Текст книги "Андрей Рублев"
Автор книги: Павел Северный
Жанр: Историческая литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
В монастыре Святой Троицы в северной его стороне Никольские ворота выходят к оврагу, промытому речкой Кончурой. Неподалеку от ворот, среди расставленных на пеньках колод-ульев, прикрытых от дождя берестой, подле стены вытоптана тропинка.
Миновал полдень жаркого дня.
На тропинке весело от пчелиного жужжания. Ходят по ней, беседуя, игумен Сергий Радонежский и его крестник – молодой князь, Юрий Дмитриевич, брат московского князя Василия. Неласков взгляд Сергия. Огорчает его крестник – на все замечания крестного охотно дает обещания смирить гордыню перед братом, но обещанного не выполняет.
Юрий ростом высок и статен. Даже в походке проскальзывает присущая ему надменность и чрезмерное себялюбие. Нет в его взгляде тепла, которое в избытке у брата Василия. На лицо Юрий для мужа излишне красив. Одежду носит броскую, богато расшитую серебром и золотом. Получив от отца Звенигород, поставил здесь каменные палаты, но после смерти отца старается чаще бывать в Москве под предлогом заботы о матери, а та в нем души не чает. Живя в Москве, Юрий заводит связи среди бояр, настроенных против брата. Отстраненные от дел Василием, они охотно слушают сплетни Юрия о брате, которому тот всегда завидовал. В Звенигороде Юрий окружил себя боярами, у которых не лежала душа к брату.
Сегодня на Юрии кафтан вишневого цвета с серебряным шитьем и золочеными пуговками-бубенчиками, мелодично звенящими от всякого шага. В присутствии Сергия Юрий теряет самоуверенность. Сейчас, видя суровый покой в глазах крестного, не может начать разговор, из-за которого поспешил в монастырь, надеясь на одобрение задуманного плана. Но Сергий неласково благословил гостя по приезде, руку не дозволил поцеловать, а это явный знак недовольства.
– Видать, не ко времени возымел желание повидать тебя, крестный? – спросил Юрий настороженно.
– Ко времени. Сам подумывал звать тебя. Да только не знал, куда гонца слать. То ли в Москву, то ли в Звенигород. Слыхал, скачешь по дорогам, коней не жалея. Семью без присмотру оставляешь.
– Матушкино пожелание, чтобы чаще возле нее обретался.
– Возле нее Василий.
– Ему недосуг за всякими княжескими делами.
– За великокняжескими! Не позабывай, что и для тебя он не только брат, но и великий князь.
На некоторое время воцарилось тягостное молчание. Юрий шагал, плотно сжав губы, недовольный тем, что оборвалась нитка разговора, видел, что крестный готов к вспышке гнева. Юрий догадывался, что Сергию в очередной раз наговорили на него не то брат, не то московские монахи. Наконец остановившись, Сергий спросил:
– Пошто не скажешь, по какой надобности в Рязань ездил?
– Матушка посылала навестить сестру Софию. Княгиня печалится, счастлива ли она в замужестве.
– Что ж ты выглядел? Что со слов сестры уразумел?
– Женских душ я плохой знаток. София ни на что не жалится. Мужем и рязанской семьей довольна.
– С великим князем Олегом о чем беседовал?
– Обо всем по малости. Житье Москвы князю хорошо ведомо.
– Пошто же брата своего Василия недобрым помином обносил?
– Упаси господь! Посмею ли?
– Поди, слышал какой наговор.
– Правду слышал.
– Какую правду? Сказывал рязанскому хозяину, что брат Василий правит княжеством спросонья?
– Это Олег говорил, что Василий скоро проспит Москву из-за своего тяжкодумья. А еще говорил, что зря он заносится перед Ордой.
– Ты с его высказами соглашался?
– Аль не волен беседовать?
– Беседовать волен. А не хулой обносить родного брата. Будто не знаешь, как Олег вспенивал кровь отца. Может, и про то забываешь, что он огнем палил Коломну?
– Тепереча Рязань породнилась с нами.
– Породнилась. А у князя как прежде за спиной сжатые кулаки. Что в них? Знаешь? Плохой ты доброхот брату.
