Текст книги "Андрей Рублев"

Глава пятая

1

Дремучие, заповедные леса, даже не везде зверем топтанные. Они настойчиво, со всех сторон, подступают к удельному Звенигороду, хоронят в себе его слободы и посады.

В Звенигороде княжеское гнездо зовут Городком. Так пожелала княгиня Марфа Ермолаевна. Во многом не перечит ей князь Юрий, хотя своей горделивостью и заносчивостью отстал от жены всего на полшага.

Только версту с лишним надо прошагать из Городка на другой, еще более высокий холм, главенствующий над лесом при впадении в Москву речки Разварки. С древности окрещен холм званием Сторóжа, здесь угодья Сторожевского монастыря.

По преданию, от названия холма пошло именование города. В старые годы стояла на холме вышка со стражей, бившей в колокол при всяком приближении врагов. От того заполошного колокола родилось звонкое имя Звенигорода.

Несмотря на окружающую Звенигород лесную глушь, он не избежал разорения при нашествии Тохтамыша, но выжил, а когда князем удела стал Юрий Дмитриевич, окреп, разбогател. Казна князя и приданое его жены позволяли Звенигороду расширяться и отстраиваться. В Городке и в монастыре одновременно были сооружены два каменных собора: Успенский и Рождественский…

2

Весна 1406 года в Звенигороде стояла дружная и душистая. На лесных мочажинах цвели ландыши. В посадах и слободах избыток черемух. В Городке княжеские хоромы обступили березы вперемежку с черемухами. В малой думной горнице полумрак оттого, что окна прикрыли ветви цветущих деревьев. Князь Юрий по-домашнему, в неподпоясанной рубахе, сидел за столом. Перед ним листы пергамента.

Скрипнула дверь и заставила князя оторваться от писания. Подняв недовольный взгляд, он увидел вошедшего слугу с горящей свечой, а за ним вошла княгиня Марфа. Слуга, поставив свечу на стол, проворно удалился.

– Вовремя подошла, а то бы писал в темноте. Уж больно велик ноне цвет на черемухах.

Княгиня подошла к киоту с иконами и поправила лампадку с тусклым огоньком.

– Не зря навестила тебя. Вышла надобность побеседовать.

– Рад послушать.

– Говорила седни с игуменом Саввой.

– О чем? – спросил недовольно князь.

– Старец злобится, что медлишь звать иконников из Москвы для росписи соборов. Работа предстоит большая, и опасается он, что за лето можно не успеть. Я с ним согласна. Собор в Городке строить спешил, а лепость в нем завести не торопишься.

– Кого же Савва велит звать из Москвы? Поди, мыслит, чтобы расписывал византиец Феофан?

– Про иноземца словом не обмолвился. Настоятельно велит звать иконника Даниила Черного, ведомого ему по Троицкому монастырю.

– Позвать нетрудно.

– Вот и зови.

– А что, если братец Василий не дозволит ему к нам податься?

– Ты действуй через матушку. Она на Василия живо узду наденет. Чудно, родные братья, а во всем у вас между собой ладу нет. Сама наслышана, что зело добрый иконник в Москве объявился.

– Должно, слыхала про Андрея Рублева?

– Так, кажись, его кличут. Да ты и сам хвалил его, что дельно братов собор украсил иконами. Чать, наш Успенский нисколечко не хуже Благовещенского. Вот и надобно, чтобы в нем все было по-богатому, как в московских соборах. Молиться хочу в лепости, чтобы образа отгоняли житейские докуки. Не пойму тебя. Всю зиму хвалился, что росписью собора утрешь Василию нос, а как подошла пора, ты медлишь.

– Повременить хочу.

– По какой причине?

– Донесли мне, будто Василий, обозлясь на тебя, что не поехала со мной на освещение собора, велел не пускать к нам московских изографов.

– Пошто не сказал мне о сем до сей поры?

– Не хотел волновать.

– Да мне дела нет до злобливости Василия. Кто донес? Поди, опять кто-нибудь из бояр, угождая тебе, придумал напраслину. Ты меня слушай. Никому не верь. Сам в оба гляди. Бояре-шептуны из-за корысти верными прикидываются.

