Текст книги "Андрей Рублев"

После первых вестей о Тимуре сразу обезлюдели дороги, ведущие к Троицкому монастырю. Страх перед бедой приковал людей к родным местам. Тревога всей Руси нарушила мирный покой монастыря. Русь горьким опытом приучена, что любой враг прежде всего грабитель, поэтому повседневные заботы монахов заменили заботы о сбережении всего, что прятали все за пределами монастыря, не сомневаясь, что он будет сожжен.

Никон, приняв обет молчания в память о Сергии, игуменства не принял. По слову митрополита Киприана покой обители оберегал престарелый Савва, игумен из звенигородского Сторожевского монастыря. Савва правил молчанием. Ему не было надобности подавать голос.

Монастырь продолжал существовать по суровому уставу, заведенному Сергием. Однако новшества молчаливым Никоном все же заводились – без огласки и торопливости. Новшества, главным образом, укрепления благосостояния монастыря – Никон заботливо сохранял память о Сергии, которая позволяла собирать обильные вклады от богатых богомольцев. Брал любые дары, даже живые души, их жертвовали с селами, землями владельцы, которые надеясь щедростью вымолить для себя покой и прощение за какие-то мучившие прегрешения.

Беда неожиданно показала, что монастырь не беден, а потому монахи деятельно занялись сохранением нажитого.

Слухи о приближении Тимура с каждым днем становились все настойчивее. Страх правил монастырем при молчаливых Савве и Никоне. Наезжали гонцы от воевод с призывами к монахам вступать в народное ополчение. Монахи, которым позволяли годы, готовы были встать в ряды защитников Руси. Среди них оказались Андрей Рублев и Даниил Черный. Но находились и такие, которые, используя паническую обстановку, исчезали из обители.

Выполняя наказ Епифания, Даниил Черный, Андрей Рублев, Прохор из Городца и его ученики в укромном месте радонежских лесов спрятали самые древние книги, летописи и иконы и укрыли так, чтобы враг не смог догадаться о тайнике.

Над Москвой сырой вечер. Однако ненастье не помеха житейскому водовороту людской суеты. Людьми управляет страх. Страх перед тем, что несет с собой нашествие Тимура. От слухов Москва и уделы все более теряют уверенность, что смогут найти спасение от надвигающейся беды. Куда-то уходят, а потом возвращаются ратные дружины. У князя Василия, у воевод, у бояр нет единомыслия, где встречать врага. Ждут слова князя, а он твердого слова не говорит. За Москвой сохранилась слава победительницы на Куликовом поле, но Русь как ни старается, а не может уверовать в повторение ратного чуда.

Москва пустеет. Потерявшие волю покидают город, сознавая его обреченность. В слободах и посадах несмолкающий стук молотков – люди заколачивают покидаемые жилища. Здесь ходят слухи, что князь при появлении врага прикажет все выжечь вокруг Кремля. Кремль всех вместить не сможет, а потому стараются заранее вывести стариков, женщин и детей в лесную укромность.

Однако по слободам и посадам не затухают кузнечные горны, здесь немало людей, принявших твердое решение стоять насмерть, несмотря на растерянность князя, воевод и бояр.

В Кремль скачут гонцы. Привозят вести, от которых захватывает дыхание, мол, татары из Орды уже ищут на просторах Руси спасения от Тимура. Разорив Орду, Тимур направится на Русь. И хотя во всех еще живет надежда на спасение, на милость Божью, но и эта надежда не оправдывается…

В Успенском соборе беспрестанно служат молебны о спасении от супостата. Огромный храм пуст. Перед иконами огоньки на редких стебельках восковых свечей. Теплятся неугасимые лампады.

В стайке старух боярынь заметна вдовая великая княгиня, Евдокия Дмитриевна. Пришла в собор хотя бы временно обрести успокоение, но молиться не может – мешают мысли о том, чем живет Москва да и вся Русь.

