Текст книги "Андрей Рублев"
Автор книги: Павел Северный
Жанр: Историческая литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
Глава четвертая
1В роще на монастырском склоне шустрый весенний ветер раскачивал на березах бахрому голых ветвей.
Еще лежал снег. В сугробных наметах он заледенился, но каждое утро по склону извивались говорливые ручейки, торопливо сливая талую воду в Яузу. Нет на Яузе ледохода с хрустальным звоном от разломов льдин. Мельничные запруды успокоили бег речной воды, а без них не обойтись. Москва на хлеб охоча и ест его вдоволь.
На склоне уже обозначилась тропинка, протоптанная Андреем за годы, прожитые в монастыре. Не считал он, сколько верст отмерил на ней шагами, дружа с раздумьями. Сейчас на тропинке из-за ручейков мокреть, не везде еще она пригодна для прогулок. Сегодня утро с восхода выдалось солнечным. И, славя его, во всех монастырских скворечнях поют голосистые скворцы.
Андрей ушел на тропинку после ранней обедни. Одолели его мысли, да такие напористые, что мешали молиться. Как не быть мыслям. Как не надеяться, что станут они радостной явью. Вторая неделя прошла, как окончилась кладка Благовещенского собора. Высится он в Кремле под сенью трех глав. Уступает по величине Успенскому и Архангельскому соборам, но привлекает глаз к своим очертаниям. Пусть и не велик, а по красоте не уступает великим. Ждал Андрей, когда появятся его главы, увенчанные крестами, и наконец дождался. Не раз бывал внутри собора, рассматривал его своды. Не велик он и внутри, но все в нем к месту.
Неделя минула, как игумен Александр в вечернюю пору призвал к себе Андрея и Даниила. Сообщил, что есть слушок, что могут их позвать для украшения собора живописью. Определенного игумен ничего не сказал, а в умах живописцев появилась надежда, что и в самом деле представится им такая возможность. Да и как не быть надежде, когда сам князь Василий хвалил их работу в монастыре. Кроме того, еще зимой, перед Крещением, князь Василий за икону Нерукотворного Спаса одарил Андрея шубой и новыми сапогами. Была милостива и вдовая княгиня Евдокия – усадила есть рыбные пироги за стол со своей великокняжеской семьей в благодарность за написанный заново образ Христа.
Из-за внимания князя и княгини беспокойно жилось Андрею. Все его разговоры с Даниилом начинались и кончались мечтами о работе в Благовещенском соборе, оба словно забывали, что вряд ли их мечты осуществятся, пока в Москве живет и творит Феофан Грек.
А позавчера случилось совсем негаданное. Монастырь навестил посланный князем Василием молодой боярин. Посланец появился в келье, не жалея времени, просидел с Андреем за беседой, подробно расспрашивая, как можно было бы ладить сплошную преграду для отделения алтаря от храма. Боярин вроде бы только интересовался и не сказал ничего определенного, а Андрей сна лишился, размечтавшись, что его замысел, несмотря на то что митрополит настрого приказал о нем позабыть, может осуществиться именно в Благовещенском соборе.
Ходит Андрей по тропинке, а в мыслях – образы будущих икон. Утро солнечное, радостное. Поют скворцы. И трудно Андрею не верить, что мечты не сбудутся.
2В Москве по утрам и по вечерам на лужах талой воды и на грязи под ногами прохожих все еще с хрустом разламывается тонкий лед.
В опочивальне великого князя Василия сумрачно, на столе горит, оплывая, свеча. Василий в собольей шубе ходит по горнице в валенках. Несмотря на весну, печи топлены по-зимнему. Жарко в горнице, а Василия третий день озноб донимает. Сам не припомнит, где застудился, а может, недужит оттого, что любит пить квасы со льда. В хворости Василий, как дитя малое, капризен и обидчив, разом становится грузным, ходить начинает вразвалку и руки сует в рукава шубы.