– А он мне доброхот?
– Старший брат он тебе. Стало быть, любое его слово для тебя закон. Не любо тебе, что старшинство Василия отняло у тебя право на великое княжение. Отец вовремя узрел в тебе корыстную зависть.
– Твою волю батюшка выполнил о престолонаследии.
– Свою. Перепугала отца ваша братская ненавистность. Надоумил его Господь о духовном завещании. А Церковь его благословила.
Сергий, помолчав, продолжал, все еще не убрав холода из голоса:
– Уйми гордыню, Георгий. Пойми. Не быть тебе великим князем владимирским и московским. Не быть, даже ежели Василия Господь раньше времени призовет. Усмиряй гордыню. Как крестный отец молвлю сие. Выкинь из разума зависть и займись тем, чем отец жил, чем живет Василий, чем живу я. Отдай всю душу помыслу о житейском покое всея Руси. Крепи неприступность стен вокруг монастырей на землях Звенигорода. Помни, что любая монастырская стена заслон от вражеского разбоя. Обуздай в себе стремление к возвеличению. Скромность – украшение житья человечьего. Помня об отце, ставь возле себя достойных. Глубже заглядывай в свою душу, как в колодец чистой воды, чтобы научиться распознавать чужие лихие души. Стой за спиной брата не со сжатыми кулаками, а с раскрытыми ладонями, готовыми в любую минуту его подхватить при падении. Вот какого князя, какого крестника надеюсь в тебе не только видеть, а чувствовать, чтобы молить Христа о ниспослании тебе всякой житейской удачи. Остатний раз молвлю тебе о сем. Не послушаешь, буду просить Господа вразумить тебя на житейскую стезю, но крестником тебя почитать перестану.
Смолкнув, Сергий остановился около колоды, наблюдая, как прилетающие пчелы деловито, соблюдая очередь, заползают в улей. Переведя взгляд на Юрия, стоявшего рядом, спросил спокойно, убрав из глаз неласковость:
– Какая забота понудила тебя навестить обитель?
– Благослови высказать заветный замысел и дозволь его содеяние.
– Сказывай.
– Замыслил в вашей обители воздвигнуть каменный собор в честь святой Живоначальной Троицы.
– Замысел благостен. Каменный собор мыслишь воздвигнуть в нашей убогой лесной обители?
– Подобно Успенскому в Москве. Надобно Руси возвеличение вашей обители.
– Руси, крестник, надобны кольчуги, дабы защитники ее не помирали от вражеских ран. Не затаивай обиды от того, что выскажу. Замыслив с братом Стефаном создать обитель на сем Маковце, обещали Господу благость ее хранить в дереве. В деревянности сила нашей обители. Камень бездушен и холоден. Дерево испокон веков греет Русь. Дозволь не благословить замысел только потому, что не по душе мне любая пышность в обители, потому дорога она мне в убогой деревянной теплоте. Пока живу, пока вижу обитель деревянной, почитаю ее лесную суровость и не дозволю камню быть рядом с деревом. Камень вечен. Дерево смертно, как люди. И пусть наша обитель будет деревянной. В таком обличии она запомнилась Великой Руси. Пусть слава ее скромности не сменится при моей жизни каменным величием, ибо, даже спаленная огнем, в людской памяти останется она бессмертной. В ее деревянном храме Господь сподобил меня благословить твоего отца и всечестных воинов на одоление врага на Куликовом поле. Аминь.
Сергий смотрел на крестника теперь ласково. Лицо Юрия от волнения было в капельках пота.
– Не заводи и в Звенигороде каменное бездушие. Береги благость житейского тепла, потребного душе и телу. Оно в дереве. Камень молчалив, а дерево певуче. Оно способно сохранять в себе человеческий голос. От удара по нему даже самое трухлявое ответит вздохом на твое прикосновение к нему. Ежели скопил толику, то употреби скопленное на выковку кольчуг и мечей, потому как еще долго Русь будет отбиваться от врагов.
– Татары который год не шевелятся.