Узнала вчерашним вечером от сына Василия, что Тимур разгромил Тохтамыша под Чистополем и теперь его полчища разоряют города Золотой Орды. Жалеет княгиня, что узнала вести, о которых еще не знает Москва и Русь, – Василий настрого приказал матери молчать – узнай их Москва, и ничем не сдержать тогда людской паники. Страшно княгине от мыслей о неведомом будущем.

Слушает княгиня слова молитв и не находит в них для себя утешения. Нет в них ответа на вопрос, что скоро будет с Москвой и со всей Русью. Глухое молчание вокруг княгини. Даже Сергий Радонежский предпочел закончить жизненный путь в молчании. Знал о причинах удельного разлада Руси и все же предпочел об этом умолчать, не сказав ничего Василию, в способность которого оберечь покой княжества верил. Почему же молчал? Множество вопросов, на которые она не знала ответов, оживало в сознании княгини, когда она думала о судьбе Руси, о разладе своих сыновей, о разладе среди удельных князей и боярства, среди духовенства и монашества. Вот и Василий всегда отмалчивается, потому что не любит давать ответы на ему самому непонятные вопросы.

Вздрогнула княгиня, когда с ней поравнялась молодая монахиня и, отвесив поклон, прошла мимо, а Евдокия тут же вспомнила, что не выполнила просьбу инокини Ариадны, которая хотела узнать, живет ли в Троицком монастыре иконописец Андрей Рублев. Из-за страха перед бедой позабыла княгиня о просьбе, а теперь совсем не сможет ничего узнать – покидает Москву вместе с женой Василия, станет нежеланной гостьей великого литовского князя Витовта.

Неожиданно в Кремле разом грянул звон всех колоколов на соборной звоннице. Следом ожили голоса всех кремлевских церквей. Оглушающий набат сотрясал стены собора. Бывшие в соборе богомольцы в испуге метнулись на его призыв.

Выбежав со всеми наружу, княгиня, пораженная, остановилась – площадь перед соборами быстро заполняли крикливые толпы. Не понимая, чем вызвана нежданная всеобщая радость, княгиня поспешила к великокняжеским хоромам. Там на крыльце увидела Василия, окруженного воеводами и боярами. Задыхаясь от волнения, она крикнула:

– Васенька!

Василий, увидев мать, сбежал к ней по лестнице навстречу:

– Матушка! Чудо свершилось! Спаслась Русь. Тимур от Ельца повернул восвояси…

– Да правда ли, сынок?

– Правда, матушка, правда.

Беда миновала. В летописях всякое писали о чуде избавления Руси от очередной погибели. Чаще всего упоминали, что Русь спасли дремучие леса, ее извечные охранители. Мол, Тимур не нашел в себе храбрости воевать Русь, увидав перед собой неведомые ему до сей поры заслоны лесной непроходности.

Но живое слово народной мудрости о летней поре Руси 1395 года рождало свои предания, былины и сказы.

Летописи можно сжечь, а народная память бессмертна. Преданиям, передаваемым из уст в уста, народ больше верит, зная, что летописи можно переписать по желанию того или иного князя, заменив в них правду кривдой. Да и сами летописцы не безгрешны, бывают послушны всем, у кого в руках сила, кто может велеть писать в летописях так, как выгодно, чтобы след добрый оставить в истории.

Погожее летнее утро. Ветер в радонежских лесах, раскачивая лесины, выпевает торжественным шумом мотив живой природы. Солнце тысячами лучей пронизывает лесную сумрачность, пахнущую сырым дыханием земли и теплой смолой, заливающей замшелые стволы елей и сосен.

Из-за реки Кончуры от людского жилья доносит ветер отзвуки песен, коими люди славят мирный трудовой покой. Снова звучат песни после того, как ветер выдул с просторов Руси страхи от ожидавшейся беды. Людям радостно, поэтому вновь зазвучали песни.