Возле стола на лавке сидит князь Владимир Хоробрый, пришедший из думной палаты со встречи с посольством из Новгорода. С дозволения Василия гость из-за жары в покое снял кафтан и говорит без обычной для него горячности.
– Дури в новгородцах хоть отбавляй. Говорят все враз. А о чем толкуют, понять нельзя. А рожи у всех, как блины, масленые.
– Не милы тебе? Я из-за своей остуды послал тебя с ними на беседу. Зачем пожаловали? Поди, опять с архиепископом не поладили?
– Про него слова не сказали. Как прижгло пятки, так живо к тебе за помощью кинулись.
– В чем помощь от меня надобна?
– Витовт Литовский их изобидел. Как начал стаивать снег, он опять отхватил кус Новгородской земли.
– Ну и что? Опять мой тесть бояр обидел? Поди, взял-то малость.
– Две боярских вотчины прибрал к рукам.
– Так и знал. Бедняги, без отнятых вотчин голодом насидятся. Двух бояр обидел, а посольство в Москве из скольких боярских душ объявилось?
– Десять бород.
– Поди ж ты. И не жалко им было трясти себя по весенней распутице? Чего молят?
– Чтобы ты своим именем отписал Витовту просьбицу. Урезонил бы его смилостивиться и вернуть боярам отнятые вотчины. Лесные, да еще с рыбными ловлями.
– Вон как. А чего ты послам от моего имени пообещал?
– Пообещал передать тебе их просьбу.
– Так ничего и не обещал?
– Нет.
– Ну, молодец. Меня, поди, в душах клянут, что тебя послал с ними беседовать. Ох, новгородцы, новгородцы! В любой беде сломя голову к Москве бегут с улыбочкой, а в радости от нас мурла в сторону воротят.
Покашливая, Василий походил по горнице, постояв у окна, сказал:
– Витовту писать не стану – надоел он мне своим своевольничанием. Послам скажи, что князь Василий просьбу их выполнит, письменно урезонит Витовта, но исполнит ли тот просьбу, поручиться, дескать, не может.
– Послы надеются, что по твоему слову он все выполнит.
– Ежели бы я ему ратный кулак показал – тогда другое дело. Но я Витовту из-за Новгорода грозить не стану. В радости без нас обходятся, так пусть и в горести к тому же привыкают.
– Послы шибко надеются с тобой повидаться. Намекали, что не с пустыми руками приехали.
– Узнай сторонкой, чего привезли. Ежели соболей али иные меха, то пусть в обрат везут. От своей мягкой рухляди забот не оберешься. Окромя того, хворый я. Нет у меня охоты с ними беседовать. Ты мне лучше скажи, когда в Москве объявятся обещанные тобой плотничные мастера?
– За ними дело не станет. Ты с митрополитом побеседуй. Он слышать не хочет о новшествах в алтарной преграде.
– Пусть не слушает. Неволить его не стану. Храмто мой. Домашний. В своем крестовом храме могу ладить любое свое пожелание.
– А ежели заупрямится и не благословит твое пожелание?
– Не благословит?
– Так говорит.
– Тогда и я его пожелание позабуду. А оно ему ох как надобно.
– Решил, кому доверишь роспись?
– Сам уговорил меня Феофана Грека призвать.
– Так один-то он не управится.
– Послушав тебя, честь гречанину оказал. А помогут ему Андрей Рублев с Даниилом Черным. Живописцы дельные.
– Но надобно спросить на это согласие Феофана. Может, он не захочет трудиться с ними.
– Как это – не захочет?
– Старик с норовом.
– А у меня он тоже водится. Я, московский князь, честь Феофану оказал. Перед иноземцами я спину гнуть не привык.
– Ежели обидишь Феофана, с митрополитом окажешься не в ладах.