– Оттого притихли, что друг друга кровянят, но про дороги на Русь помнят. Они, как дикий лук, в любую весну могут уродиться. Брату поведай о нашей беседе. Вместе с ним подумай, как крепить усторожливость Руси. Не дрекольем должна она встречать врага, а грудью, обутой в кольчугу, и с булатным мечом в руках. Конешно, твоя воля запоминать мой совет. Молодость быстра на шаг и хромую старость не больно уважает. Но старость памятлива, по какой причине на ее лбу шишки вырастали. Дружи с Василием. Вы братья! А главное, помни, что отца вашего Дмитрия Донского Русь почитает за то, что носил в разуме мысль о ее слитной несокрушимости.
Ничего не услышав от крестника, Сергий совсем уже безразлично спросил:
– Ночуешь в обители?
– Благослови на обратный путь…
3Андрей вышел из Радонежа, когда начинали распев голосов ранние петухи, а собаки бродили сонными с поджатыми хвостами. На лесной дороге он нагнал трех ходоков. На его приветствие они, молча взглянув на Андрея, кивнули с явным недовольством на лицах, что чужой им голос спугнул их житейские раздумия.
Три старца, разных по обличию, продолжали свой путь молча.
Один из них худ и высок. Он шел с гордо поднятой лысой головой. В его жилистой руке зажат толстый суковатый посох. Шагая, старик выкидывал его вперед, будто пробивая преграду. Рядом с ним с тяжелой котомкой за плечами, напевая молитву, прихрамывая, семенил старец легкий телом и с лицом настолько загорелым, что оно по цвету было схоже с сырой глиной. Посох он держал под мышкой. Да это и не был посох, а подобранная по пути палка, на которую при надобности можно опереться. Третий старец, грузный на тело, с седыми волосами со ржавчиной, шел, глубоко задумавшись, будто вспоминал о чем-то. Андрею его глаза показались схожими с глазами старика Савела, о взгляде которого Хриса говорила как о взгляде Николы-угодника. Его спина погнулась, и сквозь холстину рубахи означились зазубрины позвоночника.
Андрей всматривался в лица ходоков и мысленно старался представить, какими они были в молодости, когда жизнь еще не исцарапала вдоль и поперек их лица морщинами. Три старца. Андрею захотелось запомнить их взгляды, он смотрел на мелкие морщинки возле усталых, но добрых глаз и видел трех старцев с ликами, которыми так богата трудовая черная Русь. Три старца, хранящие в памяти не только летописи своей жизни, но и те летописи, в которых без буквиц живет увиденная, услышанная и пережитая правда всего того, чем живет Русь.
Утреннее солнце все же разорвало облачный полог, от яркого света старцы разом встрепенулись, будто скинули с плеч тяжелую, надоевшую ношу.
Высокий, откашлявшись, запел глухим басом. Два его спутника подхватили пение, и в лесу зазвучал тягучий напев. Это не был псалом из акафиста или молитва, это была песня о надежде на житейский покой. Старцы пели, не веря в этот покой, пели, ибо светило солнце, а они жили, шагая к своим несбыточным надеждам. Они шагали все прожитые годы за сохами и боронами, с косами в руках, славили труд пахарей, славя свою жизнь на земле, наученной ими родить сторицей посеянные семена.
Дорога, вынырнув из лесной сумрачности, скатилась к шумливой речке с мостиком. Андрей и два старца зашагали по мостику, а высокий старец перешел речку вброд, намочил холщовые порты до колен, но остался доволен тем, что остудил водой ноги.
– В како место бредешь? – спросил он Андрея.
– К Троице.
– И мы туда же. Стало быть, однопутки.
Скоро тележная дорога вклинилась в пыльный людный большак, который шел к монастырю Троицы. Богомольцы всех возрастов двигались в торжественном молчании. Андрей видел лица, на которых были печаль и суровое мужество, но не было улыбок. Богомольцев обгоняли возки со знатными ходоками, но и на их лицах была сосредоточенность перед встречей с тем монахом, от которого люди надеялись получить надежду на исполнение желаний, на успокоение от житейских тревог, которые хоронились в граде или селе, в любом переулке, в любом закутке курной избы или боярских палат. Радовало лишь то, что уже который год не баламутили жизнь татары, что баскаки ходили, озираясь по сторонам, перед людьми не заносились и не сплевывали людям под ноги. В это лето народ шел к Троице с особенным чувством. Во всех уделах люди слышали, что радонежский провидец, игумен Сергий, крепко недужил. Слышали, что он все чаще и чаще, уединяясь от монастырских забот, предавался молчанию.
