Текст книги "Андрей Рублев"

– Судишь ходко. Умником себя выставляешь. Добром не согласен, так заставят. Я, брат, обид не прощаю. Заставлю сотворить повтор.

– Заставить можно пекаря просфору испечь, да и то не всякого. Иконы пишутся по велению души.

– Вот ты и повели своей душе написать надобную мне икону.

Андрей вернул икону боярину и, сев на прежнее место, спокойно сказал:

– Сделай милость, освободи нас от своего дыхания.

– Смотри! Пожалеешь! Ишь, до чего заелся на Божьих хлебах. До самого Никона дойду, а писать икону тебя заставлю. Крапивин слов на ветер не кидает. Попомни!

Когда пришелец ушел, Андрей, устало склонив голову, сказал:

– Если станут заставлять…

– Никон с разумением, – махнул ладонью Даниил.

– Но уж больно угодничает перед знатными боярами. А этот по бороде видать, что знатен. А икона у него просто диво дивное. Радостно даже, что подержал такую древность в руках.

Задумавшись, Андрей поднялся с места, отворил дверь кельи, и стало слышно, как капли дождя щелкают по лужам.

– А ведь придет время, отец Даниил, когда иконописцы, держа в руках писанные нами иконы, будут уклоняться писать с них повторения, уважая память тех, кто их сотворил. Будут у Руси свои иконы, неповторимые, как она сама.

Стоя у раскрытой двери и слушая шум дождя, Андрей сказал уверенно:

– До самой ночи не перестанет. Спать под его шум люблю, – сны радостные снятся…

Бывало, что изограф Прохор из Городца чередовал иконописание и книгописание, а обладая четким почерком, занимался этим с присущим ему трудовым усердием.

Солнечным утром, сменившим дождливость, Прохор, подвинув стол к открытой двери кельи, исписывал очередной пергаментный лист заказанного ему Евангелия. Прикрыв правый глаз, старательно выводил на листе буквицы слов Евангелия от Иоанна.

Рано став монахом Троицкого монастыря, Прохор втаптывал в житейскую тропу пятидесятый год. Бородка у Прохора острым клином, а волосы в ней курчавятся, оттого что на ночь заплетает их в косицу. Лицо под сеткой морщин бескровно и костисто. Серые глаза смотрят ласково, но пытливо из глубоких впадин. Узкие ладони с тонкими пальцами в жгутиках сухожилий. В монастыре иконы, писанные его кистью, привлекали внимание мирян и охотно покупались.

Выговаривая вполголоса написуемые слова, Прохор услышал возле двери шаги, а следом тихо прозвучало привычное приветствие, призывавшее Бога помочь в трудах.

Дописав буквицу и взглянув на подошедшего, Прохор спросил:

– С чем пожаловал ко мне, грешному, мудрый отец Епифаний?

– С вестью, коя и для тебя будет удивительна.

Гость стоял перед Прохором, заложив руки за спину. Он был высок и худощав. Из-под скуфьи мягко ниспадают на плечи пряди темных волос. Лицо холеное. Бородка веером прикрывает подбородок и щеки. Взгляд темных глаз быстр и остр. Об Епифании идет молва как о дотошном правдивом летописце – недаром люди величают его то мудрый, а то даже и премудрый.

Епифаний свободно изъясняется на латинском и греческом языках, а главное, памятлив на все, чем жила и живет Русь. Игуменом Сергием в Троицком монастыре ему доверена сохранность редчайших по древности книг и летописей, многие из которых Епифаний хранит в тайнике под одной из башен. Завел тайность хранения он после того, как Тохтамыш предал в Московском Кремле огню книги и летописи.

Живет он в Троице из-за ее близости к Москве. Здесь Епифаний находит возможности узнавать от ходоков обо всем происходящем за стенами монастыря. Он дружит с Прохором и доверяет ему во всем.

– Догадываюсь о чем. Слыхал небось, что отказался Андрей ладить повтор византийской иконы.

