Текст книги "Андрей Рублев"

Глава восьмая

1

В надвратной башне монастыря в слюдяном светильнике на восковой свече дрожит лепесток огонька, только чуть желтит вокруг себя темноту, собирает комаров и мошкару.

Ходит по башне черная тень, лишь когда касаются ее слабые отсветы огонька, становится понятно, что это монахиня Ариадна.

Майские звезды. Серп молодого месяца запутался в звездной паутине, уронив в реку свое отражение, и катится оно по дну серебряным обручем.

Нет покоя монахине Ариадне с того дня, когда увидела упавшего без памяти Андрея и, позабыв обо всем, радостно выкрикнула его имя. Нет у нее воли заставить себя позабыть полюбившегося иконописца. Стараясь избавиться от навязчивой памяти, Ариадна после отъезда Андрея изнуряла себя постами и молитвами. Не найдя утешения, занялась тяжелым трудом в монастырском хозяйстве. Работала на мельнице, на скотном дворе, но и усталостью не смогла принудить волю выжечь из памяти все, что было в похороненной мирской жизни. Память оставалась такой же ясной, тускнели от слез только глаза Ариадны, да седина настойчиво белила волосы. Инокиня Ариадна жила памятью Ирины Хмельной.

Обо всем пережитом с Андреем Ариадна без утайки рассказала Рипсимии, и та надеялась, что время постепенно залечит ее душевную рану, а годы монашеского одиночества успокоят мятежность разума. Однако у Ариадны не хватало сил, чтобы освободиться от власти памяти.

Отчаяние Ариадны пугало Рипсимию, и, не зная, как поступить, она написала грамотку игумену Исидору, в монастыре которого просила приютить Андрея. Обратиться за помощью к Исидору игуменья решила, когда почувствовала, что Ариадну страшит участь Андрея, оставшегося в миру.

Ариадна надеялась, что найдутся добрые люди и помогут Андрею изжить одиночество. Знала, что он нуждался в поддержке искреннего и верного друга, и молилась, чтоб Андрей нашел в Новгороде такого друга. Временами ей казалось, что она сама могла бы стать ему опорой, но перед ней была нерушимая стена монашеского обета. Она искала успокоения, но покоя в ее душе не было.

Погруженная в раздумья, она тенью бродила по помосту, как вдруг в посаде без причины залились лаем собаки. Ариадна, подойдя к перилам, долго всматривалась в темноту, стараясь угадать, чем вызвана собачья тревога, но ничего в темноте разглядеть не могла. Вскоре вновь наступила тишина, собачий лай стих.

Брезжил рассвет.

Игуменья Рипсимия проснулась от тяжелого вздоха. Приподняв с подушки голову, вгляделась в мглистость покоя. Перед иконой, подаренной Андреем Рублевым, теплилась лампада. Огонек в ней синий, будто высохший василек.

Рипсимия, проведя рукой по лбу, поняла, что не сняла апостольник, так и уснула в одежде. Села на кровати, встретившись взглядом с рассветом в окне. Первая мысль была об Ариадне, сразу отчего-то вспомнились ее холодные глаза, и тут же тревога охватила игуменью, уж не замыслила ли чего, – но тотчас отмахнувшись от неприятного видения, произнесла вслух:

– Да что это я?

Однако тревога не отступила.

«Пожалуй, надо сказать ей, что я позвала Андрея», – подумала игуменья.

Рипсимия прошлась по покою, перебирая пальцами горошины четок.

– Скажешь заранее, а Исидор вдруг да и узрит в моей просьбе греховность и не дозволит Андрею податься в обитель. Скажу ей, обнадежу, а вдруг все попусту. Поймет ли Исидор? Отписала будто понятно. Однако ж все может быть. Состарился, а старость душу студит. Что-то мне душно. Пойду-ка проведаю ее, спрошу, чем застудила взгляд.

