Текст книги "Андрей Рублев"

Глава третья

1

В Новгородскую землю Андрей пришел по хрусту апрельского стеклистого льда на лужах. Продолжая поиски боярыни, он в мокрети распутицы застудил ноги, приняв хворость телесного жара с удушливым кашлем. Но людская доброта и на этот раз не покинула его в беде, нашелся и для него закуток, где он мог пересилить болезнь.

С дозволения игумена Юрьева монастыря Андрей нашел приют в келье монаха-живописца отца Евлогия. Помогая телу настоями трав остужать жар и кашель, Андрей в дни болезни наслушался от Евлогия про неведомое ему житье Новгородской земли, а главное, узнал, что в Городище в храме Спаса Нередицы горят с XI века не увядающие краски, коими сотворена настенная роспись. Для создания рукотворного чуда новгородской живописи использованы местные глины, истолченные цветные камни, разные окиси металлов. Чудороспись сотворена красками, разведенными в воде и наложенными по наитию живописцев на сырую многослойную штукатурку.

Поправившись, Андрей побывал в храме Спаса. Часами, завороженный росписью, дивился ее величавой красоте, впервые в жизни видя подобное живописное сотворение.

Его волновала резкость красочных переходов, восхищали до мурашек яркость красок и точные мазки белил, раскиданные по зеленым наплывам теней. Андрей всматривался в детали, старался вжать в память эту роспись, которая заполняла всю внутренность храма, не оставив пустой ни одного уголка.

Возвращаясь в монастырскую келью, Андрей долго не мог скинуть с себя робость, разбуженную в нем черными, пронзительными глазами святителей и пророков, смотревших на него со стен храма.

Андрей расспрашивал Евлогия о секретах старых новгородских живописцев, но тот был всегда немногословен, ссылался на неведение и даже на неспособность разгадать из-за греховности, каким образом мастера прошлого века, имея дело с бесхитростными водяными красками, достигали их немеркнущего с годами свечения.

Но если Евлогий был не охотник на разговоры о живописи, о всех ее ведомых ему и неведомых тайнах живописного мастерства, то он разом становился тороватым собеседником обо всем прошлом и настоящем житье-бытье Новгородской земли. С интересом слушал Андрей былинные вести о начале на Руси Новгорода. Вести, утонувшие в непроглядном тумане замысловатых легенд и сказаний, выпеваемых седовласыми баянами, под звон гуслей.

2

В монастыре дозорные на настенных гульбищах визгливыми звонами бил отметили грань полуночи, начав напевные переклички:

– Новгороду жить вечно! Велено сие самим Господом!

Лунный свет узкой полоской вонзался в окошко кельи.

От Евлогия и Андрея раздумья отгоняли сон, не сомкнув глаз, ворочались с боку на бок на лежанках.

– На воле, видать, светло, – вздохнув, сказал монах.

– Пойдем поглядим! – предложил Андрей.

Когда вышли на монастырский двор, прищурили глаза от голубизны лунного света, встретили нескольких монахов, которых по каким-то причинам не сломил сон. Миновав двор, то на свету, то в тени от берез они по крутой лестнице взошли на гульбище Поварской башни, оттуда открылся вид на Городище, на зеркальную ленту Волхова, на затянутую туманностью дальнюю даль.

Евлогий и Андрей молча шли по стене, тянущейся вокруг угодий монастыря.

Евлогий первым прервал молчание:

– Не раздумал уйти?

– Пойду с твоим благословением.

– Может, обождешь да на Нередицы досыта налюбуешься? Бог даст, осмелев, и сам к настенной живописи прикипишь!

– О сем даже помыслить боязно.

– Господь не зря людей смелостью одарил, чтобы с ее помощью могли страх пересиливать. Неужли не манит тебя стенная роспись?

– Манит! Только разум желание студит. Велит сперва постичь тайну водяных красок. Для постижения любой тайны время надобно, а будет ли его у меня вдоволь?

– Стало быть, уйдешь? Жалостно мне сие.

– Надобно. Загостился, одолел тебя заботами.