В Москве в семье великого князя Василия за жизнью отца Сергия следили внимательно – всякий день из монастыря скакали гонцы, сообщая князю новые вести, – и знали, что по слову Сергия делами обители правил иеромонах Никон. Он объявился в Троице несколько лет назад, а принял постриг в Серпуховском княжестве, был он боярского рода, пустившего корни в Юрьеве Владимирском. У осанистого и крепкого здоровьем да и нестарого годами Никона среди монахов уже появились верные приверженцы, втайне считающие его будущим игуменом. Они присматривались к нему, пытаясь уяснить, одобряет ли Сергий хозяйствование Никона, не хмурится ли, что тот, привечая знатных богомольцев, принимает от них тайно вклады, а в сторону черных людей редко скашивает глаза. Обо всем происходящем в монастыре знают на Руси и опасаются, чтобы раньше времени не оборвалась жизнь Сергия, ее молитвенника и провидца.
Когда Андрей с тремя старцами в потоке богомольцев вошли в ворота монастыря, обедня в храме подходила к концу. Плотная толпа, порабощенная молитвенным экстазом, окружала храм с трех сторон. Женщины бледны и заплаканны, они, крестясь, падают на колени и подолгу не поднимают головы от земли. Встав с колен, со вздохами облегчения шепчут молитвы, осеняя себя крестами, и снова падают на колени. Выделяются в толпе осанистые кметы и гридни и не попавшие в храм молящиеся на воле бояре, в богатых одеждах и с холеными бородами. Рядом с Андреем стоит могучий седой старик. Щеки его в шрамах от укусов вражьих сабель. Мнится Андрею, будто видел он его прежде, то ли на Куликовом поле, то ли в храме, когда Сергий благословил князя Дмитрия на победу. Только был тогда этот могучий пахарь-воин без черной повязки на глазах. А теперь рука его покоится на русоволосой голове синеглазого отрока, коему уготовано быть поводырем слепого героя. Вид слепца опять заставил погрузиться Андрея в раздумья, вспомнить Куликово поле, щедро оставившее на людях следы великой битвы Руси за стремление жить без угнетения кочевниками, и будто въяве представилось увиденное там жуткое шествие смерти.
Служба закончилась, но толпа вокруг храма оставалась неподвижной. Люди не отводят глаз от паперти, ожидая появления игумена Сергия. Он вышел в тот момент, когда ожидавшие уже теряли надежду принять от него благословение. Андрей в нервном ознобе смотрел на игумена и был поражен, что внешне был тот таким же, каким он видел его четырнадцать лет назад.
Сергий шел, окруженный чернецами, и благословлял толпу, медленно приближаясь к Андрею. Поравнявшись с ним, Сергий начертил в воздухе крест и прошел дальше, но внезапно остановился и, резко обернувшись, всматриваясь в Андрея, спросил:
– Пришел?
Ошеломленный Андрей опустился на колени. Сергий погладил его голову и сказал чернобородому с сединой монаху:
– Гляди, Даниил! Пришел он. Говорил тебе про него. Прохор из Городца показал мне писанную им икону, а я благословил его на послух к отцу Паисию.
– Благослови, святитель, быть в обители, – прошептал Андрей.
– Обо всем поговори с Даниилом. Приютит тебя возле себя. Не позабудь, Даниил, сказать Прохору о приходе Андрея. Накорми его досыта с дороги. Шел он к нам долго да и издалека.
Сергий перекрестил Андрея и пошел дальше, окруженный чернецами и богомольцами…
Глава десятая
1Синие ночи с мерцанием звездных россыпей. Рассветы с дыханием зимней студи. Как песок хрустящие утренники. Солнечные, ветреные дни с вдохновенным пением скворцов. Такова вторая весна Андрея Рублева в Троицком монастыре, весна 1392 года…
2Монастырь под весенней луной. Полосы лунного света в темноте пустого храма стелют по полу три узеньких пушистых от пыли половика.