Выйдя на волю, закашлялась от утренней сыроватой прохлады и медленно пошла к надвратной башне, расплывчатые очертания которой виднелись в мглистости туманного рассвета. По крутой лестнице поднялась на гульбище и снова закашляла, задохнувшись от сердцебиения. Ариадна уже спешила к ней навстречу, проворно сбежав с башни.

– Пошто здесь, матушка?

– Пришла, потому как пробудилась от дум о тебе.

– Докука я вам, – потупив взор, сказала монахиня.

Игуменья, ласково посмотрев на нее, спросила:

– Видела я седни после всенощной холодок в твоих глазах. Али мне померещилось?

– Вся холодею от мыслей, как он там, – не поднимая взгляда, прошептала Ариадна. – Иной раз даже шаги слышу, будто его шаги.

– А он и впрямь идет к тебе. – Игуменья подняла руку, словно останавливая готовые вырваться из уст монахини вопросы. – Не оговорилась. Идет к тебе. Но больше ни о чем не спрашивай. Пособи на башню подняться. Вместе утро встретим. Только ты ни о чем не спрашивай. Пойдем!

В посаде начали побудку ранние петухи…

2

В сумерки в беседке, поставленной в роще возле говорливого родника, Рипсимия беседовала с Андреем Рублевым.

После его появления в обители прошло три дня. Встреча Андрея с Ариадной, прошедшая в присутствии игуменьи, была молчалива. Привезенные Андреем иконы на второй день были освящены, и Андрей с помощью монахинь и отца Ираклия установили их в храме на местах, указанных игуменьей.

Рипсимия заметила порошу седины на Андреевых висках. Светлы волосы, но снежок виден. Говорит Рипсимия тихо, чтобы каждое слово приобретало надобный ей смысл. Говорит ласково о неласковом, будто материнской ладонью по голове гладит:

– Не так огонь тело жжет, как душу разлука с другом. Вот чего, Андрей, надобно тебе осознать и вразумить себя на будущее житье с сим сознанием. Ты должен сие постичь, дабы в разумении сестры Ариадны ожил надобный ей покой. Надобно быть уверенной в том, что походка твоего житья не будет давать сбоя, как у заморенного коня. Чтобы тебе стало ясно, что твоя участь – это горестное мирское одиночество, а участь Ариадны – в смирении монашеского обета. Своей властью решила дать вам еще раз ощутить живую взаимную преданность друг друга, дабы могли жить с этой преданностью до конца ваших земных дней. Бог рассудит, права ли я была принять такое решение. Надеюсь, что сумею вымолить за него прощение. Прости, что вынудила тебя сызнова болью ожечь и без того болезную душевную рану.

Игуменья встала и, опираясь на посох, вышла из беседки, остановилась на тропе и, повернувшись к Андрею, сказала:

– Иконы, привезенные тобой, как одарение обители от Исидора, будут приснопамятны. Писаны тобой с верой в праведность их сотворения. Отвезешь обительское благодарение Исидору.

– В Новгород, матушка, больше не вернусь.

– В грамотке Исидора прописано о твоем нежелании жить в Новгороде, – подняв бровь, спокойно сказала она и продолжила: – Но старец все же надеется, что поймешь пользу для себя работы с Феофаном Греком. А ты, стало быть, решил не возвращаться в Новгород. Вот ведь как.

Игуменья, задумавшись, опять прошлась по тропе, а вернувшись, заговорила, вспоминая:

– Творения Феофана у Спаса на Ильине я повидала. Оторопь одолевает от погляда на них, а в разуме оживает холодок страха перед неведомым и непостижимым божественным величием Всевышнего. И все мы человецы должны безропотно верить с единой надеждой на милосердие сего величия.

– Прости, матушка, за дерзновенность, но я не хочу бояться Господа. Хочу зрить в нем защитника для себя от всех житейских напастей. Вся черная Русь не хочет бояться Господа, молит его быть заступником.

От слов Андрея лицо игуменьи посуровело.