– Я без них не живу. Провожу тебя, а взамен еще кто-нибудь объявится. Ступай. Реже поминай, что уродился не в здешних местах. Хотя, думаю, зря про это сказал – из-за твоего выговора тебя даже псы за новгородца не признают. На нашей земле чужаков не больно-то почитают. Вроде бы все русичи, веры мы единой, а уважения друг к другу маловато, если оно и есть, то без раствора души во всю ширь. В новгородцах зазнайское себялюбие заводится с поры, как материнскую грудь сосать начинаем. А оттого, думаю, такое деется, что из века в век вятшие твердят, что на всей Руси мы самые дотошные, вернее всех распознаем тайну людского житья, а потому подобает нам всех окрест себя уму-разуму обучать. Вечем хвалимся! А какую благодать нам вече принесло? Все ту же боярскую спесивость, при князьях досаждавшую. В Новгороде народом верховодит боярство, но житейскую бытность те сотворяют, у кого руки от работы мозолями покрыты. Но ежели начнут люди свою житейскую неприютность на вече высказывать, так бояре живо рты посулами затыкают.

– А ты, отче, каким ремеслом до монашества кормился?

– С молодой силой в руках с сохой да бороной по полю вышагивал. Выпеваемые баянами былины слушать любил. Они меня от сохи к рыбачеству увели. Добротой Ильменя жил. Рыбкой кормился. Но, как Садко, золотое счастье я не выловил, притомился голодное брюхо ремнем перетягивать, чтобы в ем тощие кишки не мурлыкали по-кошачьи, услыхав о сытости в монастырях, покрыл голову скуфьей.

– А к иконописи когда пристал?

– В монашестве. Сперва пристрастился из глин краски ладить. Поднаторев в сем, уразумел, как настоями из всяких древесных кор в них закреплять долговечность.

Вспомнив про былое, Евлогий замолк. Андрею на лунном свету его черная борода казалась синей, кустистые брови прикрывали глаза, а от этого лицо монаха было суровым, без малейшего признака приветливости.

Когда Евлогий и Андрей возвратились в келью, огонек в лампадке освещал темный лик Христа на иконе, не украшенной окладом.

Евлогий, укладываясь на лежанку с хрустящей в тюфяке соломой, сказал, сокрушаясь:

– Жалею, что не удосужился обучить тебя доски для икон крепить шпонами. Ты все же осиль сие ремесло. На самим излаженных досках и левкас лучше прирастает. Обучись! Не поленись! Дельное говорю. Горестно мне с тобой разлучаться без надежды на новую встречу.

Андрей лег на лавку. Ждал, что Евлогий еще чтонибудь скажет, но монах молчал…

3

Неподалеку от храма Ивана на Опоках (то есть на белой глине) в духовитом саду цветущих черемух затерялись хоромы именитого купца Саверия Ершикова.

В трапезной с потолком в деревянных резных кружевах окна с цветными стеклами. Большой стол под голубой скатертью, заставленный посудой. На блюдах горячие и холодные жаренья. Соления в венецианских стеклянных судках. В Новгороде они по цене вровень с золотом. В серебряной посуде золотистый и рубиновый цветом мед. Купеческий стол украшают потому, что Саверий Ершиков торговым гостем побывал в Венеции, в Генуе и даже в самом Риме.

Ветви черемух дотягивались до окон трапезной, увеличивая сумрачность, а потому на столе в витом свечнике из вороненого железа горела восковая свеча.

За столом хозяин потчевал чужеземного гостя. От их дыхания огонек на свече наклонялся из стороны в сторону, а на стенах метались тени.

Саверий Ершиков по-новгородски телом могуч, но без лишнего жира. Кожа сытого лица с краснотой. Пряди рыжих волос ниспадают на выпуклый лоб. Над глазами стрельчатые брови, а взгляд торопливый, чуть удивленный. Глаза от колебаний света менялись, становились то голубыми, то темно-серыми, будто проточная речная вода. На купце ладно сшитый кафтан из заморского сукна мышиного цвета с серебряными бусинами пуговиц. Под кафтаном голубая шелковая рубаха.

Чужеземец, римский купец Николо Путчини, для Новгорода редкий гость, а для Саверия – давний знакомец. Римлянин худощав и высок ростом. Лысая голова сидит на жилистой шее. Квадратный подбородок гостя выбрит до синевы. Лицо словно окаменело, а бесцветные глаза кажутся кружочками, вырезанными из высохшей осиновой коры.