Шорохи в тишине. Полевые мыши скребутся под полом. Потрескивают бревна, оттаивая от зимней мерзлости.
Перед киотом с образом Христа, окованным серебряным окладом, огонек в лампаде желтит бликами металл и слегка высветляет лик Спасителя. Шевелится временами огонек, а от этого лик то светлеет, то совсем теряется в черноте.
Царские врата в алтарь распахнуты. Через большое окно лунный свет заливает алтарь голубизной, на престоле блестит серебряная дарохранительница.
Перед престолом на коленях стоит игумен Сергий, припав в земном поклоне лбом к полу. Вот он выпрямился, и посветлело его бледное от лунного света лицо. Покойное, умиротворенное раздумиями старческое лицо.
По весне частыми стали ночные молитвы Сергия в храме. Изнурявшие зимние недуги нежданно покинули тело, перестали тоскливо похрустывать колени и смолк комариный писк в ушах, однако на смену недугам телесным пришли тягостные мысли о болях души. Появилось необоримое желание вспоминать, вспоминать и вспоминать обо всем, что кануло в Лету.
Теперь игумену его жизнь кажется долгой. Не раз ему приходилось сворачивать в сторону с избранного пути. Некогда он, холодея от малодушия, временно уступал желаниям людей, у которых была власть и сила мешать ему внедрять в жизнь задуманную им житейскую правду. Все изменилось, когда он обрел наконец цель своей жизни – освобождения Руси от порабощения. Эта цель превращала его, смиренного монаха, в воина, способного убедительным словом воодушевлять всех, кто шел на врагов с мечом в руке.
И все-таки некоторые из душевных ран саднили до сей поры.
Первую, и самую тяжелую, нанес брат Стефан, старший любимый брат, с которым была задумана и основана на Маковце обитель. В ту светлую пору смелая молодость звала трудиться. Вырубая лес и сооружая тын вокруг первых келий и убогого храма, умилялись до слез каждой новой келье, от сознания, что люди верили в замысел обители, в которой уставшие от страдания смогут находить утешение.
Разлад с братом начался, когда Сергий, став игуменом, ввел в обители общинножитие. Потом был уход брата в московский Богоявленский монастырь и его возвращение в обитель и новый разлад из-за того, что Стефан начал сеять среди монахов недовольство нововведениями Сергия, укрепляющими единство братии. После высказываний монахов, недовольных строгостями общинножития, Сергий внезапно покинул монастырь и вернулся в свою обитель лишь после уговоров Алексия. Выполнив желание митрополита, Стефан переселился в Москву, в Симонов монастырь. Теперь брата уже нет в живых, но боль, причиненная им, в душе Сергия так и не утихла. Сергий скорбит, что именно брат не смог сколупнуть со своего разума коросту вожделения, коим больно боярское сословие.
Сергий помнит, какой страх сковал его, когда московский князь Дмитрий с воеводами и боярами прибыл в монастырь за благословением на ратный путь. Помнит и победу на Куликовом поле, которая будет памятна до тех пор, пока будет жить Великая Русь. Только понимает Сергий, что теперь это все минувшее, а настоящее – это тревога о будущем монастыря. Слава обители растет. Богомольная Русь заполняет обитель мирскими соблазнами. Сергию известно, что, несмотря на его запреты, обитель богатеет, за ее стены проникают корыстолюбие и стяжательство, а у монахов копится неприязнь друг к другу. Видит Сергий недовольные взгляды покорной с виду братии и понимает, что, как только он перестанет дышать, созданная им святая деревянность обители сгинет. Будут в обители каменные храмы и стены, и разговор с князем Юрием убедил Сергия в этом окончательно.
Но у Сергия есть и светлые, радостные мысли, помогающие сердцу гнать по старческому телу теплую кровь жизни. Они в том, что его ученики хранят основанные им монастыри, что летописец Епифаний пишет в Троице правду о житье Руси, что в обители пишутся книги и иконы, созданные руками Даниила Черного и Прохора из Городца, что творит в нем одаренный тонким чутьем красок живописец Андрей Рублев, от икон которого трудно оторвать взгляд. По слову Сергия монастырь блюдет вместо него Никон, но кем он станет для обители – охранителем ли ее деревянной убогости или созидателем ее новой каменной славы, – Сергию знать не дано.
