Текст книги "Андрей Рублев"

5

Смолкли надрывные колокольные набаты.

Деревянная Москва сгорела, растопив жаром огня окрестные снега. Сгорели начисто посады и слободы, но черные люди, не бросившие город в беде, за стенами Кремля готовились дорого продать врагам право на жизнь.

Ранним утром, не разбуженным петушиным пением, когда небо только начало окрашиваться дымчатыми тонами зимнего солнечного восхода, Андрей Рублев, скоротавший студеную ночь на стенах монастыря, вместе со всеми дозорными разглядел в морозной мглистости всадников.

Это были татары. На конях, опушенных инеем, всадники, подскакав к монастырю, пустили в его сторону стрелы, впившиеся в бревна. Подняв крик, всадники попробовали приблизиться к стене, но глубокие сугробы не дали им этой возможности. Кони тонули в снегу по брюхо. Продолжая вопить, всадники объехали монастырь, предприняли попытку вломиться в ворота. Не услышав из-за стен ни единого живого слова, они спустились на лед Яузы и, с досады на снежное изобилие запалив огнем ближние мельницы, ускакали к черноте московского пожарища.

В Спасе на Яузе продолжали появляться все новые беглецы, покидавшие из-за морозов лесные убежища. От них узнавали новости. Эдигей, обозленный сожжением Москвы, вынужден был расположить главные силы в Коломенском. Вести холодили разум Андрея. Он не сомневался, что обитель Ариадны оказалась во власти татар. Его старания что-нибудь разузнать о судьбе обители успехом не увенчались, и он мог лишь надеяться, что игуменья успела спрятаться с монахинями в лесной глухомани.

Думал Андрей и о бегстве князя Василия, и зарождалась к нему неприязнь. Прежде он и мысли не допускал, что князь струсит перед лицом беды. Стараясь найти оправдание княжескому поступку, Андрей готов был переложить вину за позор Василия на воевод и бояр, не сумевших вовремя остановить проявление его малодушия перед татарами, с которыми он всегда держал себя независимо.

6

Время шло.

Наступил январь, но Эдигей Кремль не осаждал: его главные силы в Коломенском сковывала неподвижностью морозная зима.

Из Спаса на Яузе смельчаки, забубенные головушки, минуя татарские заставы, ходили в Кремль и возвращались обратно. Ходоки приносили разноречивые, безрадостные вести. Людское скопище в Кремле с голоду пока не припухало.

Не успевшие покинуть Москву бояре и князь Владимир Хоробрый по своему почину начинали переговоры с татарами об условиях добровольного ухода Эдигея из Московского княжества. Хан артачился и запрашивал неслыханный откуп. Бояре торговались, хотя и были уверены, расплачиваться с татарами будут не из своего кармана. А за все, по обыкновению, платить будет народ. А со сговором заторопились из-за страха перед вооруженными черными людьми и ремесленниками, памятуя о том, как черные люди не жалели их купеческую и монашескую кровь после ухода Тохтамыша.

Дни сменяли ночи. Татары молчали. Их стрелы уже не клевали кремлевские стены, народ в Кремле осаждали ненасытные вши. Жизнь в людях сгорала от жара в крови. Покойников без погребения выносили за ворота, и трупы уничтожали голодные, брошенные собаки, поднимавшие по ночам такой вой, что от него у дозорных на стенах шевелились волосы.

Все время, свободное от забот по обороне монастыря, Андрей проводил за работой. Писал иконы, но, не закончив одну, начинал писать новую.

Редкий день возле стен монастыря не появлялись конные татары, однако в ворота они не ломились и только пугали обильными визгливыми стрелами.

Непривычное поведение кочевников настораживало. Всех, кто нашел в монастыре приют, не оставляла мысль о неминуемом коварстве врага. Страх перед неведомым заползал в самые стойкие души, и каждый по-своему старался спасти себя от липкого малодушия.

Андрей работал. Брался за работу и Даниил, но, не в силах справиться со страхом, часами бродил по монастырю, разговаривая сам с собой.

