Текст книги "Андрей Рублев"

Ветер дует с реки. Нагоняет на Рязань табуны туч, сулящих ненастье. Из-за шелеста листвы в них в садах возле княжеского терема шумно. Новый каменный терем поставлен по приказу Олега – Тохтамыш после сожжения Москвы на обратном пути в Орду предал огню и Рязань.

В это утро раньше обычного князь Олег поднялся с постели. Встав, надел ноговицы, а на рубаху накинул кафтан с воротом из соболиного меха с длинным блестящим волосом. Прошедшая ночь выдалась для князя никудышная. От дум, ворошившихся в голове, он долго не мог заснуть, а когда заснул, был разбужен собачьим лаем. Побродив по опочивальне и успокоив гневность перед иконами, он снова лег, но ломота в ногах отогнала сон.

Лежа, князь раздумался об утренней тревожной вести из Москвы. Она про то, что московский князь Дмитрий собрал Боярскую думу, но по желанию отца Сергия беседовал с ним без бояр. Верный Олегу московский боярин намекал, что беседа касалась рязанского князя.

Любые беседы князя Дмитрия с боярами об упорном нежелании Олега подписать докончальную грамоту с Москвой рязанского властелина не беспокоили. Олег медлил по двум причинам. Во-первых, он жалел, что пошел с Москвой на замирение, когда его рати потеснили в Коломне рати Москвы, а во-вторых, помнил строгий наказ Тохтамыша, не мириться с Москвой без разрешения на то Орды. Князь понимал, что неповиновение ханскому наказу может обернуться для княжества новой бедой.

Весть о беседе Дмитрия с отцом Сергием заставила Олега встревожиться. Олег знал власть монаха над людским бытьем Руси, ведь именно он благословил Дмитрия на победу над татарами. Черная Русь, ее лапотная защита государства, почитала одоление Мамая за чудо, сотворенное Богом по молитвам отца Сергия Радонежского. Знал Олег и о том, что Сергий властью Церкви способен своим словом поднять Русь против Рязани. Тогда в одночасье рухнет основная цель жизни Олега, возмечтавшего подмять под свою руку Московское княжество и стать великим князем.

Олег хранил в памяти все попытки уничтожения власти Дмитрия, вступал против него в тайные сговоры с Ордой, с Литвой, с удельными князьями, с боярами в самой Москве, но удача была не на его стороне. Последний сговор с московскими боярами закончился нападением на Коломну. Олег надеялся поднять смуту в Москве против Дмитрия, но и эта попытка взять власть была неудачной. Даже старший сын Олега пошел против отцовской воли, выглядев себе суженую в семье самого князя Дмитрия. Олег в этом поступке усмотрел худое для себя знамение, резко беседовал с сыном, но натолкнулся на его непреклонное нежелание отказаться от сватовства. Княгиня Ефросиния оказалась на стороне сына.

Князь открыл окно, кинул взгляд на простор реки, на тучи, ползшие по небу, отвернувшись, заметил на аналое из орехового дерева раскрытую книгу в красном сафьяновом переплете. Она называлась «Шестоднев» и представляла собой перевод греческого «Эскамерона», писанного в Царьграде Георгием Писидой.[13]13
  Писида Георгий – византийский поэт, диакон Софийского собора; жил при императоре Гераклии (610–641). Его поэма о сотворении мира «Hexahemeron» («Шестоднев») была в 1385 г. переведена на славянский язык Дмитрием Зографом, с XVI в. включена в азбуковники и Макарьевские Четьи-Минеи.


