Текст книги "Андрей Рублев"

Всходило июльское солнце, и ранние петухи будили Владимир.

Сегодня у Андрея выдался легкий день. Уже написаны иконы чина и праздников, и скоро по его слову стеноделы начнут готовить собор для настенной росписи. Воспользовавшись возможностью отдохнуть, он решил совершить дальнюю прогулку к берегам Нерли, чтобы насобирать ракушечника для приготовления краски, а заодно снова полюбоваться церковью Покрова, стоящей среди заливных лугов на стрелке Нерли при впадении ее в Клязьму. Андрей видел ее не раз, но всегда, приходя на встречу с ее первозданной красотой, испытывал восторг.

Вся церковь была украшена каменным убором, а в закомарах – Давид Псалмопевец, женские лики, голуби, грифоны, львы – гербы Владимирского княжества, сменившие суздальского коронованного кречета. Предания уверяют, что Боголюбский намеренно поставил церковь у самого порога Суздальской земли, в начале большого пути к верховьям Волги: помолись у Покрова перед дорогой и держи счастливый путь, ежели нет в разуме худого умысла против Владимирского княжества.

Андрей миновал Боголюбово, когда солнце освещало церковь Покрова, и он снова увидел, как ее белокаменные стены окрасились нежной розоватостью, приняв на себя отблески утренних лучей.

Он шел лугом, не отводя глаз от розового храма, купол которого с крестом уже горит золотом, как огонек в белой неугасимой лампаде.

За Коломенским на крутом изгибе русла подступает к реке Москве песчаным обрывом холм. Среди берез по его склону изгибается частокол – бревенчатая стена огораживает женский монастырь, возникший на земле Московского княжества по завету супруги Дмитрия Донского – княгини Евдокии, и обороняет веру Христову в этом монастыре игуменья Ариадна…

Кидая на реку кумачовые косынки, октябрьский закат при порывистом ветре насекает на поверхности воды зубчатую рябь.

По цвету река Москва с отливом каленой стали.

Ветер, посвистывая, треплет голые ветви берез, пощенячьи скулит в путаных патлах кустарника, студенит лица идущих по прибрежной тропе игуменьи Ариадны и Андрея Рублева.

Осенние ненастья начисто ощипали листву, примяли к земле побуревшие травы. Все студенее дожди, а иной раз из нависающих туч сыплется снежная крупа.

Возвращаясь из Владимира после окончания работы в Успенском соборе, Андрей с Даниилом по пути навестили обитель, чтобы узнать, нет ли у игуменьи в них нужды, а заодно написать обещанные для храма иконы.

Неделю гостит в монастыре Андрей, а вечерами с игуменьей прогуливается по берегу. Молчаливы прогулки. Оба живут сокровенными мыслями, стараясь не облекать их в слова. Неделю молчит Андрей обо всем, что сотворил в соборе. Матушка Ариадна не спрашивает. Ждет, когда сам скажет, а может быть, совсем промолчит. Кто его знает, как поступит. По-новому стал задумчив. Весь в себе, потому и не решается игуменья спросить, хотя очень хочет знать, удалась ли новая работа. Не спрашивает Ариадна, но чувствует, что неспокойно на душе у Андрея, – видимо, не сладилась в чем-то работа, а может, недоволен тем, что неправильно поняли его замысел те, кому надлежит понять. За годы монашества и Ариадна постигла, как окаменели суждения всяких пастырей христианской веры.

Молчит о Владимире Андрей, но не тревожится Ариадна, потому как помнит, что никогда не был он словоохотлив. В эту встречу опять отыскала она перемены в облике Андрея. Изменились жесты и отяжелела походка, – видно, ноги по ночам мозжат от усталости, да и руки сильно опухли от постоянной сырости. Но больше всего перемен в лице, оно будто потемнело из-за выражения глаз, которые кажутся потухшими. Тяжелыми стали веки, словно застыли от постоянного прищура и не открывают глаза во всю ширь, будто скрывают от посторонних затаившиеся в них, только ему одному известные мысли. Она же так хорошо помнит эти глаза доверчивыми и лучезарными. Она все помнит и не пытается забыть, не запугивая себя этой мирской греховностью.

Сегодня днем, приняв от Андрея написанную икону, она вновь убедилась, сколь зрелым мастером он стал, как глубоко постиг силу и таинственную власть красок.