– Все высказанное мне было ясно от погляда. В твоих иконах вижу твою истовую веру в то, что все божественное должно быть милосердным для многострадальной Великой Руси. Господь дозволил тебе встать за Русь на Куликовом поле и выйти из того Страшного суда живым, чтобы ты смог поведать о божественном милосердии, кое должно повелевать человечьим существованием. Все сказанное тобой сейчас – это голос твоей душевной обиды и боли. Эти мысли свои хорони в разуме, более никому не сказывай. Не поймут тебя, а хуже того, углядев во всем сотворенном тобой неугодное Церкви, растопчут. Дабы служить Христовой вере, тебе, Андрей, надобно постичь человечье смирение. – Игуменья замолчала, но, почти сразу прервав молчание, спросила: – Все сказанное тобой сейчас – это голос твоей душевной обиды и боли?

– Отсюда мыслю податься в Москву. Наведаюсь в монастырь Святой Троицы. Спрошу совета у того, кто первым благословил меня быть иконописцем.

– У отца Сергия Радонежского?

– У него, матушка.

3

Поздний вечер духовит от аромата ландышей.

По настенному гульбищу шли игуменья Рипсимия, Ариадна и Андрей. Это был последний вечер Андрея в обители.

За прожитую Андреем неделю он часто встречался с Ариадной, и проходили эти встречи в молчании. Мыслей у обоих был избыток, но не было слов, способных выявить всю их глубину. Взгляды говорили все, что они не могли высказать словами. Иногда молчание нарушала Ариадна и снова и снова уверяла Андрея, что после этого свидания будет спокойна за его жизнь.

Лунный шар, поднявшись ввысь, притушил свою раскаленность серебристым блеском, разукрасил ночную природу полосами голубого света и синих теней.

Игуменья, дойдя до скамейки возле башни, остановилась:

– Притомилась! Шагайте без меня. Посижу малость.

Ариадна с Андреем, поклонившись, пошли дальше.

Высокие ели в иных местах так близко стояли к стене, что их ветви нависали над гульбищем. Из леса тянуло прохладой.

– О чем думаешь, Андреюшко?

– Про завтрашнее утро.

– Меня оно не тревожит. Расстаемся с крепкой памятью друг о друге. Судьба разлучила нас, но ты всегда будешь рядом. Любовь наша, чувства наши остались неприкосновенными, они у нас судьбой не отняты, да и бессильна она отнять их. Жить станем памятью, а в ней греховность так же одинакова, как праведность. А греховна ли наша любовь, Андреюшко?

– Век тебя и слова твои не забуду. Христос тому свидетель.

Долго они шли в темноте, оба молчали, а выйдя на свет, остановились, засмотревшись на переливы лунного отражения в реке. Ариадна заговорила первой:

– С постригом, Андреюшко, не торопись.

– Пошто помянула про постриг?

– Матушка Рипсимия сказала, что будто отсюда пойдешь в Троицын монастырь. Неужли мыслишь о монашестве? Дай слово, что поспешно не наденешь рясу. Пошто молчишь?

– Иной раз думаю о постриге. Может, легче будет, чем в мирской суете?

4

В переливах перламутровых красок солнечного восхода с северного горизонта по небу потянулись караваны причудливых облаков. Зеркальность речной глади от наскоков ветреных порывов раскололась на осколки. Возле берега, изгорбаченного сизыми валунами, монастырский причал с началенными стругами, ушкуями и лодками. Покачивается среди них большой струг, крашенный в голубой цвет, с красиво изогнутым носом, увенчанным иконой Николая-угодника, покровителя странствующих на водах. К бортам струга прибиты медные и железные щиты с вмятинами и рассечинами от ударов мечами и копьями. Приплыл на струге в обитель престарелый воевода из Тверского княжества, решил поклониться могиле родной матери, окончившей жизнь в монашеском чине. В храме воеводе понравились новые иконы. Игуменья Рипсимия, воспользовавшись этим, попросила богомольца взять на струг в обратный путь написавшего их иконописца. Воевода, побеседовав с Андреем, согласился выполнить просьбу, а Андрей обещал ему написать в Твери икону мученицы Параскевы, имя которой носила в монашестве покойная родительница.

