пробыл на фронте и мог подсказать мне, как должна звучать по-русски та или иная команда, как называются те или иные строевые приемы.

Слушая мои устные синодики взятых под стражу, а иногда и без всякого повода, Петр Михайлович задумчиво повторял:

– Да, «грусьмено» на свете, «грусьмено»!..

В июне 37-го года я женился, и мы с женой решили провести ее отпуск в Перемышле. В день ее приезда у нас были Петр Михайлович со своей матерью, Екатериной Петровной, и с Надеждой Васильевной. Мы уговорились, что через несколько дней, после того как Петр Михайлович скачает последний экзамен, мы к ним приедем вечерком.

И вот экзамен кончен. Впереди у Петра Михайловича – длительный отдых, поездки на велосипеде в дальние леса за грибами…

В ту же ночь за ним пришли.

До ареста Петра Михайловича моя мать бывала у Лебедевых не часто. Теперь она ежевечерне, как на дежурство, шла мимо окон НКВД навещать мать и жену заключенного.

В таких городках, как Перемышль, всплывали мелкие, а иногда и более важные тайны НКВД.

В Перемышле тюрьмы не было. Отделение НКВД размещалось в двухэтажном доме, некогда принадлежавшем одному из купцов, а какую-то надворную постройку переделали под каталажку. И вот, когда в допросах Петра Михайловича наступал перерыв, его угоняли за восемнадцать верст в Лихвинскую тюрьму, а потом пригоняли опять. Его сопровождал верхоконный детина, а Петр Михайлович в стужу и в зной шел пешком.

День и час первого его угона стал известен жене и матери. В НКВД служил караульным некий Сергей Сергеевич Кубарев. Он был свой, коренной перемышлянин, сердце у него было не камень, и мзда карман ему не драла. Родственники заключенных пробирались к нему домой глухою ночью, и он сообщал, когда кого пригонят или угонят, когда приносить передачу. Этот-то благодетель и дал знать родным Петра Михайловича о том, что его угоняют в Лихвин.

Екатерина Петровна, Надежда Васильевна и моя мать подстерегли Петра Михайловича при выезде на Лихвинскую дорогу и на расстоянии простились с ним. Моя мать жестами показала ему, что не оставит его родных. Он спускался с горы бодрый, по виду спокойный, и успел на ходу бросить моей матери:

– По-видимому, пустяки…

Больше Петр Михайлович и моя мать на этом свете не встретились.

Когда Петра Михайловича арестовали в 23-м году, моя мать, Софья Иосифовна и моя тетка Софья Михайловна подали заявление председателю Перемышльского уисполкома Подвязникову. Ручаясь за политическую благонадежность Петра Михайловича, они ходатайствовали о скорейшем освобождении этого незаменимого учителя и администратора. Моя мать понимала, что в 37-м году такие ходатайства могут только повредить Петру Михайловичу. Но оставаться в школе, где она его уже не увидит больше, и выслушивать на собраниях: «Распни, распни его!» – это было ей не по силам. Сославшись на состояние здоровья, она подала заявление об уходе. Ее «отставка» была принята.

Пурговой исступленный вой ворвался и в тишь Перемышля.

В местной газетенке «Колхозный труд» Петр Михайлович был объявлен врагом народа. Это чрезвычайно широкое обозначение, весьма удобное для затуманивания мозгов, облегчавшее науськивание и натравливание злобной и завистливой мрази и легковерных простачков на невинных людей, было впервые введено в ежовщину и применялось без разбора – от Радека и Ягода до колхозного деда, который, по воспоминаниям сидевшего с ним в лагере бывшего военного прокурора НКВД Льва Матвеевича Субоцкого, объясняя недоумевавшим товарищам по несчастью, за что его-то, старого хрена, взяли и за что ему десять лет дали, отвечал: «Следователь мне говорит: “Ты – трахтист”. А я к ихнему трахтору близко не подходил».