Все примечая в облике Андрея, чувствуя даже новые интонации в его голосе, Ариадна была уверена, что и он все примечает в ней, и от него не скрываются изменения в ее облике. Разве мог Андрей не заметить, как она мельчит шаги, как тяжело опирается на посох, утратив прежнюю горделивость осанки, как останавливается от покалывания в груди при подъеме в гору? А ее лицо? Оно теперь так сильно закрыто паутиной морщинок…

В этот вечер Андрей, идя рядом с Ариадной, заговорил о Владимире, вспоминал, как писал ангела в голубом плаще, ведущего младенца Иоанна Предтечу в пустыню, с удовольствием упомянул о том, что удалось в росписи передать в движении ангела легкость порыва. Потом вспомнил, как заходившие в собор бояре удивленно смотрели на написанных им патриархов Авраама, Иакова и Исаака. Хмуро смотрели, что-то бормотали недовольно. Судили вслух, что, дескать, лики патриархов не по-правильному написаны – простодушными стариками. Спорили между собой, всякий по-своему высказывая мнение о росписи. И хотя Андрею своего недовольства они не высказывали, но, встречаясь с ним, не скрывали своего удивления. Их взгляды были красноречивы: «Прости, Господи, грешного за то, что осмелел не в меру из-за своей неразумности». Но Андрея радовало, что все побывавшие в соборе замирали на месте, едва их взоры встречались со взором Трубящего ангела, смотревшего с росписи.

Сильный порыв ветра взметнул перед идущими пыль и вынудил остановиться. Ариадна поправила на голове апостольник, из которого выбилась седая прядь. Заметив удивление Андрея, тихо сказала:

– Отбелила старость мои волосы. Давно отбелила. Спину мою согнула, зоркость глаз убрала. Но душу мою подчинить себе не может. Не дозволяю ей студить душу. Потому как берегу в ней тепло пережитой давней радости.

Тропа тянулась возле самой воды, оба долго молчали, потом Андрей задумчиво произнес:

– Давно хочу молвить, как владимирский владыка худыми словами высказал мне свое суждение о написанном мною Страшном суде. Кричал. Укорял меня, тыча мне кулаком в грудь, что не смел я апостола Павла писать с ласковым лицом. Не смел забывать, что он апостол, а не раб Божий. До красноты на лице епископ гневался, и все за то, что нет устрашения в нашей живописи, а она должна была устрашать. Грозился подать весть митрополиту. А Фотий византиец, и ему не поглянется наша роспись.

– Никак, страшишься?

– Страшусь. Потому как митрополит может напеть хулу князю Василию, а он, кажись, не супротивник византийского.

– Посылая вас во Владимир, князь наказывал творить по разумению. Вы так и творили для Руси. Князь Василий, конечно, нравом не тверд. Иной раз не гнушается от молвленного отпираться. Но ты к беде себя не приучай, – сказала она мягко и, вздохнув, добавила: – До чего же мне охота повидать ваше сотворение.

– Увидишь. Поутру покажу тебе рисунки всей росписи. Везем с собой, чтобы помогли отбиться от княжеского недовольства.

– Пошто до сей поры молчал о таком?

– Боялся, что и тебе не поглянется.

– Пустое молвишь.

Они опять замолчали, но на этот раз молчание нарушила Ариадна:

– Про князя Василия так скажу. Усомнилась я в нем – ведь завещанное княгиней моему монастырю золото и серебро он до сей поры не передал в мои руки. А она при мне ему сей строгий наказ давала.

– Может, у него оно в большей сохранности. Вашу городьбу боднет бык, так бревнышки из нее враз повывалятся.

– Твоя правда, моя обитель покуда беззащитная. Верю, что она окрепнет. Москва тоже не разом стала белокаменной. Но знаю, сыну материнский наказ надлежит выполнять.

Глава восьмая

Зима в 1408 году на Великую Русь шла как-то нехотя.

Весь ноябрь дули по-зимнему ледяные ветры-костоломы и каменили не прикрытую снегом землю. Нависали тяжелые тучи, сулившие обильные снегопады, но, растрепанные ветром, только скупо порошили снежинками. Старики, припоминая прожитые годы, отыскивали в памяти былую лихость, чуяли в бесснежье новую недобрость. Суеверной старости вторили на папертях храмов юродивые, суля конец долгого благоденственного покоя, долженствующего в скором времени обрести неупокойность в огне, в голоде со всякими морами.

Молва заботливо разносила раздумья стариков и вещания юродивых, и простой люд, спасаясь от слухов, чтобы не запали в память, заслонялся молитвами, надеясь на Божью милость, берегущую Русь с года несбывшегося нашествия хромого Тимура.