Собеседник в ответ кивнул.

– А вот слыхал ли о том, что он до прихода в сию обитель, обретаясь в Новгороде, удостоился чести быть учеником самого Феофана Грека. Надобно, Прохор, дознаться об этом доподлинно. Порасспроси Даниила Черного или даже самого Андрея.

– Сам его и спроси.

– Тебе сподручнее – ты ж вывел его, учил ремеслу иконописному.

– Я не пойму, чего особенного в том, что Андрей обучался у Феофана? Все мы у кого-то обучались, а потом сами заводили учеников.

– Будто не знаешь, какая великая слава идет о Феофане? Из-за славы Феофана и Андрею внимание.

– Зря такое говоришь, Епифаний. У Андрея большое одарение… Легок на помине. Сам, кажись, ко мне идет.

Андрей, поравнявшись с кельей, отвесил поясной поклон.

– Куды торопишься? – спросил Прохор.

– К отцу Никону позван.

– Дозволь спросить, доводилось ли тебе знавать византийского живописца Феофана Грека?

– Сподобился такой чести. Так и ты, отец Епифаний, должно быть, тоже знаешь его.

– Не угодно Богу было нас свести, но хорошо наслышан о сем великом человеке. Ты уж порасскажи нам о нем, каков он.

– Обязательно расскажу. А сейчас дозвольте идти, сказано мне быть у Никона без промедления.

Андрей, поклонившись монахам, пошел к трапезной.

Отец Никон управлял обителью с сугубой осторожностью, стараясь не касаться заведенных Сергием суровых условий общинножития, а мягкостью обращения с братией привлечь монахов на свою сторону. Зная истинное состояние здоровья игумена, Никон надеялся занять в будущем его место и шел к исполнению своего желания без необдуманной торопливости. Укрепляя свою популярность среди братии, Никон искал расположения у многочисленных знатных богомольцев, особенно у тех, кто так или иначе близок к князю Василию и мог сказать ему и митрополиту свое слово о Никоне.

Все это Никону удавалось. О том, что живописец Андрей Рублев прогневал отказом боярина Крапивина, Никон узнал быстрее быстрого. Желая исправить дело, вызвал упрямца для беседы, не сомневаясь, что заставит его выполнить желание богомольца.

Войдя в трапезную, Андрей увидел, что дверь в келарскую была открыта. Подойдя к ней и заглянув в горницу, он увидел сидевшего за столом Никона, занятого чтением свитка.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – произнес Андрей.

– Аминь, – ответил Никон, не отрывая глаз от свитка.

Переступив порог, Андрей остановился возле двери, низко поклонился. Никон, на миг приподняв глаза, неласково посмотрел на вошедшего и снова углубился в чтение. Лишь окончив чтение, свернув свиток и долго просидев в молчаливой задумчивости, Никон, остановив взгляд на пришедшем, с нескрываемым недружелюбием спросил:

– Пошто осмелился забыть о смирении? Приняв послух, обязан почитать любое пожелание богомольца, живущего надеждой, что в обители нашей для него во всем должно быть утешение разуму, душе и сердцу. Не малолеток, а посему должен помнить сию заповедь смирения. А ты, ублажая мирскую гордыню свою, возымел дерзновение обидеть отказом боярина, место коего возле самого великого князя Василия Дмитриевича. С чего смиренную разумность утерял, отказавшись изладить повтор с византийской иконы?

Андрей, не отводя глаз от Никона, молчал.

– Молчишь? Аль не понял, о чем спрашиваю? Отвечай! – Никон ударил ладонью по столу.

Андрей прервал молчание:

– Повторов с древних икон не сотворяю. Почитаю за грех неумелостью осквернять вдохновенность их первых, неведомых ныне, сотворителей.

– Вон как? Неумелостью заслоняешься? А я иное разумею. Не тебе говорить о неумелости после обучения у Феофана Грека. Заносишься мирской горделивостью.

