Текст книги "Андрей Рублев"

Глава седьмая

1

Весенняя распутица в 1390 году затянулась.

В лесах и оврагах все еще плотно лежали снежные сугробы под блеском обледенелой корки, таяли медленно, а главное, без желанных людям шумливых ручейков.

На тележниках и тропах вязким было тесто грязи. Туго распускались почки. Без охоты пели скворцы…

Москвой второй год правил великий князь Василий Первый.

Удельная Русь достойно отмолилась на панихидах по без времени почившему князю Дмитрию Донскому.

Новый князь, обликом невидный, на слова не тороватый, княжил с прищуром и с пристальной оглядкой. Смерть отца застала его врасплох. По совету отца взял себе в подруги дочь литовского князя Витовта, Софию, а тут уж по отцовскому духовному завещанию величают великим князем.

Москвой и княжествами судить-рядить тягостно, но Василий Дмитриевич, крестя лоб, правил по своему разумению, даже без материнских советов обходился, не говоря об иных прочих.

Юродивые на папертях сулили ему покой и беды. Вещания эти князю не новы. Знает, что Русь без тех или иных бед не живет. Но к любым шепоткам и вздохам бояр Василий прислушивался внимательно.

Москва и княжества тоже с оглядкой привыкали к правежу Василия. Черным людям был по нраву – парчу носил редко, не гнушался иной раз в соборе стоять в гуще молящихся черных людей, не вертя носом от их телесного духа.

Бояре, отвешивая Василию поклоны, молчаливо супились, видя, что он из их рядов выбирал себе в прислужники порой вовсе не знатных родом. Таких, как Федор Кошка,[15]15
  Федор Андреевич Кошка (?–1391) – пятый сын основателя династии Романовых Андрея Кобылы. В 1380 г., при выступлении великого князя Дмитрия в поход против Мамая, Кошке было поручено «блюсти» Москву.


[Закрыть] который был всегда под рукой у князя. Крестясь, бояре наблюдали, как Василий отстранял от своего порога тех, кто при его родителе ходил в коренниках. Присматривались бояре к новому князю и придраться ни к чему не могли, был он по-христиански правильным.

Татарским баскакам Василий не нравился, потому на все их напоминания о долге перед Ордой отмалчивался. В обращении с ними не заносился, но как и отец, близко их к себе не подпускал. Василий понимал, что с татарами сейчас лучше обходиться молчаливостью – Большая Орда занята грызней с крымскими татарами. Надеялся, что, когда придет время, он сумеет сказать татарам свое ответное слово.

У Василия всяких забот избыток, но изживает их без тревожности. Не одинок бредет по княжеской тропе в Москве. Матушка рядом, выпестовавшая с колыбели, а через десятки верст в монастыре Святой Троицы благословитель отец Сергий, давший слово родителю до самой смерти не оставлять Василия в беде и радости.

Ходят по Москве про нового князя всякие слухи. Бабы судачат на все лады, что Василий молодую жену не шибко любит, оттого будто в соборе на молодух поглядывает. Говорят, что к меду он не пристрастен, жирность в еде не уважает, но любит всякую рыбу. Однако больше всего люд Москвы озадачивает то, что Василий неулыбчив, а если улыбнется, то лишь глазами, в коих светится доброта, переданная ему матушкой-княгиней.

Время шло, а Русь все еще поминала добрым словом Дмитрия Донского, сокрушаясь о его ранней смерти.

Только второй год правит Москвой великий князь Василий, помня завет отца, что держит он в своих руках все будущее единство Великой Руси. Только нельзя забывать молодому князю, что возле него уже водятся противники этого единства, и среди них – родной брат Юрий…

2

Весна в Новгородской земле только с первых майских дней начала подсушивать распутицу. В этот день было солнечно, но ветрено. Набегали тучки и сыпали бисером дождя. Пошуршит дождь и стихнет, будто вспомнит, что в Новгороде грязи не разведет и на настилах улиц зеркальцами не раскидает лужи. Бежит полноводный по-весеннему Волхов, в медных пятнах отраженного заката.

Выйдя из Детинца, шли берегом Феофан Грек и Андрей Рублев. Им по пути – в северную сторону Софийского конца: Феофану – домой, Андрею – в Зверин монастырь.