Идет по тропе Андрей Рублев, внимательно вслушивается в доносимые ветром обрывки песенных напевов. Иногда Андрей различит слова, вдруг покажется, что где-то он слышал их раньше, и остановится, чтоб понять, не обознался ли, а потом идет дальше, поняв, что такие песенные слова звучат по всей Руси. Песенные напевы, шум ветра и шелест листвы одаривают Андрея покоем, отступают тревога и поселившийся в душе страх, когда в Троицком монастыре узнали об идущих на Русь полчищах Тимура. Андрей, не задумываясь, решил вступить в ряды народного ополчения, хотя уже дважды чувствовал рядом ледяное дыхание смерти. Он был готов к тому, что его третья встреча с врагом не будет такой счастливой. Теперь, когда угроза миновала, он был рад, что в трудную пору не отсиживался в укромном месте, а был сопричастен к важному делу – спасению от врага древних книг и икон, свитков летописей и даже грамот, писанных на бересте. Они оказались в полной сохранности, и к ним, случись что, не прикоснулись бы руки врагов. Беда прошла, постепенно уходила тревога, теперь можно было снова жить волнениями творчества, искать смелые сочетания красок, писать лики святых, по-новому осмысливая выражения их глаз. После пережитого Андрей стал задумываться о том, что чудесное спасение отчей земли от нашествия – это такое же Божье чудо, как жизнь человека на земле.

Работа спорилась. Мысли были спокойны. Память молчала. Андрей писал икону Христа. Сын Человеческий был изображен на ней в полный рост, на фоне пустыни, залитой светом заходящего солнца. Писал Андрей с увлечением, хотя за последние дни ему приходилось часто уходить из монастыря в лесные просторы возле Кончуры. В монастыре наблюдался небывалый наплыв знатных богомольцев. Родовитые бояре с семьями заполняли монастырь блеском парчи и шелестом шелка. Они стремились в обитель, везя в нее за свое спасение от гибели богатые вклады, правили молебны и панихиды, наведывались в кельи иконописцев с заказами на иконы, скупали уже написанные, как на торгу уговариваясь о цене, бывали довольны, что приобрели покупку по сходной цене.

За стенами монастыря ютилась суета мирской жизни. Богомольцы были частыми посетителями кельи Даниила Черного. Наслышанные о том, что иконы, писанные Андреем, в большом спросе, беседовали с ним. Андрей принимал заказы.

Сегодня Андрей ушел из монастыря, взволнованный известием о том, что на богомолье прибыла вдова князя Дмитрия княгиня Евдокия. Известие разом напомнило Андрею о давних встречах с ней, а следом ожили и другие воспоминания о пережитом, о той поре, когда его Ирина еще не стала монахиней Ариадной. Андрей понял, что ему не справиться с властью памяти, и потому поспешил уйти, ища успокоения во власти природы. Ушел, когда только началось утро. Он брел по знакомой тропе, без успеха стараясь уйти от воспоминаний, они отступили лишь тогда, когда он услышал напев и начал прислушиваться к звучавшей в стороне песне. Андрей был рад, что они снова зазвучали окрест монастыря, что эти песни лучшее доказательство прихода мирной жизни без страха за завтрашний день.

Тропа то спустится к реке, то утянется на склон, петляя среди дубов с шелестящей листвой. Идет по тропе Андрей, спешит, чтобы, вернувшись в монастырь, начать писать икону Христа, заново изобразить глаза Спасителя, чтобы, глядя в них, всякий молящийся обретал бы надобный ему душевный покой.

Андрею хочется слушать будто с неба доносящиеся напевы, но он ускоряет шаги…

Келья.

Против раскрытой двери стоит неоконченная икона Христа, перед иконой, прижав кулак к губам, стоит, задумавшись, Андрей.

На воле плывут облака по бледному небу, солнце кидает последние медные отсветы закатных лучей, а Андрей, будто окаменев, стоит перед иконой, не решаясь дотронуться до им же самим и написанных глаз, полных грустного покоя, того покоя, который видел в глазах старика богомольца. Утром, бродя возле Кончуры, решил он переписать глаза, убрав из них грусть и поселив лучезарность, а теперь не решался выполнить задуманное. Глядя на изображенные на иконе глаза, он неожиданно понял, что обрел успокоение от всего, что волновало его еще утром и от чего он прятался, обращаясь к природе.