– Первым учителем почитаю отца Паисия, к коему пришел, благословленный на подвиг служению Церкви святителем нашим, отцом Сергием.

– Не о том речь. Хочу понять, пошто нанес обиду боярину.

– Я обещал ему написать желанную икону, но не с византийской древности.

– Говорю тебе мое слово. Отказ твой не приемлю. Искупая свою вину перед обиженным, немедля приступи к написанию надобной ему иконы.

– Не стану писать.

– Осмелишься ослушаться моего слова? Не позволю тебе пребывать ослушником воли богомольца.

– Ослушаюсь.

– Тогда… – Никон замолчал, увидев в дверях игумена Сергия.

– Что тогда? Досказывай! – спросил Сергий.

Андрей, обернувшись, смотрел на игумена, лицо которого залила бледность. – Даниил нынче поведал мне, Андрей, о твоем отказе писать повтор. Волен иметь суждение о повторах с древних икон. Ступай с Богом.

Андрей ушел. Сергий стоял, отогревая дыханием руки, и тихо сказал, взглядом указав на ладони:

– Разом стали стынуть от твоей душевной студености, Никон…

Лето стояло жаркое, но урожайное на хлеба, овсы и травы. От частых гроз на Московской земле загорались лесные пожары. Окрест Троицкого монастыря стелился дым над радонежскими лесами, а по ночам небо было в отсветах огненного зарева.

Нескончаемые людские потоки стремились в монастырь, чтобы убедиться, что недуг не отнимет жизнь Сергия. Среди богомольцев перебывали все удельные князья с боярскими свитами. Новгородские бояре и купцы служили молебны о даровании Сергию долгой жизни. Навестил монастырь и рязанский князь Олег Иванович. Переломил свою гордость, выйдя из кельи игумена с влажными глазами.

В монастыре от богомольцев тесно и суетно. Они живут, молясь о здравии монаха Сергия, любящего многострадальную Русь со всеми ее житейскими страданиями и редкими зарницами радости.

Черная Русь тревожилась о жизни Сергия, а эта стихийная тревожность помогала ему жить, в суровом молчании исповедуя свою совесть монаха и человека.

Отец Сергий жил и будет жить до 25 сентября, но встревоженная Русь не могла знать, что день его ухода близок.

Часть третья

Глава первая

После полудня на Москву надвигалась грозовая туча.

Черно-синяя, разрываемая слепящими вспышками молний, она под грохочущие раскаты грома заволакивала небо, и в городе темнело.

В Кремле, около палат великого князя Василия Дмитриевича, – бояре и купцы, не только свои, московские, но и из уделов. Им не нашлось места в думной палате, где настолько тесно, что вынуждены слушать думу стоя. Сидят только князь Василий, митрополит Киприан да почти всем неведомый купец из Великого Новгорода Венедим Мохоногий. Чуть поодаль, за князем Василием, стоит, скрестив руки на груди, его брат, князь Юрий. Смотрит на все происходящее со скукой, ярко выраженной на лице. Ему обидно – брат не посадил его рядом с собой. Сейчас самая пора показать всем, что братья в едином помысле, но Василий не чуток да и не стремится скрывать свою разобщенность с родным братом.

В палате духота, хотя все окна растворены настежь. На мясистых лицах бояр капельки пота. У всех во взглядах тревожность…

Русь снова ожидает неминуемая беда. Вести о ней принесли гонцы из Золотой Орды. Вести, что хан, железный хромец Тимур Самаркандский, в самом зачине лета 1395-го нежданно поднял свои полчища в поход и намерен опустошить и покорить Великую Русь. Вести об этом подал хан Тохтамыш.

Неминуемая, а главное, неведомая беда всем казалась настолько страшной, что удельные князья, перепуганные слухами о ней, пряча за пазухи спесивость, слали к князю Василию бояр и воевод за советами, готовы были безропотно выполнять все наказы, надуманные Москвой для спасения государства.