Немного спустя в той же газетенке, выходившей под редакцией двух проходимцев – Макарова и Перкона, которые прибыли в Перемышль в самом начале ежовщины и которых, когда ежовщине пришел конец, точно ветром выдуло из Перемышля, было объявлено, что враг народа Лебедев орудовал в школе не один – под его руководством там вредительствовали Траубенберг, Будилин и Большаков.

Незадолго до ареста Лебедева директор школы Сергей Яковлевич Фролочкин созвал учителей и прочел с соответствующими комментариями газетное сообщение от 13 июня о расстреле шпионов и изменников родины – первого заместителя Ворошилова Тухачевского, Уборевича, Фельдмана, Эйдельмана, Якира, Примакова, Корка и Путна. Выходило, что родине изменил, за малым исключением, цвет Красной Армии. Второго заместителя Ворошилова – маршала Егорова и маршала Блюхера, судившего Тухачевского и других, замели позже, без оглашения в печати. Начальник Политуправления армии Гамарник успел покончить с собой.

На учительском митинге взял слово простодушный Григорий Владимирович Будилин и выразил горестное недоумение, как, дескать, дошел до жизни шпиона и предателя Уборевич, который на глазах у Григория Владимировича, служившего в его штабе, отдавал весь свой талант полководца защите революции от белогвардейцев, в самое тревожное время не спал ночей и, склонившись над картой, пил чай чернильного цвета.

Это выступление оказалось для Григория Владимировича роковым. В статье об учителях-«вредителях» Макаров и Перкон выпустили по нему в газете пулеметную очередь: «Сын попа, выученик фашистского бандита Уборевича…»

В литературе, в науке и в искусстве тоже шли суды, 5 июня «Правда» разразилась статьей И. Новича под заглавием «Осколки враждебных группировок» против «Наших достижений» – журнала, основанного Горьким. После этой статьи журнал прихлопнули. В статье Иван Катаев назван врагом народа. Среди обвинений, предъявленных журналу, есть и такие: в нем печатался «один из столпов “Перевала” Пришвин»… Осечка… Пришвина не тронули. Кое на ком из писателей было начертано сталинское «табу».

Замахнулись на Тарле.

В «Правде» от 10 июня появилась статья А. Константинова «История и современность (по поводу книги Е. Тарле “Наполеон”)».

Вот ее начало:

Враги народа, боящиеся дневного света, прячущие свое подлинное лицо, охотно избирают историческую литературу в качестве орудия своей двурушнической вредительской деятельности… Книга Тарле о Наполеоне – яркий образец такой враждебной вылазки…

Вся статья выдержана в этаком тоне:

…видны ослиные уши изолгавшегося контрреволюционного публициста.

Тарле был давно известен как фальсификатор истории… Практика у этого господина не отставала от теории: стоит лишь вспомнить, что в карикатурном «кабинете» Промпартии вредителя Рамзина… за ним был закреплен пост министра иностранных дел. Книга о Наполеоне вышла под редакцией Радека. Враг народа Бухарин усиленно пропагандировал Тарле.

В тот же день «Известия» напечатали все о том же «Наполеоне» «подвал» Дм. Кутузова «Против фальсификации истории».

А на другой день – отбой и в «Правде», и в «Известиях». «Правда» поместила заметку:

От редакции

Во вчерашнем номере «Правды» была напечатана рецензия А. Константинова «История и современность» на книгу Е. Тарле «Наполеон». Рецензент предъявил автору книги «Наполеон» строгие требования, какие предъявляются к автору-марксисту. Между тем, как известно, Е. Тарле никогда не был марксистом» хотя и обильно цитирует в своей работе классиков марксизма. За сшибки в трактовке Наполеона и его эпохи ответственность несут в данном случае не столько автор Тарле, сколько небезызвестный двурушник Радек, редактировавший книгу» и издательство» которое обязано было помочь автору. Во всяком случае, из немарксистских работ, посвященных Наполеону, книга Тарле – самая лучшая и ближе к истине.

В «Известиях» отбой прозвучал так:

Профессор Е. Тарле, как известно, не марксист, книга его «Наполеон» содержит ряд существенных ошибок. Это, однако» не давало никаких оснований автору статьи назвать проф. Тарле фальсификатором истории и связывать его имя с именем редактора его книги – врага народа, троцкистского бандита Радека.