Пахари, беспокоясь за пашни, теплили перед образами свечки, с испугом поглядывая на землю, исчерченную от мороза трещинками. Это ли не страх для землепашцев, знающих, что могут загибнуть озимые, а для пересева по весне может не оказаться в запасе зерна.

Москва полна слухами, слушками, пересудами. Но ее обитатели, поглядывая на бояр с купцами, замечали, что те и другие не меняли спесивой житейской походки, а потому страхами себя не одолевали. Иные просто посмеивались в бороды при упоминании о супостатах. Какие супостаты, когда про них ничего не знают княжеские дружины, а уж им ли не знать о возможной беде!

А главное, без заметной тревоги живет хозяин Москвы, князь Василий Дмитриевич. Всякое утро по городу верхом прогуливается, навещая окрестные монастыри, выстаивая обедни.

Ему-то известно, что творится на сей день в Орде. У князя там всякие по чуткости уши, а от них у него нет дурных вестей. Москва шепчется, что Василий не чурается теперь старых бояр, которых отодвинул от себя в сторону. Они помогают ему посулами да обещаниями выправить его непослушность Орде. От них у князя вести, что хан Эдигей задумал нашествие на землю Литвы. Василий, поверив слухам о намерении хана утихомирить Витовта, через тех же бояр дал тайное слово на согласие пропустить татар через свои владения к беспокойному соседу и тестю, потому что и Василию он немало крови попортил.

Но о намерении татар знают только князь да бояре. Народу о них никто лишнего слова не молвит.

Что снегом зима не богата, так это Божье наказание за нерадивость попов и монахов, теряющих истовость веры, да и народишко тоже виноват, потому как, глядя на них, тоже иной раз без креста спать ложится. Старческой мудрости верить тоже надобно не без мысли, поослабла мудрость, а про юродивых и говорить нечего, им бы только пугать да испугами подаяния выпрашивать, ведь никакими иными заботами не обременены.

Живет Москва, молится и грешит. Живет Москва и, глядя на покойность князя, страхами о татарах себя не пугает, утешаясь тем, что прошли, дескать, времена, когда Орда Великую Русь в страхе держала.

Живут в келье у Спаса на Яузе живописцы Андрей Рублев да Даниил Черный. Отгостив у игуменьи Ариадны, вернулись домой. Показали рисунки сотворенного во Владимире игумену Александру. Ошеломили монаха дотоле невиданным написанием Страшного суда. Рассматривая рисунки, игумен упорно молчал. Потом свез их к великому князю Василию. Вернувшись из Кремля, неделю не покидал своего покоя. Как принял его князь, монах живописцам ни единого слова не сказал. Сами они терялись в догадках от игуменской молчаливости и тревожились. Скоро месяц дома живут, а ни к князю, ни к митрополиту их не зовут. Такое невнимание для них даже обидно…

Вечером в четвертый день декабря, едва колокола отзвонили ко всенощной, над Москвой стих весь день дувший ветер, застеливший небеса плотными тучами, и повалил обильный снег.

Снегопад, не переставая, засыпал город всю неделю. Из-за снежной сугробности пустовали церкви. Снег падал сухой, похрустывал под ногами.

Зима перестала скупиться, а народ опять в большом снеге начал углядывать никому не понятное знамение…

В то утро, когда Андрея с Даниилом наконец позвали к великому князю, в Москве бушевала метель.

В просторных сенях перед думной палатой, куда пришли живописцы, было людно: воеводы, бояре, свои и иноземные торговые гости, а также монахи. Бояре с купцами, узнавая живописцев, на их поклоны шевелили головами, но некоторые из бояр, хорошо знавшие Андрея и Даниила, будто не видя их, проходили мимо. У Даниила, угадавшего по поведению бояр, что встреча с князем будет не совсем приятной, на лбу выступили капельки пота.

В сенях шумно, хотя все переговаривались вполголоса. Людей по имени вызвали в палату, и все перед дверью торопливо крестились. Вызванные в палате подолгу не задерживались. Выйдя, шепотом сообщали ожидавшим своей очереди, что великий князь зело неласков. Наконец окольничий назвал имена живописцев.

Андрей и Даниил, войдя в сумрачную палату и перекрестившись на иконы, остановились возле двери.

Князь Василий в парчовом наряде, не видя их, стоял у стола и что-то бормотал. Потом, прижав ладонь ко лбу, прошелся по горнице. Василий ходил, покусывая кончик бородки, а заметив пришедших, по-недоброму сухо спросил:

– Объявились? Давно ждал, а вы, должно, опять недужили?

– Явиться перед твои очи нам велели только вчера вечером, – ответил Андрей.