– Не волнуй себя, Марфинька, излажу все, как скажешь. Желанных тебе иконников постараюсь раздобыть.

– Непременно раздобудь. Пошто давно в Москве не был? Все возле моего подола. Никак, боишься, что своруют меня?

– Марфинька, радость моя.

Князь встал из-за стола и, подойдя к жене, обнял ее.

– С лаской до ночи повремени. Ты лучше выполни мои пожелания. А то ноготки-то выпущу. Не забывай, что матушка твоя крепко недужит. Надо тебе возле нее чаще бывать. Не дай господь преставится, а тебя рядом нет. Василию только этого и надобно, чтобы все матушкино богатство к своим рукам прибрать.

– Не серчай. Все излажу.

– В беседе с матушкой не позабудь помянуть, что Савва пожелал московских иконников. Игумен у матушки в чести. Так и скажи, что старец-де советует только Даниилу Черному доверить украшение собора, а мое пожелание, чтобы с ним был Андрей Рублев помощником.

– Может, и грека позвать?

– Не надобно. Он наверняка цену дорогую заломит. А свои иконники скромнее. Дадим ихому монастырю какой-нибудь вклад, а сами они и твоему княжескому спасибу земно поклонятся. В Москву на сей раз вместе поедем. Надо и мне побыть возле болящей, а то говорят, возле нее нежданно объявилась какая-то монашка. Неспроста она объявилась, да еще по ее зову. Вороны завсегда вовремя слетаются.

Князь после последних слов перекрестился. Марфа, увидев испуг мужа, засмеялась:

– Покажем бабушке внука Дмитрия, нареченного в честь ее прославленного супруга. Пусть полюбуется на наше дорогое дитя. А мы поглядим, какое семя литовка в род Калиты принесла. Вижу, недоволен моим решением? Отговаривать не старайся. Знаешь, я ничуть не хуже Васильевой литовки по Москве буду вышагивать, став великой княгиней.

– Надо гонца к матушке послать о нашем намерении.

– Мы нежданно, как снег на голову. Раз приехали, то гнать не станут.

3

В посадах на Яузе дружно пели петухи.

Раннее весеннее утро проникало в окошко кельи. Шел дождь-торопыга. То притихнет на время, а то вновь припустит во всю мочь. Дверь кельи приоткрыта. Слышно, как потоки воды с крыши булькают в лужах.

Даниил проснулся, когда начало светать, чтобы не разбудить Андрея, лежал неподвижно, прислушиваясь к перепевам петухов.

Андрей спал беспокойно, что-то бормотал во сне. Даниила это тревожило. С зимней поры у Андрея начались частые головные боли. Даниил поил друга отварами из трав, но недуг лечению не поддавался.

Андрей закашлялся и сразу сел на лежанке, тяжело дыша, будто задохнувшись от бега.

– Недужишь, что ль? – спросил Даниил озабоченно.

– Сон приснился.

– Ненастье на воле, вот и одолевают сновидения. Сам плохо спал. Чего привиделось?

Андрей не ответил, потому как увиденные во сне ангелы все еще стояли перед глазами.

– Чего привиделось-то?

– Ангелы.

– Поди, думал про них. Неволишь себя раздумьями об иконах.

– Ничего не думал про ангелов. Вдругорядь их во сне вижу.

– Чего мудреного? Мало ли их переписал.

– Голубыми приснились.

– И этому дивиться нечего. Чать, голубец – твой любимый цвет.

– Сам пошто не спишь?

– Бормотал ты со сна, вот и пробудился. Скоро станут благовестить.

Андрей подошел к двери и распахнул ее.

– С полуночи без устали льет. Должно, весь день не уймется.

– Весна, Даниилушка. Поди, опять где писать станем. По кисти рука соскучилась. Охота свои замыслы на стены переносить.

– Скольких ангелов видел?

– Трех. Стоят в ряд, и средний повыше остальных.

– Может, Троица привиделась? Помню, как-то говорил о ней, еще когда преподобный Сергий живым был. Писать сбирался.