Семьдесят восемь лет – долгий путь. Сергий устал. От усталости и от тягостных мыслей он подолгу молчит, а монастырь тем временем начинает жить шепотом.
3Иконописная палата примостилась неподалеку от Плотничьей угловой башни. Сруб ее длинный, но узкий. С двух сторон продольные окна. Рамы с натянутыми бычьими пузырями на летнюю пору вынуты. В палате сумрачно. Застоялся в ней крепкий запах рыбьего клея, масел, сухого дерева и затхлой воды в кадках, поставленных на случай пожара. К побуревшим бревенчатым стенам, с натеками смолы, прислонены доски. Некоторые под левкасом. На стенах грудно развешаны уже написанные иконы, ожидающие лакировки. Дощечки с контурами икон и иные из них уже тронуты первыми разноцветными мазками. В переднем углу перед образом Троицы погасла лампада.
В палате людно. Восемь чернецов-живописцев заняты своими делами. День пасмурный. Несподручно писать иконы. В солнечные дни палата почти пустует. Живописцы предпочитают писать на воле.
Живописцы отличаются друг от друга и по возрасту, и по разговору, и по цвету волос. Двое чернявых, безбородых перед окнами острыми топорами соскабливают с досок тонкие стружки. Один из иноков – Пахомий – ученик Даниила Черного, а второй – Стахий, бывший воин, который, вернувшись с Куликова поля, принял постриг в память гибели Пересвета в бою с Челубеем.
Большинство чернецов, утонув в раздумиях, наносят контуры будущих икон. Рыжебородый дородный чернец, засучив рукава подрясника, покрывает левкасом доску размером чуть выше его роста.
Курносый парнишка монотонно читает кондак из акафиста Пресвятой и Животворящей Троице. Староста палаты, седобородый старец Ананий, сидит возле двери. Вслушиваясь в его сбивчивое чтение, борется с одолевающей дремотой.
Рыжебородый, прислонив к стене залевкашенную доску, вытирая руки холстиной, оглядел палату, откашлявшись, громко сказал:
– Утрось повидал, как семеро возков с боярами пожаловали, ездят бояре от скуки. А кони ихние сытые, да все разных мастей – аж залюбовался.
– У бояр грехов полным-полно, вот и мотаются по монастырям, выискивая, в которых от грехов подешевле освободиться, – продолжая осиливать дремотность, безразлично высказался Ананий.
– Я к чему помянул бояр. Может, станут покупать иконы, а значит, будем с прибытком.
Желтолицый монах Ананий, оторвавшись от работы, сокрушенно произнес:
– Прибыток будет, да только не у нас. У Даниила да еще у кой-кого будет прибыток. Рублем не промахнется, потому, видать, припас товарец. Спрос на них вон какой, а ведь ничегошеньки нет особого в его сотворениях.
– Чего плетешь? – отряхнувшись от дремоты, заговорил староста. – В Андреевых иконах многое наособицу. Поглядишь и запомнишь. Ты, Акакий, вовсе отяжелел завистью на старости лет. Не забывай, что и твои иконы ходко в люди шли, покеда зоркость в глазах твоих не ослабла. Данииловы, Долматовы и Андреевы образа любы людям.
– Тебе Андреевы глянутся, а мне нет. Краски в них памятнее, чем лики святителей. От этого иконности в них мало. Иконе надобно молиться, а не, молясь ей, созерцать ее лепость.
– Отец Даниил признает в Андрее сияние искры Божьей.
– Оттого и признает, что дружбу с ним крепит. Ему и от нее прибыток. Андрей продаст, и Даниил просунет. Имею свое суждение.
– Какое такое суждение?
– Суждение, что сотворения Андреевы неугодны Господу. И попомните, что ему в скорости на это укажут. Отходит он в помыслах от канонов иконописания. И хоть ереси в том отходе покеда не приметно, но заблуждение имеется, а от него божественная суровость в Андреевых сотворениях шибко ослабевает, а в этом вижу греховность.