Вечерний свет освещает лик Христа, и покойная доброта его глаз подтверждает, что писал их Андрей с вдохновением, с радостным волнением, и запечатлены они были такими, какими сохранила память живописца живые глаза богомольца.

Стоит Андрей, задумавшись, перед иконой, прижав к губам кулак. Чей-то кашель прервал на миг раздумья, заставил его выйти из кельи. Заложив руки за спину, ходил он возле кельи, обдумывая, как поступить – исполнить ли утрешнее решение и переписать глаза или, поверив душевному настрою, оставить все как есть и не притрагиваться к глазам на иконе ни единым прикосновением кисти.

Площадь перед кельями пустынна. Ко всенощной ушел Даниил Черный, чтобы не мешать раздумьям Андрея. Даниил чуткий, с ним Андрею легко, он его поддержка даже тогда, когда кто-то из монастырских живописцев не по-доброму отзывается об Андреевом замысле написать Христа на фоне пустыни.

Летний вечер начинает ткать волокно сиреневых сумерек. Станет темнеть, и поневоле придется отложить окончательное решение. Андрей вернулся в келью. Вынес из нее икону и, прислонив к срубу, впился в нее взглядом. Когда потухли последние лучи заката, он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Обернувшись, даже попятился, увидев перед собой княгиню Евдокию. Она смотрела на икону, не решаясь перекреститься перед неосвященным образом. Княгиня была в темном одеянии, из-под платка выбилось несколько седых прядей, но, как показалось в первый миг, была совсем такой, какой Андрей увидел ее впервые в Москве. Однако такой она осталась в памяти Андрея, а сейчас перед ним стояла состарившаяся женщина, голова ее вздрагивает и нервно шевелятся пальцы, сжимающие посох, усыпанный горошинами бирюзы. Пристальный взгляд стал еще жестче. Шагнув вперед, княгиня остановилась, глядя на икону, перекрестилась, переведя взгляд на Андрея, спросила:

– Признал меня? – Не отводя глаз от Андрея, будто о чем-то вспоминая, снова спросила: – Не помышлял, что сызнова встретимся? А встретиться довелось. Здесь, стало быть, правишь жизнь?

– С благословения святителя Сергия.

– Гляжу на тебя, и вовсе ты не тот, каким увидала тебя в Москве. Не тот. В глазах усталость, но она ноне у всех. Устали люди страшиться. Сгинула беда. А я порешила, радуясь спасению Руси, помолиться возле могилы святителя Сергия, благословение коего бережет меня, детей моих да и всякого живущего на Руси.

Княгиня перевела взгляд на икону, подошла к ней и спросила:

– Твоих рук сотворение?

– Моих, матушка княгиня.

– Не видала таким Христа на образах. – Княгиня настороженно смотрела на икону. – Запомнится мне твое сотворение. Сыну, князю Василию, о нем порасскажу.

– Как здравствуешь, матушка-княгиня?

– Обижаться на недуги не могу. Как видишь, до сей поры самоходная, а ведь такое счастье не у всех водится. Но суеты житейской хватает. Свиделась с тобой по желанию инокини Ариадны.

Сказав это, княгиня посмотрела на Андрея пристально, но без суровости, а его облил жар от услышанного.

– Помнит о тебе Ариадна. Заботит ее твое житье. Обрадую, что повидала тебя, что живешь иконописанием, славя веру Христову. Видать, достоин, что помнит о тебе.

Она вздохнула и пошла прочь, но, сделав несколько шагов, остановилась и, сокрушенно покачав головой, сказала:

– Чуть не позабыла передать тебе поклон от купца Мохоногого. В Москве с ним свиделась. От него узнала, что будет у тебя возможность встретиться с византийским живописцем Феофаном. Он в Москву перебирается, чтоб украшать лепость ее храмов своим живописным сотворением. Хорошо, что не позабыла сказать. – Она улыбнулась смущенно, проговорила уже на ходу: – А Спасителя, каким написал его, никогда таким на образах не видела.