Живописцы окончили очередной трудовой день, обновляли во дворце архиепископа роспись крестовой церкви.

Феофан в синем плаще на голубой подкладке. Пышность волос примята бархатной скуфьей. Шагает, опираясь на посох. На Андрее – суконный коричневый кафтан, обшитый черной тесьмой, а на ногах – сапоги из желтой кожи.

Идут молча.

Андрея удивляла молчаливость византийца. Он не осмелился спросить, в чем ее причина. У старого человека есть причины быть молчаливым, хотя бы от раздумий. У Феофана таких раздумий немало накопилось. Разве напрасно он последнее время часто говорил с неудовольствием, что устал от Новгорода. Сокрушался, что новгородская жизнь сделала из него домоседа, а ведь в Византии он ездил с места на место, любил смотреть на все новое, не виданное прежде.

Портили Феофану настроение больные ноги и руки. В миновавшую зиму живописец часто отлеживался в постели; в руках с распухшими пальцами больно было держать кисть, но Феофан, превозмогая боль, работал с обычной энергией.

Шагая, Феофан недовольно откашливался, прищуривая глаза от бликов на воде Волхова. Покашливанием всегда выражал недовольство. За год частой совместной работы с живописцем Андрей успел приметить многое из его нрава, поэтому сегодня не сомневался, что молчаливость грека – признак недовольства. Андрей полагал, что старец тоскует по родине, недаром последние дни во время работы он рассказывал о Константинополе, о своих росписях его храмов, и Андрей видел, какими грустными были глаза рассказчика.

Когда свернули в переулок, ведущий к дому Феофана, он, оглядев Андрея, сухо спросил:

– Продолжаешь скрытничать?

– Не пойму, о чем ты?

– Почему молчишь, когда должен сказать, что обзавелся желанием покинуть Новгород? Мохоногов об этом знает, а я от тебя ничего не слышу. Откуда эта весть у него?

– Должно быть, от игумена Исидора.

– Ты беседовал с ним об отъезде?

– Высказал ему свое намерение.

– Когда задумал это?

– Когда узнал о недовольстве мной живописцев, работавших с тобой. Им не по душе, что ты добр и ласков со мной.

– Когда узнал о недовольстве?

– Когда трудились в храме Параскевы Пятницы на Торгу.

– Почему ничего не сказал мне?

– Не хотел сор трясти. Обидно было. Об отъезде сказал бы, когда вплотную к тому подошла пора.

– Решил покинуть Новгород из-за пустой людской зависти? От обиды принял решение, не захотев держать совет со мной. До сих пор не удостоверился, что нужен мне как помощник в работе, способный при надобности заменить меня? Решил покинуть Новгород, будто в нем нет у тебя друга Феофана?

– Чужой я здесь. Людская зависть душу палит до ожога. Покой хочу отыскать.

– Рано начал думать о покое.

– Сам понимаю, что рано, но душа устала, спознавшись с горем. Счастье житейское потерял по воле судьбы.

– Нельзя из-за горя опускать руки. Нельзя тебе, Андрей, жалеть усталую свою душу, забывая, что в твоих руках живет смелость живописца. Зависть неприятна, она как язва, она всегда будет твоей спутницей, ибо носишь в разуме пламя одаренности.

– Но зависть – большая помеха в работе. Небось сам замечал, как часто живописцы косятся на меня, когда ты ставишь меня рядом с собой.

– Скажу им, и они не посмеют больше.

– Посмеют. Я увижу неприязнь в их взглядах, в улыбках, услышу шепотки.

– Моя вина в том, что не обратил внимания на то, как относятся к тебе живописцы. Они всегда завидуют друг другу. – Феофан вздохнул. – Может быть, и я обижал тебя своими суждениями, ведь многое в твоих творениях мне непонятно, чуждо.

– Тоскую я по Руси. Весной тянет меня в родные места. Сам знаешь, что на Руси за то время, что прожил я в Новгороде, многое свершилось. На Москве новый князь правит. А здесь, не зная его, над ним посмеиваются, не верят, что сможет отца заменить. А ведь Новгород всем обязан Руси. Ее спиной от татар заслоняется. Она обороняет его покой и кровью за него сполна расплачивается. Не охота мне больше угождать здешним спесивцам, по их указке иконы писать.