[Закрыть] В Москве ее переводчиком был дьяк митрополита Киприяна Дмитрий Зограф, назвавший свой перевод вторым наименованием – «Премудрого Георгия похвала к Богу о сотворении всея твари». Перевод был сделан только в прошлом, 1385 году, а список с него прислан Олегу, как одарение, все тем же дружком, московским боярином. Олег читал «Шестоднев» медленно. Замысловатость слога заставляла прерывать чтение и задумываться, а иные страницы перечитывать, чтобы запомнить написанное. Князь вновь повернулся к окну, долго смотрел, как по Оке под парусами плыли, зарываясь в бурунах, струги. Вновь подумал об отце Сергии, утешая себя тем, что монах вряд ли согласится помочь Москве замириться с Рязанью. Сам митрополит не уважил просьбу Дмитрия и отказался быть миротворцем. Киприан правильно рассудил, зная, что Олег ему не подчинится и перед Церковью гордыню не надломит. Олег вспомнил о боярине Нюхтине, пожалев, что нет возле него верного друга и советника, которого удушили в Орде подосланные ханом злодеи. Пострадал боярин за то, что утаил малую толику золота из рязанской дани Орде. Олег, сокрушаясь, подумал, что Нюхтин обязательно бы разыскал путь к тайне беседы Дмитрия с монахом. У Нюхтина по всей Руси были уши. Без его успокоения и советов князю хлопотно, а порой даже тревожно.

Дверь в опочивальню распахнулась – вошел княжич Родослав и поприветствовал отца, сообщил с порога:

– Игумен Сергий из Троицы в Рязань жалует.

– Чего кричишь? Кто весть о сем подал?

– К нашему епископу монах верший пригнал. Соборный протопоп велел тебе о сем немедля поведать.

Шагнув, князь натолкнулся на столец, ударил колено и отшвырнул его в сторону ногой.

– К кому Сергий жалует, ко мне или к епископу?

– Не знаю.

– Так ступай, выспроси все у протопопа, а не скажет, самого епископа попытай. Дознавшись, ко мне поторопись. Ступай.

Родослав, отвесив поясной поклон, вышел, шумно прикрыв дверь, а князь устало сел на постель и прошептал:

– Весть-то из Москвы оправдалась. Неужли ко мне жалует монах? Отврати, Господи…

Уже три дня, как живет в Рязани, в палатах епископа, московский гость – игумен Сергий из Радонежа. Князь видит его в соборе, когда тот смиренно молится в толпе прихожан. Известно князю, что Сергий бродит по Рязани, пытливо всматриваясь в житье города. И до сей поры ничего не знает Олег о причинах приезда монаха. Олег не любит загадок. Он любит ясность во всем, даже когда она таит для него неприятность.

Князь приказал Родославу узнать, по какой надобности Сергий в Рязани, если не в гостях у князя, но старания Родослава не увенчались успехом. Епископ сам терялся в догадках о том, каковы причины приезда нежданного гостя. Епископу известно, что Сергий из-за пустяков свой монастырь не покидает. А если он появляется в том или ином уделе, то среди духовенства и монашества начинается переполох, потому все они в потемках своего разного житья частенько запутываются в той или иной греховности.

Сегодня утром Олег решил послать Сергию приглашение на трапезу, чтобы, свидевшись с монахом, успокоить свою тревожность. Сказал князь о намерении княгине Ефросинье, а она советовала не делать этого, опасалась, что Сергий, не приняв приглашения, нанесет князю обиду. Решили ждать, когда Сергий сам подаст о себе весть.

Осеннее вёдро внезапно сменилось ненастьем.

После заката ветер расстелил над Рязанью плотную облачность. С ночи заморосил дождь, а на рассвете он разошелся в полную силу.

На шестой день жизни в Рязани отец Сергий после обедни вышел из собора и смешался с толпой, обходя лужи под поклевами дождя, дошел до княжеского терема. Встреченный в сенях князем и княгиней, благословил их, не дав поцеловать руку, прошел с Олегом в думную палату.

Перешагнув порог палаты, Сергий остановился, удивленный ее убранством. Его взгляд не смог разом воспринять ярких красок: ковры висят на стенах, увешанных щитами и мечами, ковры лежат на полу, укрывают пристенные широкие лавки, столы и стольцы – под скатертями и чехлами из аксамита вишневого цвета, печи – в поливных изразцах. Киот из орехового дерева украшен искусной резьбой. От помигивания огоньков в лампадах на золоченых и серебряных окладах икон, на самоцветных камениях и жемчугах вспыхивают блики.

Глядя на убранство палаты, Сергий подумал, что хоть татары нещадно и пустошат Рязанское княжество, но, видимо, недаром на Руси молва идет про князя, скрывшего избыток золота в тайных местах заболоченных заокских лесов, до которых никогда не дотянутся руки Орды.