Князь Василий ежедневно собирал воевод и ближних бояр. Выслушивал их пожелания, обсуждал с ними вести от гонцов с рубежей, откуда мог появиться коварный враг. Только вчера было получено новое сообщение о том, что Тимур движется по пути к Орде, миновав ее, двинется на просторы Руси для ее смертоносного сокрушения. Князь Василий с воеводами поняли, что Тохтамыш и сам в страхе от похода Тимура.

Духота в палате. Князь Василий, упревая в парчовом кафтане, сидит, откинувшись к высокой спинке стольца, цепко держась руками за подлокотники. Митрополит Киприан, сухопарый, чернявый, как жук, с лицом, густо заросшим волосом, казался погруженным в дремоту. Сощурив веки до щелок, он нервно перебирал пальцами четки и настороженно всматривался в лица бояр и воевод. Тех, которые прибыли из уделов, осматривал особенно пытливо. Серб по рождению, назначенный без согласия Руси византийским патриархом в Киев, в Московской митрополии он окончательно утвердился только при князе Василии.

В палате слушали героя битвы на Куликовом поле, серпуховского князя Владимира Андреевича Хороброго.

Двоюродный брат Дмитрия Донского, высокий, статный старик, стоял, гордо развернув широкие плечи. Князю за пятьдесят. Его густые темные волосы в снегу седины, а двух пальцев на левой руке у него нет. Говорил князь внятно, неторопливо. Каждое произнесенное слово от этого становилось важным и весомым.

Слушали его со вниманием, князь Василий не отводил от говорившего глаз.

– Каждый раз обещаем обходиться без пустословия всяких слухов, но все же продолжаем выслушивать их в превеликом избытке. Вся Русь Великая в сию пору ждет от нас верного крепкого слова, а мы толчем воду в ступе, а надобного слова сказать не можем. Но нам придется его сказать. Сами видите, что все уделы, чуя беду, без нашего на то призыва, сами, по своим починам, ждут наказа Москвы, кому и куда слать свою ратную силу для одоления врага. Коли верно сказываю, дорогие гости из уделов, подайте голос.

В палате раздались одобрительные возгласы: «Истинно! Верно! Говори, князь!»

Серпуховской князь продолжал:

– Хочу спросить: все ли мы разумеем, пошто хан Тохтамыш подал нам весть о походе Тимура? Может, хотел нас упредить? Нет! Подал он сию весть со страху, что, идя на нас, Тимур его сомнет. Сомнет Орду в первую голову, а потом на Русь пойдет! И не надейтесь на милость Божью и его заступничество за нас, грешных! О Тимуре я наслышан вдоволь, потому упреждаю: не помышляйте от него улепетывать да прятаться за рубежи Руси – Тимур везде догонит. Беда должна вразумить всю Русь стоять слитно насмерть, как стояли на Куликовом поле и выстояли победу. Тимур страшнее Орды! От него не убежишь и не откупишься!

В палате раздались выкрики:

– За мягкой рухлядью идет к нам! Надо откупиться, пока не поздно! Соболя помогут спасти православную Русь!

Князь Владимир, выждав, когда шум стихнет, продолжал:

– Встречать Тимура надо оружием. Соболями от Тимура не откупиться – он их сам отберет. Пора сызнова стоять Руси насмерть. Сказывайте своим людям о грядущей беде без дрожи в голосе, чтоб не вселять в них страха. Страх в любой беде не помощник. Народ во всех уделах ополчается. А нам надо решать, когда и где встретить врага и заступить ему дорогу на нашу святую землю. Все уделы готовы выполнить волю великого князя Василия Дмитриевича, в коем живая кровь князя Дмитрия Донского. Русь ждет, что князь Василий встанет на битву с врагом. Ему, великому князю Василию, велит Русь встать в голове всенародного воинства!

В палате снова выкрики:

– Осчастливь князь! Надеется на тебя Русь! Москва в тебя ноне верит!