– Все сказанное тобой мне понятно. Но ты сам выбрал в жизни сей путь. Ты, помогая мне, укрепляешь свои познания в мастерстве, надобные в настенной живописи. Ты – живописец, в твоем разуме и в твоих руках вижу уверенность в своих силах, а это самое главное, что нужно живописцу.

– Иконник я, мудрый Феофан.

– А разве я не иконник? Но прежде всего ты живописец. На стенах мы пишем те же иконы, в коих замышлены священные события Старого и Нового Заветов Божьего закона. Ты молод, тебе предстоит пройти много каменистых дорог. Путь живописца тернист.

Навстречу по узкому переулку мчались всадники, и Феофан замолчал. Когда всадники поравнялись с путниками, один из них крикнул:

– Долгой жизни тебе, господин Феофан!

– Того же и тебе желаю, добрый человек! – крикнул ему вслед Феофан.

Разговор взволновал Андрея. Феофан его взволнованностью был доволен, видя, что сказанное не пропадет даром и, возможно, Андрей отложит свой отъезд из Новгорода. Феофану хотелось еще многое из своего опыта передать Андрею, в котором разглядел искру Божию. В его талант он верил, и потому его пугал отъезд Андрея.

– Андрей, я так привык к тебе. В тебе я вижу свою ушедшую молодость, поэтому и ничего от тебя не скрываю. Я многое замыслил сотворить, но все чаще начинаю уставать от огромности своих замыслов. – Феофан вздохнул. – Останься в Новгороде. Останься ради упрочения своего мастерства.

– Я здесь чужак. Неприязнь ко мне гонит отсюда. Я сам никому поперек дороги не становлюсь. В Новгороде многому научился, повидал старинную живопись, разумом посветлел от твоих мудрых советов.

– Я никогда не принуждал тебя слепо за мной следовать. У тебя свое видение, своя дорога.

– Сделай милость, пойми мои слова. Велико мое счастье оттого, что мне довелось с тобой рядом работать. Пойми, как опасался я неверного мазка своей кисти, который мог испортить твой труд. Разве не видел я, сколько раз ты морщился из-за моих ошибок или из-за того, что, вплетая в твой замысел свое разумение, мешал тебе работать с привычным для тебя размахом. Ты милостиво прощал мне мои ошибки. Трудно мне шагать с тобой в ногу – не способен я покорно подражать другим. Никак не могу пересилить стремление самолично искать живую ясность красок. Прости ради христа за правду. Боюсь, находясь рядом с тобой, потерять в себе уверенность. Сам вижу, что перед твоим умудренным мастерством нельзя устоять. Страшно мне оттого, что по-иному верю и вижу в твоих росписях божественное.

Не заметив, как они дошли до дома Феофана, спутники остановились возле ворот. Феофан погладил рукой плечо Андрея и, сокрушенно вздохнув, направился к калитке. Андрей, проводив старца пристальным взглядом, пошел дальше и скоро оказался за околицей и, миновав приземистую часовенку возле боярской усадьбы, вошел в молодой березняк. На обочинах тележника и утоптанных троп буйно цвели одуванчики, все пространство было усыпано их желтыми пуговками.

Андрей шагал нахмурившись, думая о разговоре с Феофаном, прежде времени узнавшим от других о желании Андрея покинуть Новгород.

Зиму Андрей скоротал в трудных раздумьях о своей жизни. По наказу игумена написал много икон, часто работал с Феофаном, но не было дня, чтобы он не думал об Иринушке. Она находилась неподалеку, и ему хотелось повидать ее. Он с трудом перебарывал это желание, но весной оно еще более усилилось. Образ любимой стоял перед глазами. Андрей понял, что должен покинуть Новгородскую землю, но не знал, как заставить себя смириться со случившимся и как жить дальше. Порой он видел выход в постриге в монашество, но сознавал, что и в рясе не сможет смирить и избавить себя от тоски по утерянному счастью.

Дойдя до оврага речки Гзени, заросшего осинником, Андрей услышал раскатистое стрекотание сорок и вспомнил, что, по приметам, это сулит получение нежданной радостной вести. Он улыбнулся, подумав, что ему в Новгороде не от кого ждать какой-либо вести.

Наконец он достиг монастыря и тут же услышал голос монаха-привратника:

– Объявился? Немедля зайди к келарю.