Подойдя к киоту, Сергий трижды осенил себя крестами, трижды поклонился, повернулся и, отвесив поклон князю, произнес:

– На земле Рязанской, обороняемой твоей десницей, Господь благословил меня свидеться с тобой, княже!

Князь в ответном поклоне коснулся рукой пола, проговорил:

– Да будет мне радость от встречи с тобой, отче!

На серой рясе монаха, опоясанной широким кушаком из фиолетового оксамита, выделялась серебряная цепочка с кипарисовым наперстным крестом, подаренным патриархом Филофеем в год, когда он подал игумену совет завести в монастыре общинножитие.

Олег, глядя на Сергия, не мог отвести глаз от его лица, будто омертвелого от спокойствия и суровости.

Князь молча наблюдал, как Сергий вымерял шагами палату, пытливо осматривал всякую вещь, попадающую ему на глаза, с особенным вниманием всматриваясь в иконы. Неожиданно Сергий остановился у стола, открыв один из ларцов, стоящих на нем, достал из складок рясы свиток с висевшими на шнурах печатями и, положив его в ларец, закрыл крышку.

Гость и хозяин молчали. Будто жалели нарушить тишину палаты, в которой даже тихо сказанное слово звучало как в колоколе. Оба молчали намеренно. Оба выжидали, кто же начнет беседу.

Князь чувствовал себя растерянным и сознавал, что именно ему, как хозяину, необходимо прервать молчание, спросить Сергия о самочувствии, узнать, пришлась ли ему по душе Рязань, все ли по нему в подворье епископа, и не нужна ли какая-нибудь помощь князя, но не мог найти надобных слов.

Сергий видел, как молчание натягивало нервы князя, как стрела тетиву тугого лука, но продолжал выжидать, понимая, что Олега словесным посулом Божьего гнева не напугаешь. Он не схож с теми князьями, которых Сергий волей Церкви приводил к подчинению воле московского князя Дмитрия. Ростовского князя, буяна и бражника, помогла сломить его собственная злобливость, сменяемая слезливостью покаяния, нижегородского князя Сергий надеялся привести к послушанию.

Сергий и сам волновался, видя надменность Олега, но зная, что ему надлежит быть спокойным, чтобы на его лице всякий мускул был в окаменелости, подчиняясь воле, а не чувствам. В спокойствии Сергия – сила его воли, закаленной в кузницах великих бед, пережитых Русью за годы его жизни.

Олег боялся спокойствия Сергия, его нельзя шугануть окриком спесивого боярина, не заставить, ударив кулаком по столу, сказать всю правду о цели своего прихода. Князь чувствовал, что монашеское смирение Сергия прикрыто кольчугой скрытой гневности, а ее не всяким взмахом меча можно рассечь.

Олегова хитрость, помогавшая ему водить за нос ханов, литовских владык, могла столкнуться с такой же хитростью монаха, у которого все человечье подвластно студености трезвого разума, а в хитрости Сергия князь не сомневался. Олег понимал, что монах не без умысла положил в ларец неведомый свиток, не обмолвившись о нем ни единым словом. Это ли не хитрость, от которой у князя по спине пробежали мурашки.

Взгляд Сергия поймал нужное мгновение – Олег, зажав в кулаке клин бороды, готов был нарушить молчание, но монах, опередив его, кинул под ноги князя слова, от которых он застыл на месте.

– Московский великий князь дослал меня к тебе, великий князь рязанский, дабы помочь тебе осилить свое упрямство и выполнить данное тобой обещание на вечный мир с Московским княжеством.

Услышав сказанное, князь остался доволен: он ждал от Сергия принижения, но монах был предельно почтителен, величал его великим князем, не умалив достоинства. Однако еще не прошло это чувство признательности, а Олег вдруг понял, что встреча не принесет ему радости и беседа будет тяжелой.

– Аль только я упрямец? – спросил князь, но голос его от волнения пресекся. Откашлявшись, князь прошелся по палате и теряя самообладание, остановился перед Сергием и резко спросил:

– Чего надобно от меня князю Митрию?

– Чистоты твоей совести.

– А у него самого она чиста?