Это тем менее допустимо, что книга проф. Тарле о Наполеоне по сравнению с работами других буржуазных историков является безусловно одной из лучших.

Обе газеты – разумеется, по «прямому указанию товарища Сталина», – сами себя высекли.

Этого мало: 3 июля «Известия» напечатали «подвал» Тарле «Вторжение Наполеона». Там есть такие строки: «…надо очень мало знать русскую историю и совсем не знать испанской, чтобы допустить те грубейшие ошибки, какие допустил т. Кутузов в своей статье в “Известиях” о моей книге “Наполеон”».

«Правда» от 30 августа поместила письмо в редакцию архитекторов Л. Савельева и О. Стапрака «Жизнь и деятельность архитектора Щусева». И это письмо написано в стиле эпохи: авторы бросают фразочку, что Щусев приближал к себе «темных личностей», «ныне арестованных органами НКВД».

«Колхозный труд» объявил во всеобщее сведение, что, как выяснилось на следствии, враг народа, меньшевик Лебедев являлся одним из вдохновителей и вожаков Корекозевского восстания. Родные и друзья Петра Михайловича знали, что во время корекозевских событий его духу не было ни в Перемышле, ни в Перемышльском уезде. Но мы с моей матерью знали и другое – для НКВД факты и даты – что дышло: куда повернешь, туда и вышло. Петра Михайловича подводили к камере смертников.

Путь его из Перемышля в Лихвинскую тюрьму лежал через деревни и села. И народ всякий раз устраивал своему «врагу» встречу и проводы. Мужчины с сумеречными лицами снимали шапки и низко кланялись, бабы выли как по покойнику:

– Родимый ты наш! И на кого ты нас покидаешь!

Да и как не завыть! Ведь это он вывел в люди Гришку, Ваську, Степку, Леньку, Мишку, Микиту, Максима, Сергуньку, Хведьку: один – анжинер, другой – дохтур, третий – агроном, четвертый – учитель…

Исключили из партии, сняли с работы за то, что проглядел врага народа, а потом посадили директора школы Фролочкина. Исключили из партии, сняли с работы, а потом посадили заведующего РОНО Алексея Георгиевича Спасова, с которым сводили счеты Макаров и Перкон за то, что он в каком-то другом районе вывел этих голубчиков за ушко да на солнышко. (После ареста Спасова Перкон занял его место. В лагере Спасов скоро скончался.)

В Перемышль из Калуги приехал на два дня Юрий Николаевич Богданов с женой. У нас было тесно, и я снял для них комнату в другом доме. После их отъезда я пошел к их хозяйке за вещами» которыми мы их снабдили, и через весь город пронес подушку. К вечеру по городу распространился слух, что посадили Елену Михайловну и сын понес ей подушку в НКВД.

Траубенберга, Большакова и Будилина таскали на допросы по делу Лебедева. Георгий Авксентьевич прямо с допроса пришел к нам. Он был белее мела, зубы у него стучали как при ознобе, руки тряслись.

– Там каждое наше слово известно, там каждое наше слово известно! – выпив воды, повторял он. – Известна и моя фраза: «Новая конституция – это свобода слова для детских садов и для сумасшедших домов»… Я сказал, что и сам этого не говорил, и ни от кого не слышал. Калдаев на меня заорал: «Лжете! Нам точно известно, что эти слова были сказаны то ли вами, то ли в вашем присутствии… Ну так кто же это сказал?..» Вы не можете себе представить, как там страшно… Калдаев мне пригрозил: «Вы не говорили, так кто-то же говорил, а вы не донесли. А за недонесение знаете, сколько лет полагается?… Запирательство вам не поможет. Слова эти говорил Лебедев, так? Ну вот и подпишите, иначе мы вас арестуем…» И я подписал, что, насколько помню, слышал эти слова от Петра Михайловича… Там известны все наши разговоры с глазу на глаз… Какой ужас, Боже мой, какой ужас!..