Саверий многое знает о Николо. Для новгородца не тайна, что италиянец – глаза и уши Ватикана, что он частый гость у Тохтамыша, что не гнушается любым прибытком от торговли, даже пленниками, которых татары при набегах угоняют с Руси. Сегодня Николо появился у Саверия совершенно внезапно. Саверий недавно слышал, будто Николо убит в Византии, поэтому приход гостя его сначала напугал, но он все же усадил его за стол. Уже из первых слов беседы Саверий почувствовал, что Николо навестил его дом по какойто важной причине.

Николо, соблюдая вежливость, справился о здоровье семьи Саверия, обстоятельно интересовался торговыми делами, осторожно осведомился о нравах посадника и архиепископа, а потом рассказал о своем пребывании в Москве. Гость сокрушался, что его не пожелал повидать московский князь, хотя тому было известно, что Николо имел к князю устное повеление Тохтамыша.

Саверий, отвечая на вопросы, привычно ладонью гладил бороду, примечая, что Николо вкушает пищу, но редко прикасается к чаре с медом. Это невольно настораживало Саверия.

– Обижаться на князя Дмитрия тебе, Николо, не положено. Не захотел он повидать тебя, зная, что ты с вестью от Тохтамыша. Донской с ханами не шибко ласков, а Тохтамыша ненавидит за его набег в отместку за Куликово поле. Знал окаянный татарин, когда содеять злодеяние, ведь после Куликовой победы над вражинами Русь обезмужичела. Ты слыхал, что Тохтамыш в Кремле предал огню летописи с книгами?

– А почему московский князь дозволил татарам сделать такое вероломство?

Саверий, утихомирив вспышку гнева, отпив меда, спокойно сказал:

– Донской ответит перед Господом за то, что не смог пресечь татарское злодеяние. Но была тому причина. Князь, собирая воинство, застрял в Коломне.

– Но князь не должен забывать, что Тохтамыш могущественный хан. Его воспитал и поставил ханом в Сарае сам Тимур Самаркандский.[10]10
  Тимур Самаркандский – Тимур (Тамерлан) (1336–1405) – один из величайших завоевателей, происходил из отуреченного монгольского племени Барулас, по закону Чингисхана не мог иметь ханского титула и довольствовался званием «великого эмира». Своим местопребыванием избрал Самарканд. Предание гласило: если потревожить его останки, начнется страшная война. 16 июня 1941 г. в мавзолее Тимура начались раскопки. 20 июня, после вскрытия его гроба, мавзолей наполнился удушающим запахом, из-за чего работы пришлось отложить. В ночь с 21 на 22 июня 1941 г. антрополог М. Герасимов изъял останки Тимура из гробницы, которые были привезены в Москву. 20 декабря 1942 г. (в разгар битвы под Сталинградом) они были вновь захоронены.


[Закрыть]

– Слыхал про такого.

– О нем весь мир знает! На всех наводит трепет его имя. Он повелитель вселенной! Меч справедливости!

– Но к нам в Новгородскую землю он не ходок.

Николо перекрестился от удивления и уверенно сказал:

– Услышите о его походе, так сами от страха встанете на колени. Воля Тимура – ураган, все уничтожает на своем пути. Его орды неисчислимы. И самая неодолимая сила в них – барласы. Подумать страшно, сколько он стран покорил и испепелил. Копыта его конницы пеленой пыли застилают дороги его походов, а после них в Самарканд годами идут караваны с завоеванными богатствами.

– С награбленными!

– Иезус Мария!

Николо приложил палец к губам, продолжал шепотом:

– Досточтимый Саверий, остерегайся так непродуманно говорить о великом Тимуре! Не забывай, что у него везде уши, а твои купеческие дороги тянутся и за грани Руси. Тимур мстителен. За неповиновение он приказал сжечь Хорезм, а Ургенч сровнять с землей.

– Ты меня, Николо, не стращай. Тимуру не ступить ногой на Новгородскую землю. Она под охраной Божьих глаз.

– Должен признать, что, побывав во многих иных землях, нигде не встречал более самоуверенных людей, чем новгородцы.