– А ты этим себе не докучай. Ежели митрополит станет заноситься, пошлю его отдохнуть в Киев епископом, откуда в Москву призвал. С Киприаном обойдусь, как батюшка.
– Так у батюшки нашелся повод для опалы Киприана – кажись, он с боярами спевался.
– И у меня повод сыщется – с Юрием он переглядывается и перед боярами не ерепенится.
– Но батюшка твой наказал и помиловал.
– И я помилую, когда одумается и не станет скупиться благословлять мои пожелания на пользу Московского княжества и Церкви.
– Стало быть, в самом деле поверил Андрею, что иконостас украсит алтарь?
– Перестал сомневаться, когда повидал написанный им Нерукотворный Спас. Душой принял Андрея. Только вот не знаю, как из одной оказии справедливым выйти. Может, выручишь из беды, в кою попал не по своей воле?
– Ясней сказывай.
– Игумену Александру я дал слово, что вместе с Андреем у Благовещения будет трудиться Даниил Черный. Но тут родная матушка без моего согласия позвала в помощь Феофану из Троицкого монастыря Прохора из Городца, потому как его жаловал батюшка.
– Понял. Матушке отказать нельзя. А Даниилу, ежели дозволишь, все объясню и чернеца не обижу.
– Только беседуй с Даниилом ласково.
– Не тревожься, все добром улажу. Но с митрополитом все же побеседуй.
– Беседовал. А тебе сказал, что в Москве я хозяин. Не поверишь, до чего мне хочется повидать замысленный Андреем иконостас, а на нем иконы. Все такие невиданные.
– Сам все время о том же думаю. Но побаиваюсь.
– Чего?
– Смогут ли сотворения наших изографов быть под стать Феофановым? Он всеми признан, а наши только пытаются шагать к признанию.
– Но и перед их иконами Русь молится. Сам видел, какие иконы творят. Андрей с Даниилом Господом тоже не позабыты. Ты мне верь. А теперь ступай. Притомился малость. Вздремну. Весной на сонливость охоч. Ступай. Да про плотников не позабудь…
3Над Москвой звездный шатер летней ночи. Город спит, убаюканный тишиной душной звездной ночи. Десятый год спокойно в Москве, отвыкла она от волнений из-за всяких напастей. Но знает, что в Орде дошагал до ханского трона мурза Эдигей.[20]20
Эдигéй (Едигéй или Идигéй) (1352–1419) – эмир Белой Орды из племени мантыг. Службу начал в войсках Тимура, женатого на его сестре. К 1396 г. стал самостоятельным правителем междуречья Волги и Яика, основателем Ногайской Орды. В 1397 г. Возглавил золотоордынское войско, в 1399 г. вместе с ханом Тимур-Кутлуком разбил соединенные силы Литвы и Тохтамыша. После смерти ТимурКутлука фактически сделался главой Золотой Орды, по своему усмотрению меняя ханов. В 1406 г. убил Тохтамыша, обосновавшегося в Западной Сибири. В 1408 г. вторгся в Московское великое княжество, опустошил Серпухов, Верею, Дмитров, Клин и Нижний Новгород, на обратном пути в Орду, где началась смута, разорил Рязань. Был убит одним из сыновей Тохтамыша.
[Закрыть] Литовский Витовт слегка озорует возле новгородских земель. На ратную ссору с московским зятем Василием не напрашивается. Бояре тоже спокойны. Они холят свои бороды, отпаривая их в молоке, чтобы ярче золотился и серебрился в них волос. Черные люди в мирном труде умываются потом, берегут в себе кровь, пока снова для защиты отчей земли не понадобится. Удельные князья с Москвой не спорят, между собой не задираются, но живут со своими тайными помыслами.
Тишина на Великой Руси, а она ей так надобна для житейской стези…
Ночное время течет неслышно, будто вода в степной реке.