– Первый раз тоже голубыми привиделись. Только тогда навстречу мне шли. Я посторонился. Прошли, а меня холодком обдало.

На монастырской звоннице колокол подал певучий голос.

А дождь все шел и шел. Тучи нависали низко.

После полудня Андрей в келье наносил на доске заказанной иконы контуры лика Богородицы и Младенца. Работать мешали мысли о приснившихся голубых ангелах. Отложив работу, Андрей, задумавшись, старался понять, отчего ему опять приснились ангелы. Утреннее упоминание Даниилом о Святой Троице помогло Андрею вспомнить, что несколько лет назад он действительно задумал написать икону Троицы с надеждой подарить ее Сергию Радонежскому, но замысел осуществить не смог, а по какой причине, теперь не помнил.

От сильного рывка дверь кельи распахнулась, и на пороге появился княжеский дружинник. Безразлично оглядев Андрея, он спросил:

– Ты, что ли, будешь Рублевым?

– Я.

– Стою перед тобой по слову великого князя. Зван ты в его хоромы. Посему оболокись, да попроворней.

– За какой надобностью зван?

– Не любопытствуй. О сем ничего не ведаю. Велено привести тебя с почетом. Пароконный возок у ворот.

Поглядев недовольно на потрепанный подрясник Андрея, посланец напомнил:

– Оболокись в справную одежу. В княжеских хоромах будешь на глазах. Поторопись…

Приехав с молчаливым кметом в Кремль, к воротам княжеских хором, Андрей вылез из возка и в сопровождении дружинника вошел во двор, заполненный боярами, купцами и кметами. Следуя за кметом, молчаливо расталкивавшим на ходу мешавших людей, Андрей подошел к крыльцу. Стоявшая на нем девушка в голубом сарафане, окликнув гостя, сказала приветливо:

– Сделай милость, шагай за мной.

Войдя за ней в сени, Андрей, поднимаясь по крутой лестнице под коврами следом за девушкой, спросил:

– Может, скажешь, куда ведешь?

– Да к самой матушке, вдовой княгине. У нас седни всякие гости. Оба сына из Можайска да из Звенигорода негаданно накатили. Суета из-за этого несусветная.

– Никак, знаешь меня?

– А то нет?! Чать, не раз видела в соборе, когда иконы писал. По лику у нас в хоромах тебя знают.

Когда по узкому коридору дошли до двери, изукрашенной искусной резьбой, девушка, улыбнувшись, сказала:

– Погодь малость. Испрошу дозволения.

Приотворив дверь, девушка вошла в покои княгини, а Андрей тотчас почувствовал учащенное сердцебиение; его холодила оторопь перед предстоящей встречей. Но тут в дверях появилась девушка, с поклоном пригласила следовать за ней.

Андрей очутился в просторной горнице, где сильно пахло мятой и еще какими-то душистыми травами. В красном углу, возле киота с образами, стояла его икона Христа. Андрей, трижды осенив себя крестом, обернувшись, увидел в кресле обложенную подушками княгиню. Андрей даже вздрогнул, увидев, как за несколько лет она одряхлела. Отвесив поясной поклон, он остановился, а княгиня приветливо поманила его к себе рукой.

– Вот и сызнова свиделись. Подойди ближе, охота поглядеть на тебя. Всякими хворостями обзавелась, а осередь них на глаза ослабла. А главное – головой маюсь. Без устали болит.

Княгиня, щурясь, осматривала Андрея.

– Да и ты, как погляжу, метельный снежок на голове носишь. Но все равно я старее тебя. Поди, тоже недужишь? Житейская тропа любого умает. Пишешь образа?

– Пишу, матушка княгиня.

– На то тебе и искра Богом дана. Христос, тобою писанный, всем запоминается, кто на него хоть разок глянет. Сама перед ним каждодневно молюсь, тебя вспоминая. Осчастливил своим сотворением мою старость. Осчастливил.

Замолчав, княгиня прикрыла глаза, а открыв их и вновь увидев стоящего возле нее Андрея, спросила:

– Стоишь? Да ты что? Садись! Подвигай любой столец и садись.

Андрей сел.