– Как это вчера? До снегопада велел игумену прислать.

– Слова о сем от него не слышали.

– Бережет, видать, ваш покой. Смолчал, учуяв мою гневность. Шибко гневен на вас, что осмелились больно на свой лад собор владимирский лепостью украсить.

Замолчав, Василий пристально осматривал живописцев. Приметил, что Андрей спокоен, а лицо Даниила покрылось от волнения красными пятнами.

– Слыхал не раз, будто лепость сотворили великую, но только Господу и Церкви вовсе ненадобную. И беда в том. Милость Божью над гневностью Божьей непомерно возвысили. Посмели позабыть, что вам, грешникам, сего сотворять не положено. Надобно мне знать всю правду, чей разум верховодил в замысле росписи Страшного суда?

– По моему замыслу писан, – ответил Андрей, заметив, как на лице князя дернулись брови.

– Вона как! Так и знал. Без твоего признания, Андрей, не сомневался, что только ты обзаведешься эдакой смелостью, иначе изобразить Страшный суд, глядя на который ни единый человек не содрогнется от ужаса, не увидя Господней гневности за людскую греховность. Так и знал!

Помолчав, пощипывая бородку, Василий шагнул к живописцам и, повысив голос, спросил:

– Поди, не ведаете, что владыка владимирский описанием сотворенной вами дерзновенности разгневал митрополита?

– Ждали от него такой немилости, потому как грозился, – снова ответил Андрей, взволнованно откашливаясь.

– Ждали! Понимали, что дерзновенность ваша наказуема?

– Ждали, княже, что владыка злость свою ублажит.

Сказанное Андреем заставило князя вспылить.

– Митрополит молит меня наказать вас. Грозится, ежели не уважу его гнев, самолично вас наказать властью Церкви за неугодное ему своемыслие, за греховное по земному забвение истинного Бога. Митрополит суров. Он накажет. Суров он ко всем отступникам от византийских заветов. Накажет. Меня обойдет, а свое выполнит. А чем я вас перед ним выгорожу? Сам должен вас наказать, но только ума не приложу, как покарать за смелое своемыслие, неугодное Святой церкви?

– Наложи взыск, ежели виноватыми тобой признаны. Только не погнушайся утрудить себя, вспомнить, что дано было тобой княжеское дозволение творить украшение собора по нашему разумению.

Василий, подумав, кивнул, но тотчас заговорил, дав волю голосу:

– Ведомо мне, что ты, Андрей, заставил Даниила подчиниться своему замыслу. Не был он с тобой согласен, но ты его принудил.

– Не принуждал он меня. Вместе приняли решение иначе писать Страшный суд, – твердо сказал Даниил, глядя на князя, а тот раздраженно спросил:

– Осмеливаешься винить в неправдивости владимирского владыку?

Даниил, растерявшись от вопроса, молчал.

– Молчишь?

– На меня владыка клевету возвел за то, что не выполнил его повеление переписать лик апостола Павла, – сказал Андрей.

– Пошто осмелился не выполнять повеление владыки?

– Не для него, а для Руси писан мной лик апостола Павла. Правдив мой лик. Должен быть схожим с ликами тех, кто перед Страшным судом осеняет себя крестом, признавая в апостоле своего заступника перед Господом. Только тем и повинны перед тобой, княже, что, поверив в твое дозволение, писали Господа со святителями с понятными ликами для всех, кто молится им, веря в их милосердие.

– Неможно сего дозволять. Неможно внушать людям мысли лишь о Божьем милосердии, забывая напоминать про Божье гневное всемогущество. Люди должны бояться Бога. Только ожидание Господнего гнева удерживает рабов Божьих от греховного своемыслия о всемогуществе Всевышнего.

– Ежели согрешили супротив Божьего всемогущества, прикажи своим словом все сотворенное нами сбить со стен собора. Заставь сызнова написать, но тех, кто сделает роспись, угодную Церкви. Мы ж образом, что написали, не мыслили только пугать гневом Божьим тех, кто ждет милости и прощения.

Василий, сжав кулаки, выкрикнул:

– Замолчи!

Но Андрей, не сводя взгляда с князя, продолжал:

– Сбить сотворенное нами со стен просто. У владимирского епископа на такое разрушение руки подымутся.

– Замолчи! Про что молвишь? Великую лепость велишь мне порушить? Владыке она не поглянулась! Владыке! Не мне! Князь я твой. Посылал людей смотреть ваше сотворение. Глядели они. Хвалили вашу лепость. Пусть и все вами писано не по византийскому порядку, к коему Русь издревле приучена.