На соборной площади Кремля от Успенского собора к Благовещенскому, сливаясь с темнотой, ходит Андрей Рублев. Подходя к растворенным дверям Успенского собора, останавливается, всматриваясь, как в его чернильной темноте перемигиваются огоньки в неугасимых лампадах. Постояв, направляется к Благовещенскому, в котором темно, но Андрей знает, что недолго осталось ждать того дня, когда и в нем не будут потухать лампады.
Не первую ночь бродит без сна Андрей по Кремлю в творческих раздумьях. По желанию князя Василия в соборе сошлись в труде три живописца, и у каждого из них разные навыки иконописания. Феофан, прославленный византиец, а рядом с ним Прохор из Городца и Андрей Рублев.
Второй месяц трудятся мастера, хмурясь, когда не живут краски, и радуются, когда каждая из них находит свое место на сотворенных иконах.
Живет Андрей в Чудовом монастыре вместе с Прохором, потому и обсуждают сообща свои замыслы. Иной раз Андрей скажет о задуманном, а Прохор вместе с ним осуществляет замысел. Чаще всего Прохор без спора принимает замыслы Андрея, особенно относящиеся к евангельским событиям, изображаемым на праздничных иконах.
Начало работы было трудным. Феофан Грек, пользуясь знатностью, оставил за собой написание всех лучших икон, в которых мог блеснуть мастерством исполнения. На Деисусе велел Прохору с Андреем писать только три иконы – архангела Михаила, апостола Павла и Георгия. Правда, отдал им весь третий ярус с иконами праздников.
Привыкнув всюду главенствовать, Феофан на этот раз только лишь миролюбиво настаивал на том, чтобы его помощники старались во всем ему подражать. Помощники покорно выслушивали его наставления, но при написании икон шли своим путем.
Написанный Андреем архангел Михаил разгневал Феофана. Он два дня не замечал и не разговаривал с Андреем, но все же вынужден был согласиться, что все они будут писать в своей манере, используя свою красочную палитру.
Феофан, работая, любил беседовать с любопытными, заходившими в собор, чаще всего это были бояре всех возрастов и разной знатности. Они восторгались работой живописца, особенно всех удивляла твердость его руки. Ведь при росписи стены по мокрой штукатурке любой ошибочный мазок кисти мог непоправимо испортить весь живописный замысел. Но таких мазков у Феофана не было, и это всех восхищало. Из разговоров с приходящими Феофан узнавал московские новости и охотно делился ими с помощниками.
Любопытные приходили и к Прохору и Андрею, писавшим иконы. Прохор праздную публику отпугивал от себя суровыми взглядами, а когда это не помогало, переставал работать и выходил из храма. Андрей на смотревших не обращал внимания, делал вид, будто не слышит задаваемых вопросов, на них не отвечал, и любопытные, недовольные его невниманием, отходили. Ведомый всей Москве прорицатель, юродивый старец Астий, просиживал часами на полу возле Андрея, не отводя глаз от создаваемой его кистью иконы.
Частенько навещали собор сам московский князь Василий и Владимир Хоробрый, митрополит Киприан, княгиня Евдокия и многочисленные монахи.
Живописцы, как и уговаривались, неделю писали иконы, неделю – расписывали стены. Помогая Феофану в работе по росписи, Прохор и Андрей старались следовать его манере и использовать цвета, излюбленные византийцем. Феофан, довольный их послушанием, дружески шутил, иногда поощрительно похлопывал помощников по плечам.
В палитре Феофана, в настенной живописи и на иконах, преобладали краски: коричневая, золотистая, оливковая, холодные синие тона и блестки алой. В его иконах была присущая только ему четкость рисунка. Все было продуманно. Изображения были торжественны и суровы.
Прохор и Андрей огорчались, что Феофан не захотел понять замысла расположения икон на иконостасе, а потому фигуры на его иконах были не слиты воедино с общей идеей, а краски на них не вызывали той радости, которая была в красках на иконах, написанных русскими мастерами.