Прислушиваясь к разговорам чернецов, парнишка прекратил чтение. Ананий, заметив его внимание к пересудам, сурово крикнул:
– Чти, Васютка!
– Пускай молчит. Только сон нагоняет, – посмеиваясь, сказал рыжебородый.
Но Ананий еще строже приказал:
– Чти! Четко и вразумительно.
Парнишка, шмыгая носом, начал читать.
– Ты, Акакий, видать, переспал, от того и стал купчишкой вместо изографа оборачиваться.
– Не понимаешь от чего? От обиды, прости Господи. Пишу святителей. Всю келью имя завесил, а спросу у мирян на них нету. В этом, Ананий, и твоя доля вины водится – мирян водишь по кельям, жильцы коих тебе по сердцу. Понятней скажу. Кто перед тобой спину гнуть не ленится.
– Еще что скажешь? – вскипел Ананий, поднимаясь с места.
– Отец Долмат тебе новую рясу подарил. А за что? Было такое содеяние? Было! Продал Долмат купцу две иконы с твоей помощью. Аль неправда?
– Помолчи!
– Не стану молчать. Берешь с чужого прибытка приварок.
– Молчи! – стукнув кулаком по столу, выкрикнул Ананий. Он готов был шагнуть к Акакию, но в этот момент жалобно скрипнувшая дверь, распахнувшись во всю ширь, пропустила в палату боярина. Ананий при виде его переломился в поклоне.
– Пошто и кому велишь молчать? – спросил вошедший, всматриваясь в сумрачность помещения.
– Мирской спор притушал.
Боярин, отыскав наконец взглядом в переднем углу икону, поморщившись, перекрестился и недовольно сказал:
– Смутно живете. Огонька перед образом нет.
– До завтрашнего утра его не будет. Положенное масло ране времени выгорело из-за длинного фитиля. Васютка проморгал, – объяснил рыжебородый, расправляя засученные рукава.
Боярин высок и тучен, потому дышит с сопением. На нем кафтан из парчи с зелено-красным переливом, синие сафьяновые сапоги с серебряными подковками на каблуках. Русая холеная борода гостя с сединками, а на конце ее волос с завитками. Взгляд у него с хитрым прищуром.
– Как погляжу, сотворения ваши на стенках неказисты. Видать, на солнышке долгонько висели, оттого краски и повыгорели.
– Дельные сотворения здеся не держим. Они у нас по кельям. Можем показать.
Боярин, не слушая рыжебородого, уставился на вспотевшее от напряжения лицо читавшего Васютки и отрывисто буркнул:
– Примолкни! Ни единого прочитанного слова не могу уразуметь.
Васютка продолжал читать.
– Примолкни! – уже более строго повторил боярин и, подойдя к парнишке, влепил ему щелчок в лоб.
Васютка замолчал, потирая лоб ладошкой.
– Уразумел, шельмец? Беседовать мешаешь. Косноязычен. Вот возьми. – Боярин достал из кармана медовый пряник, сунув его в руку Васютки.
Посапывая, боярин продолжил осмотр икон, но, заметив, что на него никто не обращает внимания, громко сказал:
– Значусь на Московской земле Афанасием Крапивиным. В обитель прибыл на богомолье. – Оглаживая бороду, спросил: – Который из вас именуется Андреем Рублевым?
– Нету его здеся, – ответил Акакий. – Должно быть, в келье.
– Зачем он понадобился тебе? – спросил рыжебородый.
– Надобен. Наслышан о нем от боярина Тимофея. Купил он у него иконы. А у меня к нему дело эдакое. – Боярин достал из сумы сверток, развернул бережно, и все увидели в его руке икону. – Поглядите на византийское сотворение.
Живописцы поспешно собрались возле посетителя, рассматривая икону.
– Молится ей моя матушка. А я возымел желание снять с нее список, но на больший размер. Желаю одарить сим образом сына нашего великого князя Василия Дмитриевича. А посему надумал сотворение образа доверить Андрею Рублеву.