Келаря Андрей увидел возле подвод у Хлебной башни, где тот наблюдал за разгрузкой мешков с мукой.

Келарь, увидев Андрея, спросил, идя навстречу:

– Пошто эдак запоздно воротился? – И тут же продолжил: – Надобность в тебе у игумена объявилась.

– Может, скажешь, в чем надобность?

– Не ведаю. Только с полудня все время он о тебе спрашивает. А ты эвон как запозднился. Феофван, как я вижу, может семь потов из людей выжать. Ступай поснедай – и к игумену. Сам знаешь, старец не любитель ждать, начнет попрекать нерадивостью.

Книжная горница в игуменских покоях монастыря просторна, но приземиста. В красном углу перед большим образом Симеона-богоприимца горит лампада, освещая лик святителя, в честь которого основан монастырь. Вдоль трех шершавых стен – крепкие полки. На них – книги в кожаных и деревянных переплетах, связки летописей, свитки грамот с висячими печатями. На четвертой стене развешаны булатные мечи, щиты и секиры. По преданию, они отняты в битве с кметами полоцкого князя Всеслава Брячиславича, давным-давно подступавшего с недобрым нашествием, но отогнанного новгородцами, которые бились с ним в лесах возле Зверина монастыря.

Когда Андрей вошел в горницу, игумен Исидор с шалью, накинутой на плечи, сидя у стола, читал свиток.

– Благослови, честной отец, – сказал Андрей, отвесив поясной поклон.

Исидор не торопясь благословил Андрея, начертив рукой в воздухе крест.

– Пришел! Заждался тебя, Андреюшко. Надобен, а тебя нет и нет.

Старец, встав, прошелся по горнице, зябко потирая руки. Лицо монаха посуровело. Походив молча, Исидор остановился у стола и, свернув только что читанный свиток, спросил:

– На сколь ден у тебя работы в крестовой архиепископа?

– Кто его знает. Как будет робиться.

– Тогда Феофан будет один надобное дописывать. А ты соберешься в путь.

– Далеко ль?

– Не торопи. Обо всем порядком поведаю. В свитке сем вычитал радостную для тебя весть. Привезена сия грамотка инокинями из монастыря Покрова Богородицы, в коем ты оставил о себе добрую память. Матушка Рипсимия вопрошает меня про твое житье.

Андрей, слушая старца, не отводил глаз от руки монаха, держащей свиток.

– И велит мне благословить тебя сызнова наведаться в доверенный ей монастырь.

Андрей от сказанного растерянно сел на лавку возле двери, а старец, увидев на его лице испуг, спросил:

– Пошто лик побелел?

– Нет мне туда пути. Там…

– Помолчи! – резко сказал Исидор, положив свиток на стол. – Обо всем, о чем мог бы сказать, мне давно ведомо. Дружеская тебе душа, ноне Господу на милость доверенная, печалится о тебе, а от печали душевную стойкость теряет.

– Честной отец, неужли повелишь заново душевную боль ворошить?

Исидор, не глядя на Андрея, вновь резко и твердо сказал:

– Поедешь! И душевную боль осилишь, веря, что иная тяжесть житейская оборачивается для души исцелением от боли. Ведь радостен тебе зов матушки Рипсимии? От меня не надобно скрывать помыслы. Матушка, живя милосердием к людскому горю, решила позвать тебя для желанной встречи. Она за свой зов перед Господом в ответе. Понимай, что праведница не углядывает во встрече греховности. Быть сей встрече! Поедешь не с пустыми руками. Повезешь иконы, написанные тобой по моему наказу. Уразумел? Мудра Рипсимия, доверив мне тебя с горестью, кою врачевал сотворением икон. Новгород не позабудешь, потому сам в нем о себе память оставил, трудясь с Феофаном. Его замыслы выполнял, но сумел в них и свое разумение оставить. Ступай! Собери мысли. Поутру решим, когда в путь подашься.

3

Только на четвертый день в закатное время Андрей на подводах Зверина монастыря, груженных мешками с припасами, доехал вместе с двумя монахинями до берега реки, по которой предстояло плыть в обитель на струге.

Андрей перенес на струг связку икон, а потом помог с погрузкой всех припасов.