Были уже написаны Прохором и Андреем «Воскрешение Лазаря» и «Рождество Христово». Перед этими иконами Феофан стоял подолгу, собирая на лбу морщины и прищуривая глаза. Иконы работы Феофана – «Иоанн Предтеча» и «Апостол Петр» – особенно привлекали внимание Андрея.
Сегодняшняя бессонница подняла Андрея на ноги не случайно. Он уже третий день не мог решить, какой должна быть икона «Преображения».
В Новгороде Андрей видел «Преображение», написанное Феофаном, теперь оно, появляясь перед глазами, мешало думать. Андрей ясно помнил, как на иконе Феофана расположены фигуры Христа, пророков и апостолов, помнил и позы апостолов, застывших у подножия гор, но ему необходимо создать свое «Преображение». Наконец он понял, какой она должна быть, – Христос в ореоле круга, с которым слиты пророки. Круг с Христом станет доминировать на иконе, в красках которой не будет борьбы света и теней, такой явственной на иконе Феофана. Андрей напишет свою икону любимыми красками – розовой, пурпурной, – не обойдется без золотистой, он не поскупится и на васильковые тона. Его зелень будет такой, как неспелая рожь. Этим цветом он окрасит горки, перед которыми изобразит павших ниц апостолов, будто прикрытых дымкой.
Прохор, ожидая слова Андрея, тревожится, но не торопит, понимает, как сложно найти верное решение.
Вчера Андрей кое о чем поделился с навестившим его Даниилом Черным. Тот выслушал внимательно, но промолчал.
Прислушивается Андрей к выкликам дозорных на кремлевских стенах и начинает верить, что на всей Великой Руси царит мирная тишина, и хочется ему надеяться, что она будет вечной и все, что сотворено трудовыми руками, будет нерушимо и станет поучать потомков свято чтить минувшее.
Однако до Андрея, работающего без устали в соборе, долетают известия о появлении в Орде нового хана Эдигея, из-за которого все чаще начинают в Москве вспоминать про татар. Но все слухи кажутся Андрею ненужными, ведь его мысли только об иконах, коими он с Прохором украсит иконостас, по его замыслу на славу излаженный серпуховскими плотниками.
Звездное небо становится светлее.
Дожидается Андрей нового утра, надеется, что взошедшее солнце подарит вдохновение для написания «Преображения»…
4Шуршат по Москве перегоняемые ветром опавшие листья. Осень каждый день все щедрей раскидывает по городу красочные ситцы.
Ветрено.
Соборную площадь в Кремле затопил людской поток.
Из Успенского собора после отпетой обедни пришел крестный ход для освящения Благовещенского собора. Плотно стоят люди. Не всем нашлось место в соборе, потому что на праздник собралась вся ремесленная, торговая и боярская Москва. Трудно людям дышать в тесноте. Хорошо, что день выдался с прохладой, а то бы залились потом. Пестра толпа мирян.
Чин освящения совершает митрополит Киприан с епископами и духовенством. Собор заполнен знатными богомольцами. Всюду кафтаны из цветных заморских тканей, на боярах – шелка и парча с мехами, на площади люди – в домотканых холстах, не редкость здесь кафтаны и монашеские рясы.
В соборе от множества горящих свечей и лампад жарко. Оплывают свечи в паникадиле, висящем над горним местом, на котором стоит в кольце духовенства митрополит. Тяжелая парча на ризах. Огни свечей высекают искры в алмазах епископских митр. Низко над молящимися стелется пеленой сизый туман ладанного дыма.
На красном ковре перед амвоном – великий князь Василий с женой Софьей. Литовская княжна на московских хлебах раздобрела, утратив свое изящество. По правую руку от князя – его матушка. Рядом с ней два младших сына – Юрий Звенигородский и Андрей Можайский.