Староста, возвратив икону боярину, категорично заявил:
– Просьбой о повторе с иконы Андрею не докучай.
– Пошто так? – удивился боярин.
– Не станет он с нее список сымать.
– Как не станет, ежели имею сие пожелание?
– Откажет тебе Андрей в просьбе. А ты обидишься. Не сотворяет Андрей повторения.
– Не посмеет отказаться. Отец Никон заверил меня, что лучше Рублева никто повтора с иконы не сотворит.
– Мое дело упредить, избавить тебя от обиды. Отдай излад иконы вон тому старцу, отцу Акакию. Выполнит дело, порадует, доведя тебя до слезы умиления.
– Никому из вас иконы не доверю. Разумеете?
– Слышим.
Гость, торопливо завернув икону, сунул в сумку, приказал сердито:
– Кажите путь к келье Рублева.
– Твоя воля. Только зря идешь навстречу с обидой.
– Ишь как зазнались, что от богатого заказа носы отворачивают, – уходя, бубнил под нос боярин.
В келье, в которой вместе с Даниилом Черным жил Андрей, тоже было сумрачно и также пахло рыбьим клеем, маслами, сухим деревом. Перед иконой пророка Даниила горела лампада, и пятно света на образе было радостным, как солнечный зайчик. Даниил золотил на новой иконе нимб вокруг лика Богородицы. Андрей чертил контур на иконе апостола Варфоломея, намереваясь одарить ею в день ангела игумена отца Сергия.
Даниил был старше Андрея на несколько лет. Он имел мягкий характер, старался быть немногословным, но мысли свои излагал четко и не оставлял возможностей для домыслов, а говорил тихо и неторопливо. Его ласковые глаза темнели, когда он был взволнован или разгневан. А когда он о чем-то глубоко задумывался, начинал по привычке дышать на руки, будто отогревая озябшие ладони.
С первого дня после прихода в монастырь Андрей был заботливо принят в келье Даниила.
Они скоротали вместе уже две лютых зимы, долгими зимними вечерами под завывания вьюг успели многим поделиться, но оба догадывались, что у них обоих было в жизни что-то заветное, о чем они умалчивали.
Оценив одаренность Андрея, Даниил старался не мешать ему идти по однажды выбранному творческому пути. Он охотно посвящал Андрея в тайны мастерства, полученные за годы работы, но делал это осторожно, ненавязчиво. Андрей в свою очередь сознавал, что Даниил сильнее его в замысле иконных сюжетов. А Даниил чувствовал превосходство Андрея в умении выбрать нужный для той или иной иконы цвет.
Жизнь двух живописцев текла мирно. Они старались быть в стороне от всего, чем наполнялся монашеский быт, посвящая редкий досуг чтению хранящихся в монастыре манускриптов. Андрей увлекался чтением Евангелия и во время работы рассказывал прочитанные и заученные им главы.
Намокший под дождем боярин Крапивин рывком отворил дверь и смело шагнул в келью.
– Кто тута Андрей Рублев?
Даниил оглядел вошедшего, а тот от его взгляда торопливо перекрестился.
– Меня так зовут, – сообщил спокойно Андрей.
– Надобен ты мне. Хочу, чтоб икону сотворил.
– Какую икону? – спросил Андрей, все так же не отрываясь от работы.
– Погляди, – протянул боярин икону, поспешно достав ее из сумы.
Андрей встал и, мельком взглянув на пришельца, взял икону и позвал Даниила.
– Погляди, отец, какая византийская древность.
– Святитель Василий, – сказал Даниил, внимательно рассмотрев икону.
– Он самый, – поспешно подтвердил гость, обрадовавшись, что иконой заинтересовались оба живописца. – Сделай милость, сотвори с нее повторение, только побольше, но чтобы точь-в-точь.
– Уволь, боярин. Сего не делаю. Но могу написать новую по своему разумению.
– Да как же можно такое сказывать? Ты все можешь. Люди сказывают. Боярин Тимофей, сродственник мой, купил у тебя две иконы.
– Мною написанные, но не повторы с древних икон. Грешно писать повторения без умения, да еще с неповторимой византийской древности.
Разозлившись, боярин покраснел и дышал открытым ртом.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.