– Как игумен Александр здравствует? Князь Василий нахваливал роспись нового храма. Все собиралась сама его повидать, но недужность навалилась, да такая настырная, что иной день головой пошевелить не могу. А мне с хворостью дружить нельзя. У меня дети, внуки, и всем надобно доброе слово ко времени сказать.

Слушая тихий говор княгини, Андрей внимательно осматривал горницу, удивляясь простоте ее убранства. Бревенчатые стены по цвету как пчелиный воск. На лавках покрывала из голубого аксамита. Стол под домотканой скатертью. На полу бело-синие половики.

Заметив интерес Андрея к убранству горницы, княгиня, улыбнувшись, сказала:

– Ковры мне не любы. Чужие в них краски. Мои глазоньки с ребячества приобыкли к половикам. Веселость в их простом узоре. В родительском доме по воле батюшки показного богатства не было. Овдовев, и я стала жить по укладу родительского дома. Спалил мой родительский дом Олег, князь рязанский, царство ему небесное. Спалил, когда ненависть в душе носил к покойному Митеньке.

Княгиня, упомянув о муже, перекрестилась.

– Понадобился ты мне, Андрей. Решила память о себе оставить и, пока жива, монастырь женский обустроить. Место для него в Московском княжестве давно выглядела. Лесное место и совсем под боком у града Москвы. Слушаешь меня?

– Со вниманием, матушка.

– Храм ставят в новом монастыре. Ладят кельи. Тебе велю храм лепостью украсить. Чтоб была не хуже, чем у Благовещения. Только тебе доверяю сотворение в нем росписи и всех икон. Мыслю, не откажешь выполнить мое пожелание.

– Выполню, матушка.

– Сотвори лепость в храме, я буду за тебя Богу молиться. Все тебе земно кланяются за сотворенные иконы праздников в иконостасе собора. Князь Василий, кажись, не обошел тебя одарением. И у меня такое одарение для тебя водится. Вот возьми от меня нательный крест из золота. Согревай его теплом своей живой крови. Носи в память обо мне. Зачинай исподволь думать, как украсить храм в новой женской обители, игуменьей в коей будет матушка Ариадна.

Услышав сказанное, Андрей вскочил с места, лицо его залила бледность. Он не слышал, как в покой вошла монахиня Ариадна.

– Чего испужался? Я замыслила, чтобы была Ариадна поблизости от тебя. Чтобы ты с ней мог видеться, когда душу мороз тоски остудит.

– Стало быть, она вскорости в Москве объявится?

– Аль не чуешь – она уж за твоей спиной.

Андрей повернулся. Увидел стоящую возле двери Ариадну. Хотел шагнуть к ней, но замер, услышав такой дорогой голос:

– Сама подойду. Не шевелись, а то упадешь!..

4

В окна думной палаты вонзаются четыре снопа яркого солнечного света.

Звенигородский князь Юрий ходит по палате, недовольно посматривая на брата Андрея, сидящего возле стола.

Зашли в палату после трапезы, во время которой Андрей резко остепенил княгиню Марфу, осмелившуюся высмеивать неправильность русской речи княгини Софии. Юрию замечание его жене не понравилось. Однако, сдержав себя, пререкаться с Андреем он не стал, а после трапезы позвал брата в думную палату, где и высказал свое неудовольствие тем, что Андрей при всей великокняжеской семье и близких к ней боярах унизил княгиню Марфу.

– Не в меру высоко заносишься, братец. Не сорвись!

– Поднимаясь по лестнице, чтобы не упасть, держусь за перила. Распустил Марфу, живя под ее пяткой.

– Да как ты осмелился обидеть ее?

– Осмелился, когда понял, что ты боишься унять ее говорливость. Незваная в доме объявилась да еще насмехаться вздумала. Видел, как Василий помрачнел, когда она начала слова, сказанные Софьей, передразнивать. Вовремя я ее урезонил, а то Василий попросту выгнал бы ее из-за стола.

– Кажись, оговорился?

– Выгнал бы, и тебе пришлось бы следом за ней восвояси убираться.

– Легче говори, а то до кулаков договоримся. Знаешь меня.