Я привел Георгию Авксентьевичу слова, которые любил повторять мамин брат, дядя Коля, и справедливость которых я проверял на опыте: «Ничего мерзавцы не знают, кроме того, что мы наговорили сами на себя или друг на друга».

Георгий Авксентьевич не спал всю ночь, а наутро без зова пошел в НКВД и заявил Калдаеву, что вчера он дал ложные показания из страха, – он, мол, давно уже страдает манией преследования, – что и сам он таких слов не говорил и никогда их не слышал ни от Лебедева, ни от кого-либо еще.

Калдаев выхватил из ящика письменного стола протокол вчерашнего допроса и, разорвав его на мелкие клочки» гаркнул:

– Вы манией лжи страдаете! Убирайтесь вон!

На лестнице Георгий Авксентьевич упал. Его палка прогремела по всем ступенькам. Вышедший на стук Калдаев бросился к нему:

– Вам нехорошо? Может быть, воды?

И стал поднимать его.

– Нет, благодарю вас… Мне ничего не надо… Я сам… – ответил Георгий Авксентьевич и» сделав над собой усилие, медленно поднялся. Калдаев пошел за ним, поднял палку и подал ему.

Несколько лет спустя я узнал от Петра Михайловича, что в течение всего следствия Калдаев даже имени Георгия Авксентьевича ни разу не упомянул.

Георгий Авксентьевич долго ломал себе голову:

– Кто же это мог донести? Ведь я сказал эти слова о Конституции только Петру Михайловичу и Пятницкому. Кто мог нас подслушать?

Ох уж эта интеллигентская недогадливость! Казалось бы, чего было разводить романтику со шпиками под скатертью видавшему виды Глебу Алексееву, заметившему притворявшегося пьяным Никулина, когда он звал к себе Веру Дынник? Казалось бы, чего было теряться в догадках Георгию Авксентьевичу, отлично знавшему, что доктор Пятницкий – бывший правый эсер, после Февральской революции – товарищ Калужского губернского комиссара, член Калужского губернского исполнительного комитета, после Октябрьского переворота бежавший об одном сапоге из Калуги в Перемышль и почему-то сейчас разгуливающий на свободе? Первое время о Пятницком в кутерьме, вероятно, забыли, но ведь потом-то не могли не вспомнить! Тем более что от Перемышля до Калуги рукой подать. Распоряжения за его подписью сохранились в Калуге у частных лиц, про архивы и говорить нечего. И как не раскусил Пятницкого старый социал-демократ, подпольщик и конспиратор Лебедев?..

Больше Георгия Авксентьевича к допросу не потянули. Но его, Большакова и Будилина, «лебедевское охвостье», выгнали из школы. Все трое ездили хлопотать за себя в Наркомпрос. Наркомпрос умыл руки. Только в начале зимы 38-го года, когда Перемышль, как и Калуга, был отнесен к Тульской области, —

 
Тула, Тула перевернула,
Назад козырем пошла:
 

Георгия Авксентьевича» видимо снисходя к его немощи, допустили до преподавания в Перемышльской школе, а Большакова и Будилина сослали в сельские школы.

Летом, осенью и зимой 37-го года я несколько раз ездил в Калугу повидаться с Юрой Богдановым, и он всякий раз меня оглоушивал вестями о посадке чекистов и членов правительства, – вестями» которые почему-либо не дошли до меня в Москве, – сообщал городские новости:

– Рудзутак сел…

Бубнов сел…

– Межлауки сидят… (Брат Валерия Ивановича Межлаука Иван Иванович Межлаук был председателем Всесоюзного комитета по делам Высшей школы при Совнаркоме СССР.)

– Ты знал нашего калужского батюшку Остроглазова? Он ведь очень старый и почти совсем слепой. Его арестовали. Сам он идти не мог. Его ночью под охраной арестовывавших вела в НКВД дочь, а в другой руке у нее был узел для отца с подушкой и одеялом.

– У нас в Калуге идут аресты среди партийной верхушки. Первый секретарь Трейвас уже сидит.

– Посадили бывшего адвоката, преподавателя литературы Фридберга. Помнишь, который на диспуте защищал Есенина от зав. Губоно Любимова (Гуревича)?