4

При напористом попутном ветре по реке плыли второй день. Плотные облака застилали небо. Берега в свежей зелени, а речная вода с черными полосами у берегов, и нет в ней красоты прибрежных отражений.

Плывет струг, вспенивая воду, и частенько из камышей поднимает на крыло то диких гусей, то уток. На корме у рулевого весла в нагольном тулупе здоровенный мужик, которого величает монахиня Дукитий, нахмуренно оглядывает берега. Парус в проворных руках двух монахинь. Черноглазую зовут Хрисой, а голубоглазую Дарьей. Хриса задумчива, а Дарья любой момент готова оживить лицо улыбкой. Хрисе не по душе, что Дукитий круто изворачивает струг то к одному, то к другому берегу, будто старается обойти мели, и она кричит ему:

– Че виляешь, чать, по вешней воде бежим!

Дукитий на подобный выкрик жмет в кулаке бороду и, не подавая голоса, недовольно сплевывает за борт.

Андрей Рублев, накинув на плечи полушубок, сидит на носу, прислушиваясь к монотонным всплескам воды. Первый день плыли медленно из-за ветра, едва шевелившего парус. Сегодня ветер дул ровно, и от надутого паруса поскрипывала мачта. Андрей думал обо всем, что оставил в Новгороде. Чаще всего перед глазами лицо Феофана Грека, озабоченное и печальное. Он проводил Андрея до околицы, долго не отпускал из объятий и на прощание подарил кисти, сделанные в Византии. Не менее тепло простился с Андреем и игумен Исидор, вручил в дар лисий треух. Мохоногий отговаривал Андрея покидать Новгород, но тот был уверен, что он делал это по просьбе Феофана. Андрей не жалел, что больше не вернется в Новгород, потому что устал от недоброй зависти живописцев, с которыми пришлось столкнуться в Зверином монастыре и возле Феофана Грека.

Плывет струг по неприветливой реке, все еще не унявшей прыть вешней воды. Пробегает мимо глухих стен хвойных чащоб, плывет мимо рыбачьих сельбищ и одиноких избушек. При виде струга к реке с веселыми криками бегут ребятишки с лающими собаками. Сельбища жмутся к перелескам, будто ищут от них защиты во время зимних буранов и метелей. Избы в них черные, под такими же черными соломенными крышами. Маленькие оконца изукрашены резными наличниками. Есть в хмурости таких сельбищ суровая красота.

За очередным поворотом река стала шире. Андрей зябко повел плечами, встал. Прошел на корму, обрадовав Дукития, которому было тягостно одиночество.

– Согнал ветерок-то?

– Студено стало.

– Дале, когда побежим мимо Векшиных сосновых оврагов, еще студенее будет. В них до середки лета снега лежат.

– Ты, должно, родом здешний, Дукитий? На реке живешь, как на своей печке.

– Ежели по правде баять, то могу поведать, что ничегошеньки не ведаю о том, где народился. Батюшку с матушкой в полон взяли, а меня на четвертом году от роду бабка, от татар спасая, сюда уволокла. Бабка померла, так и не сказав, откуда я родом. А реку не хуже своей ладони знаю.

После полудня облака начали прокалывать лучи яркого солнца, а на реке звездочками стали вспыхивать блики. Солнце преображало мрачные лесистые берега. В окраске хвои и мхов ожили красочные переливы оттенков.

Андрей под присмотром Дукития стоял у рулевого весла и выполнял приказания кормчего. Это увидела, перебарывая дремотность, Хриса и спросила Андрея:

– Никак, до всего охота тебе дознаться? Видать, потому и за Русь стоял на Куликовом поле.

– Так в житейском обиходе, матушка, любой труд подмога.

– Судишь резонно. Что ж. Постигай ремесло кормчего. Ночевать, Дукитий, станем возле Вороньего сельбища.

Когда монахиня ушла с кормы, Дукитий, вытерев рукой вспотевший лоб, с удивлением спросил:

– Неужли правду молвила про Куликово-то?

Андрей кивнул.

– Пошто до сей поры молчал?

– Воды с той поры из всех рек Руси много утекло.

– Да то чудо-то, поди, вечно. Повидал его, стало быть?

– С мечом за него на татар шел.

– А мы здеся про него только слыхали, – с завистью в голосе сообщил кормчий.