– Не стращай. У самого кулаки имеются. А поговорить нам, пожалуй, в самый раз подошла пора.

– Заносись, но оглядывайся.

– Понял, на что намекаешь. Ты уж пробовал с помощью бояр скинуть меня с удела, да промахнулся.

– Не понимаю, о чем молвишь.

– Забыл, что хромого боярина Левонтия засылал к моим боярам чинить смуту супротив меня?

– Напраслину плетешь.

– Сущую правду сказываю. Твой Левонтий письменную о сем мне запись учинил, когда приказал его как холопа в холодной бане отлупцевать вожжами. Из жадности к властолюбию, Юрий, несуразности творишь. Зависть тебя вконец изглодала. Душит тебя злоба на Василия, что он вместо тебя Москвой владеет. Не снюхивайся с Ордой. Хану Эдигею про Василия через баскаков напраслины не нашептывай. Пока словом тебя увещеваю. Не забывай, что наш батюшка с отцом Сергием порешили, кому из нас на каком уделе сидеть. Чать, понятно сказал?

– Никак, грозишь?

– Добром, но с твердостью упреждаю. Междоусобицу тебе с Василием не дозволим. Боярам своим втолкуй, чтобы с недобрыми замыслами в Можайской земле не объявлялись, потому прикажу всякого из них, как волчьих щенят, душить и топить.

Князь Юрий, слушая брата, оторопел. Спросил:

– Что с тобой, Андрюша? Напраслину на меня возводишь!

– Князь Андрей я для тебя с сей минуты.

– Андрюша, я супротив тебя зла не затаиваю.

– Против Василия в тебе зло, а он наш брат.

Андрей встал и шагнул к двери.

– Погоди!

– Все высказал. Княгине Марфе скажи, чтоб помалкивала, да напомни, что она только гостья великой княгини Софьи Витовтовны.

Дверь отворилась, и в палату вошел великий князь Василий.

– Вот вы где. Насилу нашел вас. Тебя, Юрий, женка ищет. Хочет проститься. Наша матушка велела Марфе домой ехать.

– Сам тоже поеду. Нагостились.

– Тебе виднее. Матушка поведала мне твое пожелание о живописцах. Я велел игумену Александру послать в Звенигород Даниила Черного и Андрея Рублева. Помощников им сам добрых найди в уделе. Иконников чествуй, потому во славу Господа красоту росписи кладут. Андрюша, не раздумал со мной по Москве верхом прогуляться? Денек в самый раз.

– Когда поедем?

– Проводим Юрия и подадимся…

Глава шестая

1

На землю снова падали желтые листья.

Андрей с Даниилом встретили в Звенигороде вторую осень. Затянулось их житье из-за разной недужности. То у Даниила распухали суставы пальцев, то Андрей отлеживался, с трудом перемогая головную боль. Порученная им работа наконец подошла к концу. В Городке в Успенском соборе люди молятся, окруженные стенами в росписи библейских преданий. Видят старца Варлаама, поучающего в пустыне языческого царевича Иосафа. Встретив отшельника, царевич, просвещенный им, принимает от него крещение. В своей стране царевич вводит христианство и постепенно постигает, что доступные ему мирские радости, власть над народом и богатства не облагораживают его, и он, отказавшись от всего, уходит в пустыню, где от встречи с Варлаамом сумел отыскать в себе справедливость.

Молящиеся знают историю Варлаама и Иосафа и не сразу понимают, почему живописцы поместили ее на самом видном месте, хотя некоторые догадываются, что сделано это неспроста и, видимо, сотворители росписи кое-что узнали про несправедливость хозяина удела.

Иконники совсем не по-привычному для молящихся толкуют и облики святых Флора и Лавра. На Руси их почитают в народе как покровителей воинов и коней, на иконах они писаны всегда в ратных доспехах, но Андрей с Даниилом, будто пребывая в неведении, позабыв об этом, изобразили святых задумчивыми юношами с лучистыми добрыми взглядами и совсем не с волевыми и суровыми ликами.