Светит яркое солнце. По небу бегут облака, а от них на реке в посаде проползающие тени. В посаде шумит людская жизнь, и вплетаются в ее голосистость мычание коров, кудахтание кур и собачья перебранка.

В монастыре отошла обедня. Колокола оповестили об этом певучестью медных звонов.

Из ворот среди сермяжных богомольцев появились седобородый воевода в парчовом кафтане, правый рукав которого был пуст. Лицо воина с отметиной – шрам на правой щеке. Рядом с воеводой идет игуменья Рипсимия, за ними – Андрей и две монахини, Ариадна и Феодотия.

На причале людно. Здесь и отъезжающие, и провожающие, и просто любопытные, среди которых немало женщин с младенцами на руках. Игуменья вступила на причал, благословила воеводу и Андрея. Перекрестила Андрея и Ариадна, а он коснулся губами ее левого плеча.

Воевода и Андрей взошли на струг, на мачте которого развернулся парус с гербом Тверского княжества.

– Гладкого вам пути! – громко воскликнула игуменья.

– Пошлет тебе Господь долгую жизнь, матушка! – ответил воевода.

Струг медленно отвалил от причала, а когда ветер надул парус, поплыл, оставляя за собой вспененную водную тропу.

Андрей, опершись руками в борт, смотрел на берег, но лица Ариадны уже не видел.

Глава девятая

1

Тропинка извивалась по лесу, как шустрый весенний ручеек, то петляя между лесин, то выбегая на солнышко на травянистую поляну.

Андрей шел весело. Выйдя с ночлега на заре, шагал, не чувствуя усталости.

Стоял погожий первый день последней седмицы июня. В вотчине воеводы возле Твери прожил неделю, выполнив обещание написать икону. Из вотчины тронулся в путь пешим, хотя воевода настойчиво предлагал преодолеть дорогу на телеге.

Привыкший к хождениям по монастырям Андрей и теперь не пропускал по пути ни одного храма, где мог посмотреть древние иконы, которых на Руси множество. В самых глухих местах, даже в часовенках Андрей подолгу разглядывал иконы, запоминая то, как они написаны безвестными живописцами. Даже несмотря на ветхость, иконы часто поражали Андрея яркой живучестью красок, услаждавших его взор.

Была у Андрея и другая причина идти пешком. Он всегда подолгу сживался с осуществлением задуманного. А решение посетить монастырь Троицы и повидать Сергия Радонежского пробудили сомнения. Прежде всего Андрея пугали мысли, как он встретится со святителем, не выполнив его воли и покинув своего престарелого учителя, отца Паисия. Андрей многое слышал о суровости троицкого игумена к ослушникам его воли. Ослушание Андрея было тяжким. Единственным его оправданием было то, что он совершил ослушание по молодости лет. Андрея пугало и то, что Сергий может спросить его о мирской жизни. Все эти сомнения заставляли Андрея не торопиться. Он надеялся, что время даст ему не только собственное успокоение, но и поможет найти вразумительные ответы на все вопросы, которые он может услышать от Сергия.

Шагает Андрей по тропинке, то зажмуриваясь от солнца, то всматриваясь в сизость лесного сумрака, прислушиваясь к голосам лесных пташек, к хрусту валежника. Идет Андрей с мыслями об Ариадне, и кажется ему, что она тут, возле него.

Тропинка, густо запорошенная хвоей, нырнула в лесную чащу, скатившись со склона оврага к речке с мостиком из трухлявых жердей. Миновав мост, Андрей остановился, догадался, что подошел к граням Московского княжества. На последнем ночлеге его предупредили, что за речкой с тележной дороги надобно свернуть на заход и, не теряя из виду утоптанную тропинку, топать по ней до Кассианова займища с тремя деревеньками, пристроившимися неподалеку от монастыря, возле слива воедино трех речек, среднюю из коих кличут Премудрая.