– О сем сам его спросишь, когда выкинешь из-за пазухи камень злонамерения против Дмитрия, коего Русь почитает за защитника ее единства. Того единства, от коего ты, княже, ублажая свою гордыню, до сей поры сворачивал в сторону, почитая свой удел не кровной землей Руси.

– Верно! Деял сие, но не из-за гордыни. Отказывался признавать главенство Митрия над Русью. Сам своим разумом стремился сплотить удельную Русь воедино, но под моей рязанской десницей, под моей княжеской волей, но не под властью Москвы.

– Ты вельми лукав, княже, ежели почитаешь себя достойным сплотить воедино Русь, кою до сей поры помогал разорять всем ворогам. Давай вспоминать, что сделал для Руси. Все, что замышлял, ради исполнения своего желания – стать московским князем.

– Отче!

Сергий поднял ладонь, останавливая князя, и, вздохнув, опустился на столец подле стола с ларцами, указав на свободное место, попросил:

– Сядь, княже! Утихомирь гневность. Да простит меня Господь, что пришел сказать тебе всю правду, темную, сотворенную тобой правду, коей удручаешь Русь. Взял я на себя мирскую смелость, позабыв свое иноческое смирение, только потому, что всякое сказанное слово о тебе будет мной сказано ради Руси. Сделай милость, княже, сядь возле меня да зажми гнев в кулак и постарайся отыскать в памяти все сотворенное не на благость Руси.

Олег не сел на столец, указанный монахом, а, прислонившись спиной к изразцам печи и сдерживая гневность, смотрел на Сергия, сощуривая веки до щелок, и, подчинившись спокойствию гостя, опустился на лавку возле печи.

– Чую, поучать зачнешь?

– Поучать надо поступками, а не словами. Без ошибки скажу, княже, что ты ни единого поучения отца с матерью делом не удосужился претворить в жизнь. А ведь они обучали тебя жить разумом и совестью ради Руси. Но ты пренебрег их обучением.

– Отче Сергий, говоришь со мной не с должным почтением! Пошто забываешь, что беседуешь с князем, не звавшим тебя в гости?

– Сие верно. Не званым я пришел в твой дом. Руси понадобилось, чтобы свиделись с тобой в первый, но не в последний раз.

– Услужая князю Митрию, по его наущению явился ко мне.

– Услужая Руси, коей тошно глядеть на твое лихое властолюбие.

– Я хозяин в своем уделе, Господом благословленный.

– Господь не видел, когда ты из татарских рук принял ярлык на княжение в Рязанском уделе.

– Властвовал и буду властвовать в нем по своему наитию!

– А пошто не по разуму с молитвой? Ведь и у тебя он водится?

– Смеешь ли сие мне высказывать?

– Смею!

Сергий встал, князь поднялся следом за ним. Оба смотрели друг на друга, прищуривая глаза, и был во взгляде собеседников холод. Сергий сказал спокойно, но настойчиво:

– Слушай, княже. Смею все тебе сказать за твою тугу, коей одариваешь Русь, не в силах достичь в ней для себя возвеличения. Забываешь, что меч губит многих, но еще больше губит злой язык. А ты, князь, на язык зловреден. Вспомни, как поносил московского князя перед Ордой, добиваясь княжения в Москве. Но князя Дмитрия своим поношением словесным до сей поры не сгубил, и только потому, что совесть его чиста перед Русью. Дмитрий не гонит тебя с удела. Он только хочет вразумить тебя, чтоб ты свое корыстное властолюбие употреблял не супротив Руси вкупе со всеми ворогами, коим животворность ее не надобна. Аль не ты, князь, молясь Христу, старался помогать ханам зорить Москву? Неужли позабыл, как клятвенно обещал хану свою помощь ратной силой, когда Бегич вел орду на Москву и был остановлен на Воже?

– Не по своей воле творил сие! Хан принудил дать согласие на помощь, пригрозив за неповиновение опустошить удел. Но я все же ослушался! Не помешал Митрию осилить Бегича на Воже!

– Но за двурушничество схлопотал от татар благодарность. Мамай, желая отомстить Москве за Вожу, не дойдя до нее, залил кровью твое княжество. А теперь вспомянем о чуде на Куликовом поле, на котором свою кровь не пролил ты со всей Русью, сызнова стал предателем.