– У нас в Калуге врачей посажали: глазника Попова, зубных врачей – Костромина, Маркевич…

– Ну, Костромина – это я еще могу понять: его брат с Бубновым в Наркомпросе работал, наверное загремел, а из-за него взяли брата. Ну, а старуху Маркевич-то за что?

За польскую фамилию – больше не за что.

– Посадили Юрия Александровича Вусовича. (Это был врач-эпидемиолог, видный краевед.)

В Перемышле меня всякий раз тоже ждет какая-нибудь «приятная» новость.

Со Спасовым дружил директор одной из районных школ-семилеток, крестьянин села Корекозева, член Коммунистической партии с 18-го года, участник гражданской войны Николай Алексеевич Вдовин. Когда Спасова посадили, Вдовин стал посылать свою дочь в помощь больной жене арестованного, оставшейся с маленьким ребенком, и та приносила ей воды, мыла полы, стирала. Николая Алексеевича исключили из партии за оказание помощи жене «врага народа».

8 июля в «Правде» статья без подписи: «Профессор-насильник, садист». Оказывается, Плетнев черт знает что разделывал с некоей гражданкой Б. Впоследствии профессор-кардиолог Олег Ипполитович Сокольников рассказывал мне, что он знал «гражданку Б.» Это была сотрудница «Правды», психопатка и притом уродина.

– Если даже Плетнев и был развратником, то вряд ли он польстился бы на такое страшилище, тем более что выбор у него был богатейший, – добавил Сокольников.

Олег Ипполитович называл мне ее имя, отчество и фамилию, но я, к сожалению, запамятовал.

9 июля в «Правде» помещена резолюция Всероссийского и Московского терапевтических обществ под названием «Маска с врага сорвана». Среди подписавших эту резолюцию – будущие «врачи-убийцы» Вовси и Борис Коган, которых в конце концов реабилитировали только благодаря тому, что Сталин дал дуба. А затем пошли писать и проф. А. Д. Сперанский, и проф. А. В. Вишневский, и Левин, которого несколько месяцев спустя будут судить вместе с Плетневым и расстреляют как отравителя. Мораль советского человека: падающего толкни, лежачего бей.

9 июля мы прочли:

В прокуратуре СССР

В редакцию газеты «Правда»

Сообщаю, что по моему распоряжению следователем по важнейшим делам прокуратуры Союза начато расследование фактов, изложенных в статье «Профессор-насильник, садист».

Прокурор Союза ССР

А. Вышинский

17 – 18 июля в Мосгорсуде при закрытых дверях слушалось «дело Плетнева». Защищал Коммодов. Плетнева приговорили к 2-м годам лишения свободы условно.

Сообщения о вражеских вылазках и происках, о разоблачениях, исключении из партии и судах перемежаются восторгами по поводу полетов и перелетов наших летчиков, перечнями наград, ими полученных, орденопадом на артистов и певцов, треском петард, изготовлявшихся для «Известий» Хмелевым в честь будто бы триумфальных гастролей Художественного театра[35]35
  См. его заметки в «Известиях» от 11 и 24 августа 1937 года.


[Закрыть], пускавшего пыль в глаза парижанам такими шедеврами русской драматургии, как «Враги» и «Любовь Яровая». Два главных палача, перестрелявших почти всю «ленинскую гвардию», – Ежов и Вышинский, – получили по ордену Ленина.

В конце лета я приехал в Москву.

Глеб обрушил на меня лавину столичных новостей:

– Арестована верхушка НКВД: Яша Агранов, Прокофьев, Балицкий, Дерибас…

– Арестован Антоныч (Клычков),».