Николо замолчал. А Саверий решил поинтересоваться:

– Пошто вести о себе не подавал?

– В иных землях свои дела вершил. Тебе ли не знать, как извилисты торговые пути. Иной раз к ним и другие дела примешиваются. Нам, купцам, все дозволено. С торговыми замыслами можем сочетать и замыслы наших владык. Укажу одного новгородского купца.

– О ком говоришь?

– О купце Мохоногом. Знаешь его?

– Как не знать! Крестный моего сына! Он, как я знаю, в Византию меха повез.

– А оказался в Самарканде! С мягкой рухлядью до самого Тимура дошел.

– Господи! Неужли Венедим и впрямь осмелился на такое дело?

– Осмелился.

– Но изладил-то все втайне?

– Ему было так приказано!

– Кем?

– Вот об этом мне и надо узнать. Только ты можешь мне помочь с ним свидеться и убедить его быть со мной откровенным.

– А пошто у тебя такая надобность?

Николо кинул взгляд на окна и двери, а убедившись, что они закрыты, ответил:

– Имею на то повеление Тохтамыша.

– Понял!

– Прошу тебя, помоги мне свидеться с Мохоногим. Тебе это сделать легко.

– Просишь о сурьезном. Со скорым ответом на просьбу не торопи. Надо мне к делу с разумением подойти, сперва надо с Венедимом свидеться и исподволь обо всем разузнать. Может, никому не положено знать о его тайном странствии.

– В память старой дружбы, Саверий, не откажи в помощи. В долгу не останусь. Хан тоже воздаст тебе отблагодарение.

– Плевать мне на ханскую благодарность! Только из-за старой дружбы пустил тебя за свой порог. Думаешь, не догадываюсь, пошто ты возле хана? Церковь твоя тебе сие повелела.

– Все так, как сказал. Саверий, обнадежь, что окажешь помощь.

– Сказал уж, для сего время надобно. Чего торопишься. Аль блохи кусают?

– Хан ждет от меня вестей.

– А пошто ж тогда Тохтамыш тебя самого в Самарканд не посылает?

– Мне хочется жить! Небось и Мохоногий не поехал бы, да только ему кто-то приказал так поступить.

– Да кто?

– Не знаю.

Дверь в трапезную, распахнувшись, пропустила человека богатырского облика с копной русых волос. Войдя, он трижды перекрестился и, улыбаясь, подошел к Саверию, который при его появлении проворно встал на ноги в полной растерянности.

– Не ожидал со мной свидеться?

Засмеявшись, пришелец обнял Саверия, и они расцеловались, отвесив друг другу поясные поклоны. Все еще не оправившись от внезапного появления Венедима Мохоногого, Саверий сказал:

– Добро пожаловать, друже!

– Вижу на столе хлеб с солью.

– Гостя привечу из Рима.

Венедим ответил на поклон Николо.

– Садись! Медку отведай. Гость желанный.

Саверий торопливо налил из чаши мед в свою чару.

– А сам? – спросил Венедим.

– Дозволь малость передохнуть, потому в охотку прошлись по питью.

Николо, встав, поклонился Саверию и, устало прикрыв глаза, сказал:

– Благодарю за угощение и прошу дозволения откланяться.

– Отпускать тебя неохота, но разумею, что у тебя есть на то надобность.

Николо и Венедим снова обменялись поклонами, и римлянин, сутулясь, в сопровождении хозяина вышел из горницы.

Вернулся Саверий и, запыхавшись, произнес:

– Дай поглядеть на тебя, шатыга светловолосая.

– Угадай, откудова в родном Новгороде означился?

– А какая мне надобность гадать, ежели знаю, где был!

– Знаешь? – Венедим раскатисто рассмеялся.

– Знаю! В Самарканде с самим Тимуром знакомство свел.

Ответ Саверия усадил удивленного Венедима на лавку.

– От кого дознался?

– От гостя, коего сейчас проводил до порога.

– Да кто он таков?

– Нюхач Тохтамыша. Хан знает, что ты в Самарканд наведывался. Но не ведает, кто тебя туда посылал. Гость мой хочет с тобой знакомство завести. Тохтамыш послал его к нам.

– Ты-то как узнал нюхача?