Углядев тропинку в прибрежном ивняке, Андрей, пройдя осинник, снова разом окунулся в лесной мрак. На тропе под ногами похрустывали шишки. Тропинка то терялась, то появлялась вновь и обнадеживающе звала вперед, изгибаясь среди частых муравьиных куч. Андрей замедлил шаг, услышав покашливание. Прислушался. Покашливание прерывалось тяжелыми стонами. Андрей ускорил шаги и скоро замер, увидев седого старика, сидевшего на земле и засунувшего голые ноги в разворошенную муравьиную кучу. Оба увидели друг друга одновременно. Старик, улыбаясь, сказал:

– Топай без опаски. Не лиходеем значусь. Ломоту в ногах лечу. Бортник тутошний.

– Чьи борти-то?

– Вестимо, боярские.

– Тверских бояр?

– Знамо дело. Земля-то тверского князя.

– Чать, больно кусают?

– Знамо дело, кусают, но от сего ломота притухнет. За лето накупаю ноги в кучах, так зимушку стану добрым молодцем вышагивать. Сам-то в кое место путь держишь?

– В Кассианово займище.

– На заходе к кукушкиной ворожбе дойдешь.

– С пути не собьюсь?

– Сам видишь, добрая тропа. Монастырь возле займища, вот к нему тропа людскими ногами и выбита.

– Даже в глуши видна.

– Сказываю, монастырь тута. К ним завсегда торные тропы, потому надеждой на Божью милость жизнь правим. Вот только в Кассиановом займище правильные люди в деревеньке по бережку Премудрой речки, в хлебце с солью путнику не откажут, а в монастыре братия без одарения воды не плеснет. О сем помятуй. Корыстолюбие в сей Божьей в обители. Доброго тебе пути.

– А тебе долгих лет, мудрый старче…

Солнце клонилось к закату. Тропа давно слилась с тележником среди березовых рощиц на межах, разделявших делянки полей, засеянных рожью и овсами. Текут три речки, то приближая свои русла к тележнику, то отводя их от него в сторону.

В сельбище Андрей пришел, встреченный ленивым лаем собаки, лежавшей на берегу речки. Выйдя на улицу с убогими кособокими избами, он увидел возле телеги мужика с колесом в руках и направился к нему.

– Хозяину доброе здравие.

– Такое же и от меня прими человече.

– Дозволь передохнуть возле тебя?

– Отдыхай. На завалине места хватит.

Андрей, сняв со спины котомку, положил ее на завалину. Вернувшись к мужику, рассматривавшему снятое с телеги заднее колесо, спросил:

– Какая беда с колесом-то?

– Втулка треснула. А кузнеца нынче дома нету.

– Куда ж он подался?

– За холмом, со всеми целину огнем греет.

– Зачем? Теплынь же стоит.

– Видать, не понимаешь. Из-под вырубленного осинника земля вспахана. После прогрева-то огнем да сдобренная золой даст крупную рожь, а то и остистый овес. Только, на мой погляд, зря они мочалятся.

– Пошто зря?

– А так, – мужик махнул рукой и, вздохнув, сказал: – Сельбище наше на боярской земле. Боярин с придурью. По весне сделал в монастырь вклад за здравие своей бабы.

– А чего чужого вклада испужались?

– Испужаешься! Вклад-то боярин учинил не серебром, не золотом, а живыми душами! Соседнюю с нами деревеньку в сорок изб с живыми людинами да с засеянными полями монастырю отдал. Станут тепереча они на своих же землях, от леса их руками отнятых, на монастырь робить, а жить с песнями в голодных брюхах.

– На боярскую дурь ведь княжеское слово водится.

– У тверского князя бояре в почете. Вот я и разумею, что зря нынче мужики землю вздабривают, потому как и к нашей деревеньке монахи длани протянут.