Палата сотрясалась от выкриков.

Мощный раскат грома оглушил палату. В наступившей тишине слышно, как среди бояр и купцов ктото громко икал. Тишина длилась до тех пор, пока не хлынул ливень. В палате послышались облегченные вздохи и возгласы:

– Слава тебе господи!

Дождь хлестал по открытым окнам, но никто не торопился прикрыть створы.

– Ждем со всей Русью твоего слова, княже Василий! – сказал решительно князь Владимир, отвесив поясной поклон.

Василий, подавшись вперед и держась за подлокотники, словно очнувшись от раздумий, тихо сказал:

– Волю Великой Руси, перекрестясь, грешный, выполню! Святая Церковь благословит меня на сей бранный путь!

– Быть по сему, княже! – начертив в воздухе крест, сказал митрополит Киприан и обрадованно, широко раскрытыми глазами ощупал взглядом всех бывших в палате.

Князь Василий повернулся к сидящему у стены купцу Мохоногому и произнес:

– Теперь пускай молвит слово новгородский гость, Венедим Мохоногий, своими очами зривший Тимура. Молви нам, по чьему почину, по чьему наказу побывал ты в Самарканде, где видел и слушал хана Тимура.

Венедим встал, смущенный от всеобщего к себе внимания, но глаз своих не опустил, выдерживая взгляды сотен людей.

– Великий княже, дозволь молвить только мое сугубое разумение.

– Слушаем.

– В бытность мою в Самарканде видал я полчища Тимура и уразумел, что хан, владеющий ими, враг страшный и безжалостный и что спасти от него Русь мы можем только нашим мужеством. Тимур не одинова допытывал меня про Русь. Верьте, лишнего он от меня ничего не узнал, но кое-что про нашу Русь я ему молвил. Сказал я ему про то, что земля наша верна заветам отцов наших, что Русь чтит святость своей земли и не жалеет крови для ее спасения.

– Открой, кто послал тебя к Тимуру? – спросил князь Василий.

– Послан был словом святителя Сергия Радонежского, – подумав, ответил Мохоногий.

По палате мгновенно прокатилась волна удивления, а упоминание о Сергии заставило всех склонить головы и опуститься на колени.

Над Москвой бушевала гроза. Удары грома следовали один за другим. Ливень мыл встревоженный город…

У всякого в Москве голова полна невеселыми раздумьями. Слухи о нашествии Тимура носятся по городу как пыль. Нет от них спасения ушам, а для разума слухи – причина для беспокойства прежде всего, конечно, о личной судьбе, а от нее к мыслям о судьбе Руси-матушки.

Темны окна в великокняжеских хоромах, но князь Василий Дмитриевич не спит. Лег, но скоро проснулся. Сон углядел – крыса его за ногу укусила. Проснувшись, даже потрогал укушенную ногу, но, поняв, что увиденное не явь, а сон, все равно больше заснуть не мог.

Вторая неделя на исходе, как ушел он из супружеской опочивальни, от жены. Стелют ему постель в парадной трапезной. Иной раз приходится в глухую ночь гонцов выслушивать. Вести привозят одну страшнее другой.

Идет Тимур Самаркандский покорять Русь.

Встав с постели и ступая босыми ногами по ковровой мякоти, Василий подошел к столу. Из серебряного жбана напился квасу, облив грудь. Зевая, осматривал знакомую горницу, задержал взгляд на лампадке перед иконами – не мог понять, отчего огонек судорожно подпрыгивает, – прислушался к собачьему лаю.

– И пошто брешут без устали! – сказал вслух с досадой и тут же перекрестился, вспомнив, что собачий лай на Руси как набат перед грядущей бедой. Наверное, от этого покойный отец не любил собачий лай, нагонявший на него хмурую бессонницу. Василий любил и побаивался отца. Тот мог иной раз ласково погладить, а бывало, что за пустячную шалость мог шлепнуть. Рука у отца была тяжелая, и ушибленное место даже зудело, будто ошпаренное кипятком. И все-таки для Василия он всегда был прежде всего князь, а потом батюшка. Ему Василий целовал крест, обещая беречь покой Руси по отцовским наказам.