– Знакомство свел, когда в Рим с мехами ездил. Тебе, видать, тоже наши соболя двери Тимурова царства открыли.

– Бобры! Бобры любую заветную дверь отворят.

– Да как же ты, отпетая твоя башка, решился в эдакую даль податься?

– Аль не новгородец? Давно о Тимуре слыхал, вот и возмечтал на него своими глазами поглядеть. Перекрестился и с караваном в путь подался.

– Перекрестись на образа, что по своей воле подался.

– Уволь! Послан был Русью. А кем послан, не спрашивай!

– А не думал, что мог там сгинуть, семью осиротив?

– Крепко думал. Но не поверишь, как меня берегли, когда узнали, что к Тимуру жалую посланцем с Руси. Глянь на эту серебрушку. С ней меня сам пророк Мухаммед не обидит.

Венедим достал из кармана кафтана пластинку с пятнами синеватой патины.

– Пайцза[11]11
  Пайцза – верительная пластина или бирка, которая привешивалась к поясу и служила удостоверением ранга государственного чиновника. Изготавливалась из разных материалов, в том числе из золота и серебра, и на одной из сторон имела надпись: «Силой вечного неба имя хана да будет свято; кто не поверит – должен быть убит».


[Закрыть] Тимурова. Видишь надпись на ней, пофарсидски писано.

– И что написано ведаешь?

– Вот в этом так сказано: «Воля хана священна, кто воспротивится, станет рабом». А тут иной смысл: «Кто сего путника обидит, либо задержит – преступник». Тимур самолично дал ее мне. Сам! С наказом сызнова меха привезти.

– Поедешь?

– Упаси бог!

– И как же ты беседовал с Тимуром?

– С толмачом. В Самарканде немало кузнецов с Руси. Скупает их Тимур в Сарае после нашествий.

– А обличием-то Тимур каков?

– Худяга и ростом невелик. Правая рука сухая. Хром – старую рану залечить не может. Понятней сказать, Тимур – кожа да кости, но злобности в нем через край. Да ему жирным не стать. Жен у него множество и рабынь всяких из покоренных земель.

Тохтамыш не зря нюхача послал. Только мало ему будет радости, как узнает, что Тимур не шибко им доволен. Но самое страшное, что я уразумел, Саверий, так это то, что Тимур на Русь глаз скашивает. Ежели надумает поход на Русь, то уж его конницу болота к Новгороду не остановят.

– Неужли Тимурова орда сильнее той, коя Русь неволит?

– Спросишь тоже! Да Тимур Сарайскую орду как блоху на ногте раздавит. Тохтамыш – Тимуров выкормыш, но есть ему у Тимура замена – хан Эдигей. Он его в Карабахе держит про запас.

– Тебе надо в Москве побывать с такими вестями.

– А оттуда и воротился. Седмицу с князем Дмитрием да с воеводами беседовал. Все выложил без утайки.

– И что Донской?

– Не поглянулся ему интерес Тимура к Руси. Недобрость в сем чует. Так-то вот. Римского купца приведи. Я ему наплету турусов на колесах, чтобы Тохтамыш от них с бессонницей не расставался…

Глава четвертая

1

По холмистой местности Заволочья, где леса не хвалятся чащобностью, Андрей Рублев вышагивал версты к женской обители, нашедшей приют на пустынном севере Новгородской земли. Путь Андрея лежал по берегу реки, искривлявшей русло изворотами.

Обошел Андрей в Новгородской земле уже многие женские обители, и все чаще у него появлялась мысль, что он не найдет Аринушку, что путь к ней заказан запретом игуменьи Успенского монастыря. Все настоятельницы монастырей казались Андрею похожими на старуху, от благословения которой он отказался. Андрей винил себя за этот поступок, сокрушался, что, обидев монахиню, навлек на себя ее ненависть, и после очередной неудачи он все чаще думал, что разгневанная старуха наложила на него какое-то колдовское наказание.