– Будет!

Крикнув, князь схватил столец и, будучи вне себя от гнева, ударил его об пол. Столец с треском разлетелся на части. А князь, побледнев, попятился к стене, увидев, как Сергий шагнул к нему.

– Еще не все, княже, услыхал от меня о своей житейской подлости, – сказал монах, повысив голос. – Вспомни, как, спасая свое благоденствие в уделе, помог ордам Тохтамыша? Хан не заставлял тебя угождать ему. Ты сам указал ему брод через Оку. Было сие. Тохтамыш предал Москву разорению и пожару. Но Господь и на тебя навел кару за предательство – хан в благодарность за услугу опустошил твою Рязань. Аль не подлость совершил, когда напал на Коломну в надежде, что твои дружки, бояре московские, поднимут смуту против Дмитрия и возведут тебя на княжение на Москве. Тебя, рязанского князя, коего Русь все голосистее величивает оборотнем! Молчишь? Пошто не заставишь дерзновенного монаха замкнуть уста? Пошто не зовешь сторожу, чтобы меня кинуть в поруб да посадить на цепь, как сажаешь всех, кто супротив твоего правежу в уделе?

Закашлявшись от волнения, Сергий подошел к окну, растворив его, стал жадно вдыхать воздух. В тишине палаты был слышен только торопливый плеск дождя. Отдышавшись, Сергий прошелся по палате и вновь заговорил:

– Открою тебе, пошто вели с тобой худую беседу. Князю Дмитрию надобно, чтобы ты не жил со слепым сердцем при зрячих очах. Чтобы носил Бога не в себе, а в правде своей жизни, нужной Руси. Чтобы немедля утвердил своим честным согласием докончальную грамоту о замирении с Москвой. Срок для раздумий даю тебе короткий, как хвост воробья.

– Что сотворишь, ежели не соглашусь на замирение?

– Сказ мой о замирении выполнишь, княже.

– Что сотворишь, ежели не выполню? Церкви в уделе начнешь запирать?

– Охота тебе услыхать мой ответ?

– Сказывай.

– Церкви в уделе закрывать не стану! Но в твоем соборе с амвона скажу православным, что их удельный князь, Олег Иванович, враг Руси и при сем более поганый, чем Орда. Мне Русь поверит, как поверила, что Христос, Сын Человеческий, услышав мои молитвы, благословил рать Дмитрия осилить татар на Куликовом поле.

Олег, окаменев, стоял со сжатыми кулаками.

– В ларце лежит свиток докончальной грамоты о замирении твоем с Москвой навек. Прочти ее со вниманием. Согласие твое услышу за завтрашней обедней.

– Отче Сергий, выслушай.

– Согласие твое услышу завтра после Херувимской!

Сергий, повернувшись к иконам и перекрестившись, торопливо вышел из палаты. Олег опустился на скамью, сжав голову ладонями. Вновь стал слышен торопливый плеск дождя. Перед иконами в лампадах мигали живые огоньки…

Глава шестая

В Новгороде осень.

Андрей Рублев, вернувшись в город из своих странствий, живет в Зверином монастыре. Когда объявился в нем, привез игумену грамотку от матушки Рипсимии.

Старец Исидор, прочитав просьбу Рипсимии обогреть заботой раба Божьего Андрея, достойного человека с искрой в разуме, просимое выполнил. В монастыре Андрея одарили теплом келии и дали возможность зарабатывать на хлеб с солью живописью, выполняя монастырские заказы…

Утро с холодком от обильной росы. В церквах отошли обедни, и рокот колокольной меди стих.

На Великом мосту через Волхов, прижавшись грудью к бревенчатым перилам, Андрей Рублев слушал голос Новгорода. Человечья жизнь вокруг него горланила на все лады всплесками смеха от задиристого острословия, выкриками бесстыдной брани, бабьими охами и ахами и шепотками со словами молитв. В житейскую голосистость вплетались храпы коней, скрипы телег, дробный стук конских копыт на мостовых плахах в щадринах,[14]14
  Щадрина (или щедрина) – следы от оспы на лице.


[Закрыть] выбитых шипами подков.