Заставляет мирян задумываться и сценка, на которой монах, старец Пахомий, смиренно склоняет голову перед голубоглазым ангелом, простирающим руку к небесам, как бы стараясь успокоить и ободрить старца. Незабываемо убедительно передано ласковое добролюбие ангела к грешному человеку. Андрей, создавая эту роспись, надеялся внушить всем, кто ее увидит, что праведность человека в земной жизни и иная, никому не ведомая «вечная жизнь» неразрывны в своей слитности, что только в искренней чистоте помыслов скрывается залог человеческого бессмертия.

Горят, живут, поют в Успенском соборе вдохновенные светозарные бирюзовые, небесно-голубые, розоватые и золотистые краски, оставленные на века Андреем, в котором так сильна страстность живописного вдохновения.

Андрей и Даниил видели, как верующие не сводили восторженных взглядов с настенной росписи. Молящиеся не боялись рассматривать изображения старцев и святых, не видя их привычных беспощадных, карающих, исступленных взглядов.

Но живописцы увидели и другое – гнев князя Юрия. Не такую роспись ожидал он увидеть на стенах своих соборов. Суровыми, устрашающими должны были быть персонажи библейских сказаний. Надобно князю, чтобы они своими обликами, жестами и колючестью глаз внушали трепет, чтобы верующие боялись лишний раз поднимать на них глаза. Князь был недоволен работой изографов, и хотя не высказал им своего недовольства, но по бледности его лица они поняли, как нелегко ему скрыть свой гнев. Князь не глуп, догадался, что, изобразив невинные с виду сюжеты библейских сказаний, иконники намекнули ему о его греховной несправедливости в житейском обиходе. Виновником неудачных росписей князь считает скупого на слова и на улыбки Андрея Рублева, возомнившего себя умником-разумником после похвал, полученных за иконы в Благовещенском соборе.

Однако верующие довольны, глядя на росписи, они обзаводятся надеждой на возможное в их жизни милосердие всевышних божественных сил.

Такова же по силе воздействия на верующих и роспись Рождественского собора в Сторожевском монастыре. В свежих красках торжественная радость красоты, сотворенной человеком.

Для собора Рождества Андрей с Даниилом написали иконы звенигородского чина. Всего семь икон, которым отдано все доступное художникам вдохновение. Лики изображенных на них святых и Христа, именуемого народом Спасом, способны потрясать. Семь икон, могущих цветом красок убедить верующих в том, что Бог для Руси не может быть карающим, а может быть только милосердным…

Нерадостно прожил это время и князь Юрий. Скончалась любимая мать, княгиня Евдокия! А летом, когда начала колоситься рожь, схоронили игумена Сторожевского монастыря, девяностолетнего Савву.

Князь не видит больше укоризненного взгляда сурового монаха, постигшего праведность жизни рядом со своим учителем Сергием Радонежским. Савва частенько призывал Юрия не забывать о поучениях и наставлениях крестного отца. Во взгляде Саввы для князя не было тепла. Юрию всегда казалось, что Савва знал все его помыслы.

Смерть матери окончательно оборвала родственную связь с братом Василием. Лишившись возможности часто навещать Москву, Юрий вынужден был довольствоваться слухами, получаемыми от московских соглядатаев. Слухи утверждали, что князь Василий после смерти матери стал молчаливым и набожным, скрывая за этим врожденную хитрость. Юрию было известно, что некоторые из бояр советуют налаживать добрые отношения с Ордой, откупаясь подарками, мол, хан Эдигей начинает терять терпение, недоволен всякими самовольностями Василия, что Орда хочет покорности ханской воле и опять грозит нашествием. Сторонники же сближения с Литвой увещевали Василия не обращать внимания на угрозы Орды, а добиваться крепкого союза с князем Витовтом. А когда тот опять начал отбирать у Новгорода куски исконной земли, Василий затеял спор с тестем. Спор загорался, и у князя Юрия нежданно появилась надежда, что этот спор не закончится миром, и тогда он сможет воспользоваться моментом и вырвать власть из рук Василия. Ратные силы Москвы и Литвы уже стояли друг против друга, но идти в битву остерегались. Князья не скупились на взаимные упреки и, выискивая пути к примирению, тянули время…