Андрей, увидев вдали очертания крепостных стен, сказал:

– Гляди, никак Угляд-крепость?

– Она самая. Теперечи меня допусти к веслу.

На крутом каменистом берегу, нависая над рекой, дыбились высокие бревенчатые стены. Скворечниками над ними вздымались три оглядные вышки, в которых маячили дозорные.

Дукитий круто повернул струг к берегу, вел его возле каменистых скал с причалами, у которых густо началены струги, ушкуи и лодки. Когда струг поравнялся со стенами крепости, со средней башни донесся крик:

– Куда путь держите?

– В обитель Покрова! – напрягая голос, ответил Дукитий.

Вечернее эхо раскатисто повторило вдали вопрос и ответ.

– Кажись, пронесет, – обрадованно сказал Дукитий.

Но следом на башне затенькал колокол.

– Не пронесло. Велят приставать. Станут трясти, окаянные.

Струг, покорный рулевому веслу, поплыл к причалу. Хриса с Дарьей проворно спустили парус…

Дозорные кметы, без особого удовольствия оглядев груз на струге, несмотря на протесты и причитания Хрисы, пугавшей их Божьим наказанием, все-таки уволокли мешок с овсяной крупой.

Подняв парус, струг отплыл от Угляд-крепости, при добром ветре продолжая путь среди берегов, с которых наносило ароматом цветущих черемух. Река стала узкой, несла вешние воды в русле, зажатом высокими берегами. Солнце садилось в кумачовом полыме, вещая на завтра ветер.

На струге появился новый человек. Худощавый, быстрый на ноги, опрятно, но бедно одетый старик, назвавшийся Савелом. Он упросил Хрису взять его на струг, так как держит путь в обитель Покрова по обету, данному его тягостно больной женой. Получив дозволение остаться на струге, старик сразу взялся за наведение на нем порядка, с метлой прошелся по всему судну, наново переложил не аккуратно сложенные мешки с пшеном.

Обратив внимание на Андрея, Савел подробно расспросил его о том, кто он и чем зарабатывает себе на хлеб. Лицо старика с детскими ласковыми глазами напомнило Андрею лицо дорогого ему учителя, отца Паисия, и он охотно отвечал на вопросы нового путника. Старик же, узнав, что Андрей иконник, был настолько удивлен, что на его глаза навернулись слезы умиления.

Быстро темнело.

За новым поворотом русла на лесной прогалине показались избы и церковь Вороньего сельбища.

На берегу, в рощице цветущих черемух, стояла кособокая изба деда Вонифатия, бревна сруба которой были обрызганы сизой плесенью лишайника. Перед избой кривой столб с козьим черепом для отпугивания нечистой силы. Над воротами пастью к реке прибита голова медведя, чтобы мимо жилья не шатался леший. Изба деда Вонифатия в почете у всего сельбища, потому без его знахарских снадобий ни одна живая душа не обходится. О появлении у берега струга дед Вонифатий узнал по лаю своего дворового пса, осипшего на голос. Старик, накинув овчину поверх исподней длиннополой рубахи, поспешил на берег. Увидев на струге монахинь и Дукития, Вонифатий обрадованно зашамкал беззубым ртом:

– Топайте в избу по сухой тропе. Гостям завсегда рад и доволен. В избе не только черствый хлебушко сыщется, присыпанный доброй солью, здесь любой недуг от Божьих травок да от пчелиного меда найдет исцеление.

– Не обессудь, ежели избу дымком костра окурим. Может, и щепья запалить его не пожалеешь?

– Дыми, матушка, моя изба к любому дыму привычна. Дровишками разживись на моем дворе. Пса не бойтесь, на крепкой цепи.

Дукитий, наклонившись к старику, что-то сказал ему шепотом, а тот, улыбнувшись, согласно закивал и громко сказал:

– Пойдем…

Ночь темная, как перо на вещем вороне. Звездная россыпь. Золотится рогатый месяц. Стойкий запах черемухового цвета. Огонь в костре с блестками искр высвечивает каменистый берег и людей возле него. Крякают от одиночества селезни на реке.

Путники, пригласив к трапезе Вонифатия, в охотку поели сальму, сваренную с пшеном. Запили снедь клюквенным взваром с ржаными сухарями с медом, коим торовато угостил Вонифатий.

Поели и разошлись на ночлег.