Он только что отстоял обедню в храме Спаса на Ильине, перед глазами все еще были образы, написанные Феофаном Греком и приковавшие к себе его внимание. С первого взгляда его поразила необычайная манера живописца, то неоспоримое мастерство, с которым он, безбоязненно обращаясь с прописными истинами иконной живописи, их не искажает и в то же время выявляет свое творческое устремление выразительностью написания задуманных им характеров пророков, столпников и праотцев. Андрей настойчиво изучает творения Феофана, и ему уже почти ясно, какими познаниями, какой смелой рукой обладает прославленный живописец из Византии.

Сегодня Андрей, вслушиваясь в напевы богослужения, смотря на Феофаново творение, так и не смог освободиться от мучительных раздумий, порожденных недавней встречей с потерянным житейским счастьем. Прежде чем вернуться в монастырь, он пошел в гущу людской жизни, остановился на Великом мосту, с которого любил смотреть на каменное величие Новгорода. Сегодня он предстал в оправе осенней природы. В Детинце за каменной стеной, сложенной из валунов и плит известняка, горят богатырские шлемы куполов Софийского собора, а напротив, за рекой, лежит Ярославово дворище.

Смотрит Андрей на реку, провожая взглядами плывущие по ней ладьи, ушкуи и плоты, а тяжелые мысли не уходят, не боятся шума города.

Судьба одарила его находкой утерянного счастья. Повидал он Аринушку, избавил рассудок от гнетущей неизвестности о ее судьбе, но, найдя любимую, снова потерял. На этот раз встал меж ними стеной монашеский обет.

Каменея от горя, Андрей привыкает к сознанию, что сила его любви не способна воскресить монахиню Ариадну к мирской жизни. Монастырь не вернет ему любимой Аринушки. Только в памяти будет храниться, пока он жив, все, что было ими пережито, и никакая, даже Божественная, сила не сможет отнять этих воспоминаний. Дал он монахине Ариадне клятвенное обещание хранить память об их таком коротком счастье, понимает Андрей, что и сама она живет памятью, и даже ряса не мешает ей помнить об Андрее.

Наказала она Андрею служить вере Христовой помыслом живописца, украшая иконами безотрадную жизнь Руси. Просила Аринушка помнить, что ее молитвы будут хранить его от беды. Верила она, что ее молитвы помогут ему не потерять данный свыше дар живописца, укажут торные тропы в житье и в труде. Дал он ей слово, что будет жить правдиво и смело, будет верен той смелости, которая позволила ему заново переписать очи Христа на древней византийской иконе.

Каждое слово, услышанное в монастыре от монахини Ариадны, стало для Андрея заветом его жизни.

Прожил Андрей в монастыре две недели, видясь с Ариадной и игуменьей Рипсимией.

Однажды в ненастный вечер Аринушка позволила себе последний раз забыть о монашеском обете и рассказала о самом страшном годе ее жизни. После этого рассказа Андрей узнал, отчего голову его любимой покрыла седина, которую он увидел, когда Ариадна поправляла съехавший апостольник. В тот вечер Аринушка, обливаясь слезами, вновь прошагала тропой давно пережитого. Рассказала, как, уплыв на лодке из вотчины, ютилась в лесу у бортника Досифея, а когда до нее дошла весть, что баскаки ищут ее по всей Руси, она, уже чувствуя, что беременна, глухими путями подалась в Литву. Будущее материнство озарило ее жизнь радостью. Проходили месяцы счастливого ожидания появления на свет ребенка, зачатого от Андрея. Но девочка родилась мертвой. С материнским горем боярыня вернулась из Литвы на родную землю через год после Куликова побоища. Скрытно жила в вотчине Хрисанфа Строганова. Узнала и о гибели брата в Орде, и о том, что Мамай удушил хана, отнявшего у нее счастье, но вот только об Андрее ничего не смогла узнать. В полном отчаянии ушла она в монастырь, приняв постриг. Лишь спустя годы ей была дана возможность еще раз повстречаться с утерянным мирским счастьем…

Плывут по реке среди лодок и плотов отжившие летние листья. Смотрит на них Андрей с моста, без успеха стараясь отвлечься от нерадостных воспоминаний.