Андрей смотрел, как она не спеша уходила, опираясь на посох. Мысли Андрея были в далеком монастыре…

Глава вторая

Снежные сугробы.

Вся Русь под их властью. Зима задалась на снежность не скупая, но по студености не с волчьей лютостью. Морозы чередовались с метельными оттепелями.

Третий год пошел с той поры, когда Тимур чуть было не наведался на Русь. Орда после его прогулки еще не пришла в себя, зализывала раны, поубавившись в живой силе. Да и ханы в Орде теперь кормятся из котлов Тимура.

Мирно живет Русь под сугробами, переметаемыми с места на место кусачими зимними ветрами. Стоят в причудливых снежных уборах извечные леса, про которые народ складывает сказы и передает из уст в уста, что они устрашили Тимура, остановили его от разорения Великой Руси.

Народ верит в правду своих преданий…

Раннее морозное утро. На бледной голубизне неба с погасшими звездами еще заметен контур луны. На сугробах отсветы взошедшего солнца, но сиреневые тени им еще не стерты.

Лесная глушь.

Две сытых лошади, запряженные гуськом, волокут возок, вздымая копытами снежную пыль с переметенной дороги. От стужи с ветерком лошади в инее. Катится возок. На облучке бородатый ямщик в овчинном полушубке от скуки пощелкивает длинной плетью. В возке седоки – Даниил Черный и Андрей Рублев, закутавшись в собачьи тулупы, зарылись в соломе. Скучно ямщику с такими седоками. Молчуны. Да и что с них взять – монахи. Одно ему удивительно, почему их везде привечают с уважением.

Живописцы в пути четвертый день. Ночи коротают в съезжих избах, просыпаясь от шуршания тараканов. Возвращаются монахи в монастырь из боярской вотчины под Костромой. Отвозили Евангелие, украшенное живописью. Заказ на Евангелие получили от молодого боярина, задумавшего одарить им своего престарелого деда, воеводу Стратилата Ползунова. Живописцы прожили в вотчине две недели в просторных хоромах, в жарком тепле. От хозяев слышали только уважительные слова. В бане парились. Кормили их сытно наваристыми щами, жареными гусями, грибными солениями и запивать еду не возбраняли медами и душистыми квасами. Воевода щедро отблагодарил мастеров, наказав отвести в Троицкий монастырь вклад серебром.

Выехав из сельбища в ранний час, ямщик и путники с опаской сегодня поглядывали на лесную дорогу. Тянулась она в сугробном «корыте» – по узкой лесной просеке. Деревья в иных местах стояли так близко к ней, что отводы возка стукались о мерзлые стволы, да и повороты на дороге часты. Опасения путников небеспричинны. На последнем постое они наслушались всяких бывальщин про волчьи стаи. Сказывали их ямщики убедительно, трудно было не верить в правдивость рассказов. Выезд из сельбища, по примете, и вовсе сулил несчастье – сегодня ни один пес не подал голоса, хотя ямщик не скупился на щелчки плетью, покрикивая на коней. Это, по примете, не к добру.

Зимний путь не прыток. У путников избыток времени для дремоты, крепкого сна и раздумий. Однако спать нельзя – примета понуждает бодрствовать. Андрей любит раздумия. Их у него всегда избыток. Чаще всего теперь думает он о сочетании красок, а в этом пути посещают его раздумия обо всем, что пришлось повидать и услышать за время краткого соприкосновения с новыми людьми, с их житейскими заботами, с воспоминаниями о былых ратных делах. Все это оживило в сознании Андрея то личное, что было не забыто им за шесть лет однообразного житья в монастыре. Андрей приучил не давать волю своим воспоминаниям, и, как бы ни были они настойчивы, он отбросил их, разом мысли вернулись в келью к поискам образов, предназначавшихся для украшения пергаментных листов, содержащих свидетельства евангелистов о земной жизни Христа.