Андрей, самый младший, по осанке дороден, уродился телом в отца, хотя в его волосах медного цвета даже больше, чем у Василия. Андрей по характеру покладист. Его удел – заслон Москвы с запада. Настолько почтителен к Москве и брату, что в своем уделе на чеканенных с его именем деньгах велит на обратной стороне монеты выбивать московский герб – ездецавсадника на коне с мечом и копьем. Можайский князь знает о неприязни Юрия к Василию, но молчит. Молчит, так как знает, что Юрия словом не вразумишь на доброе отношение к старшему брату. Андрей вместе со всеми не отводит глаз от необычного иконостаса с красочными иконами.
Тучный протодиакон выпевает густым басом возгласы ектении, и от каждого сказанного им слова в ушах молящихся несмолкаемый звон.
Феофан Грек стоит на правом клиросе, но рядом с ним нет ни Прохора, ни Андрея Рублева. Они пришли вместе с князем Василием, но не осмелились стоять у всех на виду, – стоят в тени, прижатые к стене парчовыми тушами бояр и купцов.
Андрею видна только часть иконостаса, и он не отводит от нее восторженного взгляда и словно заново видит все, что было пережито за те месяцы, когда он украшал собор росписью и иконами. Андрею известно, что в Москве уже давно у всех на устах его имя и имя Прохора, и говорят люди о них как об украсителях собора, упоминая вровень с именем Феофана Грека. Рядом с Андреем стоит Даниил Черный, видя волнение друга, и сам задыхается от волнения.
Всюду огни свечей и лампад, а от них живые искры радости в глазах молящихся.
Встряхивая головой, крестится князь Василий, всякое его движение повторяют ближние бояре и воеводы, среди которых и серпуховской князь Владимир.
Василий доволен, видя восторг в глазах жены и слезы умиления на глазах матери. Рад Василий и тому, что брат Андрей с нескрываемым изумлением смотрит на иконостас. Но холодок в глазах Юрия видит Василий, памятный ему с детства холодок, появлявшийся, когда брата одолевала зависть.
Василию известно, что Юрий своему сыну тоже внушает нелюбовь к московскому дяде. А гордыню брата заботливо пестует его жена Марфа, греховно красивая и властная женщина, ненавидящая Москву только за то, что не она в ней хозяйка. На освящение собора с мужем не приехала, сослалась на хворость. Доносят Василию обо всем, что творится в Звенигороде, но сегодня у него нет обиды на брата. Сегодня он доволен, что осуществил заветное желание, оставил в Москве о себе память – новый собор.
Неожиданно в соборе ожила тревога, с паперти донеслись истошные выкрики:
– Допустите меня! Допустите грешного! Матерь Божья велит!
Озираясь, зашевелились парчовые туши. Испуг на лицах митрополита и епископов; вспотели боярские лица, начал покашливать князь Василий.
Расталкивая тесные ряды молящихся, звеня веригами, в собор протискивался юродивый, старец Астий, в лохмотьях на исхудалом теле. Тыча бояр деревянным посохом, увенчанным черепом ворона, он, пробившись к духовенству, растерянно спрашивал:
– Где он? Где хоронится? Слава ему! Слава!
Увидев наконец возле стены Андрея Рублева, Астий, заливчато засмеявшись, кинулся к нему, упав перед ним на колени.
– Нашел тебя! Нашел тебя к своей радости! Велела мне Матерь Божья преклонить перед тобой колени и лбом подолбить землю за лики ее, сотворенные тобой в сем храме.
Встав, юродивый хрипло кричал:
– Все кланяйтесь ему, рабу Божью Андрею! Все на колени перед ним, и ты, князь Василий, со всеми не бойся колени ушибить!
Юродивый еще продолжал кричать, но сильные руки воевод и бояр вывели его из собора, где снова гремел голос протодиакона и пел хор.
Андрей, бледный, стоял с плотно прикрытыми глазами, а из-под ресниц просачивались слезы и текли по щекам…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.