– Арестован Воронский…

– Арестован Святополк-Мирский…

– Арестован Виктор Кин…

– В Ленинграде арестован режиссер Алексей Дикий…

– Арестован Бруно Ясенский…

Вот тебе раз! И Ясенский?.. А ведь в поднятом критикой на щит индустриально-бульварно-детективном его романе «Человек меняет кожу» Ясенский изобразил инженеров вредителями, связанными с иностранной разведкой и подбрасывавшими ядовитых змей в комнаты «честных специалистов». Еще так недавно, 1 сентября 36-го года, на собрании «новомирского» актива писателей, на котором Олеша пинал неостывший труп казненного Пикеля и на котором с восхитительным мужеством держал себя Пильняк, хотя над ним уже сгущались тучи, Ясенский хвастался тем, что «несколько дней тому назад мы исключили из партии писателя Ивана Катаева за измену партии» и расценивал как «преступление» то, что Пильняк несколько лет назад оказал денежную помощь Радеку, когда тот находился в ссылке[36]36
  «Новый мир», № 9, 1936.


[Закрыть]. И уж совсем недавно наша пресса в ответ на утверждение польской печати, что в СССР преследуют поляков, ссылалась между прочим на то, каким почетом и уважением окружен у нас Бруно Ясенский. А немного погодя появляется статья Моты левой, доказывающая, что роман «Человек меняет кожу» мог написать только шпион.

Один за другим, один за другим люди попадали в яму, которую они страха ради или же из любви к труду землекопа рыли другим.

Мы с матерью, посовещавшись, пришли к заключению, что быть постоянно прописанным в Перемышле для меня небезопасно: ведь в паспорте, который я получил в Архангельске, было указано, что мне его выдали не на основании прежнего паспорта, а на основании справки из НКВД.

Я прописался у теток в лесной глухомани, за тридцать верст от Малоярославца и за сорок верст от Калуги. Тут я глаза НКВД не мозолил.

Осенью, когда я из Новинки приехал в Москву, Глеб сообщил мне об аресте Артема Веселого и лучшего своего друга – Бориса Пильняка.

Пильняка арестовали в день рождения его сына. Он поехал в центр за покупками, – жил он тогда на Ямском поле (ул. Правды) в ожидании квартиры в доме, строившемся на углу ул. Горького и Лесной, – ему хотелось отпраздновать этот день вдвоем с женою. Не успел вернуться, как за ним приехали. Он ушел взволнованный, но уверял жену» что это недоразумение, что его сейчас же выпустят. Быть может» он питал робкую надежду» что писателя с мировым именем все-таки не засадят, и не принимал в соображение, что Сталин точил на него зубы с 26-го года» когда появилась «Повесть непогашенной луны», а быть может, хотел только подбодрить жену. Потом арестовали и ее.

Поздней осенью я поехал навестить мать и тетю Сашу.

Без меня Перемышльское отделение НКВД провело осенью «предвыборную компанию» (в декабре должны были состояться первые выборы в Верховный совет СССР на основе Конституции, принятой в 36-м году).

В эту компанию в Перемышле были вдобавок к уже взятым арестованы так и пропавшие потом без вести священник Николай Павлович Бриллиантов, не служивший с 29-го года; объединивший вокруг себя местных евангелистов, начитанный от Писания не хуже ученого богослова кузнец Матросов; бывший огородник, давно восстановленный в правах гражданства за образцовую работу в перемышльском колхозе Павел Михайлович Дешин и уполномоченный предреволюционного Перемышльского городского общественного управления, член попечительного совета прогимназии, при НЭПе торговавший в компании с двумя согражданами, яко рыба безгласный брат «Лошадиной головы», старый холостяк Федор Николаевич Гудков, которого все называли за глаза ласкательно-уменьшительно «Федя Носик», хотя нос у него был крупнокалиберный. Оснований для его ареста могло быть только два: размеры носа, выделявшие его из обывательской массы, и привычка теплыми вечерами в совершенном одиночестве посиживать на лавочке около дома, где он жил с двумя своими незамужними сестрами, и попыхивать трубочкой. Идешь, бывало, в кромешной тьме – вдруг возникает светящаяся точка: а, это Федя Носик! Значит тут будет рытвинка, надо держаться левей, поближе к забору. Закрыв лавку еще до ликвидации НЭПа, Федор Николаевич высовывал свой носище только за ворота – ни на какой другой улице, ни на площади, ни на базаре я его ни разу не видел.