Андрей долго размышлял, как украсить Евангелие, как подобрать краски, как найти образы, достойные страниц книги, в которой буквами увековечены святые для него истины. И вот наконец он приступил к работе. Украшая начальные буквицы изображениями птиц, змей и животных, Андрей, сам того не замечая, словно одухотворял их, наделял добротой. В связи с этими рисунками возникали горячие споры с Даниилом. Андрею не раз приходилось убеждать друга в верности своего замысла. Даниилу не понравилось изображение орла, символизирующего евангелиста Иоанна, он доказывал Андрею, что тот неверно написал эту хищную птицу. Андрей в свою очередь, защищая это изображение, уверял Даниила, что намеренно придал хищнику облик доброты и смирения, ибо именно так замыслил он оформить все Евангелие. Вскоре Даниил похвалил другой его рисунок – ангела, символизирующего евангелиста Матфея, – и Андрей был счастлив. Этот рисунок, написанный голубой и лиловой красками, которые Андрей особенно любил, ему тоже пришелся по душе. Теперь Андрей и в живописи ими достигал совершенства.

С удовольствием Андрей вспомнил, как престарелый одноглазый воевода с благоговением перелистывал пергаментные листы Евангелия и тепло благодарил за его украшение.

– Спишь, что ли? – неожиданно спросил Даниил, прервал Андреевы раздумья.

– Упаси бог. Путь по нерадостным местам. Того и гляди, со зверьем встретишься.

– Волчьи места миновали, – спокойно сообщил ямщик, соскребая с усов льдинки от замерзшего дыхания. – Почивайте без опаски. Я за жизнь с облучка на волков вдоволь нагляделся, но милостью Николыугодника от беды уберегся. Примечаю, тревожитесь, наслушавшись всяких страстей про зверье.

– Так ведь сказывали люди бывалые.

– Ямщики сказывали, а среди них всякие водятся, иные в охотку страсти сказывают, чтобы седоки к ним почтения не теряли.

– Опять же и собаки нас молчком проводили.

– А какая в том дивовина? Жрут псы сытно, вот и ленятся на лай. – Ямщик усмехнулся и добавил: – В приметах людская мудрость, а она все одно что костыль увечному. Почивайте, ежели охота. По реке долго покатим.

Ямщик, соскочив с облучка, щелкая кнутом, бежал рядом с возком, прикрикнул на коней и, согревшись, снова ловко сел на облучок. Лошади ускорили бег. Спокойствие ямщика Андрею понравилось, вскоре он прикрыл глаза и задремал.

Даниил тем временем, сощуривая глаза, любовался блеском снежинок на сугробах. В иных местах снег со льда был выметен и лед блистал под солнцем, как подернутое патиной серебро.

Даниил также ворошил память о днях, прожитых в вотчине. Суматошность людского житья, от которого он давно отвык, привлекла его всяким мирским словом и делом. Его волновали лукавые искорки в глазах молодок. Запомнился Даниилу облик жены воеводы. Лицо старухи, на котором женскую горделивость и достоинство была бессильна притушить даже старость, было похоже на икону древнего письма. Мирская жизнь вторглась в его сознание, и ему стало жаль себя, жаль, что его жизнь протекала в стороне от всего, чем жили люди в миру.

Лошади волокли возок. Все меньше оставалось верст до монастыря, где после шести лет надуманного молчания Никон принял игуменство, а миролюбивый старец Савва отбыл в звенигородский монастырь. Даниил видел, что Никон за годы пребывания в мнимой тени сумел, обогащая обитель, надломить незыблемость устоев монашества, заведенных волей отца Сергия.

Придя в монастырь на послух отроком, Даниил, благословленный на постриг Сергием, болезненно переживал малейшие нововведения Никона. Все, что творилось окрест, было ему известно, а потому его не удивило, что прошедшим летом пахари, превращенные в данников монастыря, от обиды за свое горестное житье пожгли все заготовленное монастырем для продажи сено. Черные люди вымещали злость на людях в монашеских рясах, утерявших милосердие…

На глади зимника, на поворотах, возок заносило в сторону.

Бородатый ямщик пел тоскливую песню, изредка щелкая плетью. Даниил вслушивался в слова о редких радостях в житье пахаря…