Став князем, Василий, многому обученный, не растерялся, не испугался княжения на Москве. Он не улыбался заискивающе баскакам и ханам, не посылал в Орду унизительных обещаний в покорности. Копил казну. Скопленное тратил на мечи и кольчуги. Василий многих из бояр отодвинул от себя, отправил на покой, собрал вокруг себя тех из бояр, которые не устали таскать на плечах прожитые годы. Собрать-то собрал, но скоро осознал: бояре данных слов о верности держать не любят. Перед грядущей бедой неверность боярская опять по-новому раскрылась. Всего дни прошли, как серпуховской князь Владимир, соратник отцовский, обвинил бояр в трусости, в том, что бегут с Руси перед любым вражеским нашествием. Упреждал Владимир в этот раз бояр стоять насмерть за Русь всем народным скопом, те пообещали в беде быть со всей Русью, а сами тайно всякую ночь покидают Москву. Василий приказал намедни ловить беглецов, их ловят, но они снова «смазывают пятки». Посадить бы на цепь пойманных, да нельзя – уж больно родовиты. Боязно становится Василию быть московским князем. Нет у него верного советника, слову которого мог бы поверить без сомнения, а самому находить решение трудно – ведь прожито им всего четверть века, а судьба посылает врага, повадки которого неведомы.

Спасаясь от беды, бегут бояре, не отстают от них и купчишки.

Винит таких за трусость Василий, однако понимает, что не изменить их за раз – испокон привыкли убегать. Знает князь, что только черные люди от любой беды не бегают, принимая на себя всю вражескую злобу, борются за свою жизнь зубами, кулаками, топорами и косами. Нищим пожары не страшны, и эти нищие головные защитники Руси. Зная об этом, Василий надумал с амвона Успенского собора сказать свое слово о грядущей беде черным людям. Но прежде спросил совета у воевод и бояр, а те так перепугались его желания, что стали слезно упрашивать не говорить с черными людьми. Уговорили. Пообещали, что это за князя сделают попы и монахи. Согласился Василий с советниками, а потом засомневался в том, смогут ли попы и монахи, речи которых не обходятся без малопонятных изречений из священных книг, донести его простую правду о беде до простых людей. Недоволен собой Василий, что нет у него смелости самому решать задуманное. Отец перед походом на Дон поехал за обретением смелости к игумену Сергию. А к кому податься ему, Василию? У кого просить уверенности и успокоения, что грядущая беда пройдет мимо?

Бродит Василий по трапезной. Холодно ему от раздумий в духоте. В голове навязчивая мысль, а что, может быть, действительно по примеру бояр надо бежать от врага? Пускай Тимур превращает в пустошь землю, зато весь люд останется живой и вернется на отчую землю, когда враг уберется восвояси.

– Господи, о чем помышляю?! – воскликнул в испуге Василий и, стерев со лба ладонью липкий пот, заговорил торопливо: – Господь с тобой. Русь на тебя, Василий, надеется, что по родительскому примеру встанешь на ее защиту, не помышляя о сбережении жизни.

Неожиданно Василий увидел, что огонек лампадки перестал подпрыгивать – не отводя взгляда от мирно горящего огонька, он, улыбнувшись, со вздохом прошептал:

– Помню, что пообещал отцу Сергию, став князем, жить ради блага Руси, не заводить в себе трусости перед любой бедой, осознавая, что именно беды и будут выковывать вечное бытье Руси.

Начинало светать. В Кремле подали голоса ранние петухи.

Василий, глядя на образа, встал на колени и, припав лбом к полу в земном поклоне, спокойно сказал:

– Укрепи, Господи, в нас смелость и вразуми, как оборонить Русь от неминуемой беды…