– Бог не выдаст.

– Да Богу за всей Русью не углядеть. А углядит, так бояре толстой свечой завсегда себе милость вымолят.

Мужик, замолчав, внимательно оглядел гостя и, заметив пыль на полах Андреева кафтана, сокрушенно сказал:

– Припылился ты малость, а боле того, видать, притомился.

– С утра на ногах.

– Куда путь лежит?

– В Московскую землю.

– До нее от нас недалече.

– Может, дозволишь возле себя ночь скоротать?

– Окажи милость.

Откуда-то приползла грозовая туча, наползла, и сразу потемнело.

– Сейчас ливанет.

– Нет. Который день стращает, а дождем не жалует. В избе у меня крыша не худая…

Грозовая туча под раскаты грома и вспышки молний в самом деле прошла стороной, не пролив и капли дождя.

В избе при свете лучины Андрей с хозяевами поели тертую редьку в квасу с душистым ржаным хлебом, беседовали о крестьянском житье, в котором больше всего забот от лысой бедности.

Молодуха, светловолосая и статная, с пригожим лицом, сидя за столом, качала ногой веревку от зыбки, висевшей посреди избы с канючившим младенцем.

– Сам посуди, легко ль мне жизнь править. Живу четвертый десяток, а уж вторую избу для семьи рублю. Первая стояла под Псковом. Тогда только оженился, и пришлось новое место искать. Боярскому тиуну моя женка приглянулась. Долбанул я его слегой, а он от моего обучения захромал на всю жизнь – силой Господь меня не обошел, а нам пришлось от боярского гнева уносить ноги на новые места. В Тверском княжестве поставил новую избу. Поле от леса отнял. Не велико, но кормит. Даве поминал тебе про деревеньку, в монастырь отданную. Так вот, тепереча побаиваюсь, чтобы и наша монахам не понадобилась.

Хозяин, замолчав, доел лежавший на столе кусок хлеба и спросил:

– Московская земля не мала, в кое место идешь?

– Под Радонеж.

– Житье в Московской земле, поди, лучше, чем здеся? Слыхал, будто Москва больно богата.

– Не забывай, что и там есть монастыри и бояре.

– Велишь понимать, что черным людям на Руси житье везде с кусучими блохами?

– Пожалуй, так. Конешно, жить можно везде не худо, ежели спина хорошо гнется.

– Мне такого не дано, я на любого обидчика иду с жердью. А коли боле назлят, так с ножом начну кидаться.

Молодуха, услышав сказанное мужем, торопливо перекрестилась:

– Будет на ночь глядя пустое с языка скидывать! Боярин наш хозяин своей земли. Может ей располагать по своей воле.

– Землей может, а живыми душами нет. Кто, как не они, подаренную землю обучили хлеб родить?

Канючивший ребенок стих, а жердь, на которой подвешена зыбка, перестала поскрипывать. В вилке светца догорала лучина. Опадавшие с нее угольки, шипя, гасли в подставленной бадейке с водой. Молодуха проворно вставила в вилку новую лучину, сказала, сдержав зевоту:

– Сходили бы на волю, покеда лежанки излажу.

Хозяин и Андрей, встав из-за стола, вышли из избы и сели на завалинку. Ночь стояла темная, с небом, засыпанным звездами. На заречной стороне в полях верещали коростели, будто кто-то настойчиво скоблил гвоздем по железу. Андрей первым обратил внимание на дальнее зарево.

– Гляди, никак, горит что-то?

Хозяин, встав и вытянув шею, посмотрел на зарево и довольно сказал:

– Горит! Должно монастырскую мельницу подпалили.

Из монастыря донесся набат.

– Так и есть. Людины обиду с души обидой смывают.

Ночь наполнилась голосами. Люди собирались кучками, что-то говорили друг другу, с интересом наблюдая за полыхавшим вдали пламенем. Колокола в монастыре вызванивали набат, но из деревеньки на Премудрой речке тушить пожар никто не бежал.