Он не мог понять, почему старая игуменья обрекла его на одиночество, своим запретом мешает обрести счастье, отнятое по воле хана. Андрей завидовал людям, обретшим семейное счастье, и часто вспоминал все, что было пережито им в вотчине боярыни. Живя воспоминаниями, он все чаще задумывался о том, чтобы уйти от суетности окружающей жизни и обрести покой в монастыре. Однако в памяти был храним наказ митрополита Алексия, и Андрей понимал, что все еще не уверен в том, что, посвятив себя служению Церкви, найдет силы побороть в сознании житейские соблазны. Правда, и продолжать настоящую жизнь у него больше не было сил. Он все чаще думал о том, что неосуществимые надежды уводят его от живописи, лишают упорства в познании иконописания. Живопись все сильней звала его. Влечение к работе еще более усилилось после того, как повидал роспись в Спасе Нередице и поверил, что сам может постичь горение живого цвета в водяных красках. Для этого, однако, нужен покой, а его у Андрея нет, как нет и уверенности, что он обретет его. Все чаще Андрей представлял, как красками, увиденными в природе, будет писать лики Христа, отступив от канонов иконописания. Мысленно он видел лики святых, которым молится Великая Русь, совсем иными – пронизанными светом. Эти лики будут приковывать к себе внимание исходящим от них сиянием. Мысли о работе уводили сознание от воспоминаний о пережитом.

От монотонного посвиста ветра, от шелеста листвы, от хмурой серости небес и реки Андрей, ощутив усталость, подбадривая себя, начал петь. Слова песни бесхитростны – они о верности лебединой любви.

Услышав на реке голоса, Андрей прервал песню, обернувшись, увидел плывущую лодку. В ней гребут двое, на корме седобородый старик, у ног которого примостилась собака. Когда лодка поравнялась с Андреем, старик заботливо спросил:

– В како место путь держишь, Божья душа?

– В обитель Покрова Богородицы, – остановившись, ответил Андрей.

Андрей не расслышал, как старик что-то сказал гребцам, и лодка, круто свернув к берегу, скоро уткнулась в него носом. Старик, откашлявшись, снова подал голос:

– Шагай к нам, ежели есть охота. Плыть по воде глаже, и ногам легче.

Андрей сел на скамейку ближе к корме. Собака, обнюхав его ноги, легла возле них, шевеля хвостом.

Ветер на реке был студенее, чем на берегу. Старик приметил, как Андрей пошевелил зябко плечами.

– Время к осенней поре. В монастырь, поди, по обету идешь? Сам-то, как погляжу, не нашей земли?

– Так выходит, ежели ваша земля не Русь.

– Русь – наша земля, да только новгородская. Сами мы рыбаки. Река вдоволь кормит, и на голодность не жалимся. А ты каким ремеслом себя кормишь?

– Иконы пишу. Да и от прочих мирских ремесел в сторону при надобности не сворачиваю.

– Стало быть, светом Божьей искры кормишься. А идешь откелева?

– Из займища в Осиновом логу.

Старик, услышав ответ, перекрестился:

– Недобрая слава про займище. Хоронится в нем людская злобливость. Места наши глухие. Сыздавна здеся разбойные места заводились. Устают людины от боярской щекотки и на путях-дорогах кидаются с топориками на кого в обиде. Выходит, что в скрытную обитель путь держишь?

– Знаю.

– Игуменья в обители крута норовом. С превеликой неохотой допускает богомольцев, особливо мужиков.

– Может, Господь поможет и минует меня сия напасть?

– Может, и так. Милость у Господа тоже не для всех одинаковая водится. До нашего сельбища доплывешь, а от него до обители не более двадцати верст, но худым болотным лесом.

Лодка, миновав очередной поворот русла, выплыла на простор заводи, в которой у берега, войдя в воду, пил могучий сохатый.

Появление лодки заставило зверя прерваться и внимательно оглядеть плывших людей. Собака, увидев сохатого, залилась лаем, а тот, взревев, начал ногой мутить воду.

– Ярится. Пора гона подходит. Упаси господь не ко времени зверю путь перейти.

– Могуч, – сказал Андрей.

– А у нас во всяком звере могучесть. Ты небось ранехонько шагать начал? Вижу, притомился. Плыть будем до темна, а потому надо брюхо побаловать, – говорил старик, развязывая холщовую тряпицу, и, достав ломоть хлеба и кусок красной рыбы, протянул Андрею:

– Ешь, благословясь. Семга у нас по жирку в самый раз…