Разволновавшись, князь даже толкнул Андрея в плечо.

– Больно смел на слово. Обидчив. Только в свою правдивость веришь?

– Верю, ибо она без греховности.

– Молчи! С князем беседуешь! Молчи! Слушай меня. Сам молю Господа о милости к себе, не забывая о его гневности. Сам побываю во Владимире, чтобы своими очами узреть вашу работу. Погляжу и, Бог даст, решу, благодарить вас али, послушав митрополита, наказать за недозволенную грешную разумность. А до той поры от гневности своей вас не освобожу.

Донесшийся из сеней шум заставил князя замолчать. В распахнувшуюся дверь вбежал, не сняв бобровой шапки, боярин Тигрий и, кинувшись к Василию, выкрикнул:

– Татары!

Василий, попятившись от перепуганного боярина, также крикнул:

– Опомнись! Какие татары?

– Татары, княже! Обманул нас Эдигей! Не на Витовта шел! С Оки к Москве повернул! Вели колоколам будить людей. Беда идет на Великую Русь. Обманул Эдигей.

Боярин выкрикивал слова, испуганно озираясь, а Василий, слыша их, осенял себя частыми крестами. Андрей с Даниилом растерянно смотрели то на боярина, то на князя…

Беда. Беда. Беда.

Не смолкая гудит по Московскому княжеству колокольная медь. Звонят колокола разными по звонкости голосами набатную тревогу.

Беда. Беда. Беда.

Подают колокола весть о топоте конских копыт Орды, ведомой Эдигеем к Москве, за выходом, который задолжал князь Василий, и по пути разоряющей заснеженные, промороженные просторы. Не чаяла Москва, что 1408 год обернется для нее новой страшной бедой.

Вслушиваясь в захлебность колокольного сполоха, перепуганный народ покидал насиженные места, прихватывая в путь только чистые рубахи да караваи. Люди, уходя, угоняли скот, но зимой его не скроешь в лесной непроходности, а потому гнали скот, пока были дороги, а потом, обливаясь слезами, бросали молочных кормилиц на погибель от голода, от волчьих клыков либо от ножей супостата.

Орда Эдигея спешила к Москве, надеялась, окружив ее, не выпустить из Кремля князя, боярство и купечество.

Поздно князь с боярами осознали вероломство Эдигея, затмившего обманом их разумность. Поздно поняли бояре, что из-за своей беспечности не распознали вражескую подлость и, упросив Василия пропустить Орду на Витовта, навели страшную беду на себя. Осознал и Василий, что зря был спесив с Ордой. Осознав, все же успел бежать, кинув Москву на произвол судьбы.

Покинутая людская трудовая Москва сгрудилась, ища спасения за кремлевскими каменными стенами. Дышать нечем в Кремле из-за тесноты. Никто не позаботился об его обороне, о запасах пищи. Василий увел с собой лучшие дружины, но все же оставил запасы оружия, а им воспользовались черные люди, на плечи которых снова легла забота о сохранности княжества.

Опередив татар, пригнал Москве в помощь свои дружины из Серпухова князь Владимир Хоробрый. На два дня успел опередить татар. Узнав, что княжество кинуто Василием, приказал Хоробрый жечь все, что было в Москве за пределами Кремля.

Непроглядной, зловещей черноты дымные облака, клубясь, поднимались к зимним небесам. Московские посады и слободы горели жарко, засыпая пеплом белизну снегов возле монастыря Спаса на Яузе, где Андрей и Даниил снова стали свидетелями ошеломившей всех беды. Игумен Александр, следуя завету основателя Андроника, говорившего, что монастырь – это крепость, исподволь запасался оружием. Теперь оно было роздано монахам для обороны. Тесно стало за монастырскими стенами, когда под их укрытие сбежался народ, таща запасы муки с мельниц. Народ подобрался по большей части молодой, полный шалой силы, готовый стать монастырю надежным защитником. Андрей и несколько кметов без устали обучали людей варить в котлах смолу, стрелять из луков и крепко держать в руках рукояти мечей и секир. По настоянию Андрея на ворота были навешены вторые створы, скованные железом.

Москва, сгорая, ждала нашествия. Ждала беды, от которой не удосужился сберечь ее князь Василий. Он, спасая свою жизнь, укрылся в Костроме, бросив на волю победителя княжество, завещанное ему отцом, которого на Руси прозывали Донским, в память о том, что сумел поднять народ на подвиг на Куликовом поле. А его сын Василий, давший клятву беречь княжество как зеницу ока, пережидал беду на берегах Волги…