Дни сменяли ночи. Ожидание продолжалось – никто не мог понять, почему татары примерзли к Коломенскому, в котором, не угасая, косматилось пламя костров…

7

Зимние звезды медленно гасли, как огоньки в лампадах с выгоревшим маслом.

После полуночи Андрей с Даниилом мерзли в дозоре на стене. Подходила к концу третья неделя прихода на русские земли хана Эдигея. Беглецы из окрестностей Коломенского поговаривали, что татары мерли от холода, хотя палили костры без устали, сжигая все, что могло гореть. У Спаса на Яузе уже знали, что врагами сожжен дотла монастырь Троицы. Знали, что игумен Никон успел уйти с монахами на север.

Андрей был молчалив. Даниил даже не пытался с ним заговаривать, понимая, что друг во власти тревоги, и причина ее – беспокойство о судьбе игуменьи Ариадны.

Последние пять дней Даниил радовался, наблюдая, как Андрей напряженно работал, не отходя от большой иконы, но творение свое даже от Даниила закрывал холстиной.

Уже несколько дней всех его обитателей волновало, что татарские конники перестали появляться около стен монастыря. Все усматривали и в этом недобрый знак, а узнав, что вокруг Кремля усилились вражеские заставы, уже не сомневались, что вот-вот начнется его осада. Игумен Александр повелел по ночам на стенах быть только монахам, потому как пришлые защитники ухитрялись засыпать даже на морозе, а за врагом надобен глаз да глаз.

В надвратной башенке с зазывным колоколом, прислонившись к бревнам сруба, Даниил, сидя и кутаясь в собачью ягу,[21]21
  Яга – род охабня, шуба, тулуп, мехом наружу, яги шили из жеребячьих шкур или из неблюя (шкуры теленка оленя), а дорогие яги собирались из гагарьих шеек перьями наружу.


[Закрыть] бездумно глядел на небо, на вспышки затухающих звезд. Стужа окрепла. Предрассветную тишину нарушал лишь скрип снега под ногами дозорных.

Услышав в башенке знакомое покашливание, Даниил не сразу увидел в только слегка посеревшей темноте подошедшего Андрея. Спросил озабоченно:

– Никак, охолодал?

– Да вроде не шибко. Меня стужа с ног одолевает, так я в валенки соломы напихал.

Даниил, слушая друга, разволновался, почувствовав, что окончилось мучительное для него молчание, но продолжать разговор не осмелился.

– Спросить пришел.

– Окажи милость.

– Поди, в обиде на меня за молчаливость? – И, не дождавшись ответа Даниила, Андрей поспешно продолжал: – Трудно мне житейские слова находить, в коих нет тревожности. Вчера весь день пытался понять, пошто татары Сергиеву обитель спалили. Горе какое. Не стало в княжестве его первой святыни. Ноне тревожусь, пошто вражины возле обители нашей не объявляются. Что-то задумали. Коломенское тоже палят. И Москву бы сожгли, да их сам князь Хоробрый опередил. Как это совесть дозволила повелеть совершить эдакое злодеяние?

– Пустое молвишь. Дельное сотворил. Господь его надоумил сжечь деревянную Москву, чтоб татары огнем и дымом в Кремле людскую жизнь не удушили. Сам знаешь, не раз Москву спаливали, а она заново отстраивалась. Беды без огня и крови не бывает. Как думаешь, пошто татары про нас позабыли?

– Может, из-за стужи?

– Нет, дело не в стуже. Может, задумали измором взять?

– Кишка у них на такое в зимнюю пору тонка. Может, и в самом деле об откупе торгуются.

– Смекаю, что недоброе вскорости узрим. Неведомость страхом душу выматывает. Даже работа от него не вызволяет.

– Я пять ден кисть из руки не выпускал.

– Видел и радовался.

– Как сойдем со стены, сделай милость, погляди на написанное.

Даниил поспешно встал и переспросил:

– Покажешь?

– Твое суждение охота узнать. Прости христа ради, что писал от тебя тайно. Сам страшился своего замысла. Пойдем побродим, спина зябнуть начинает…

Утром мороз поослаб и пошел снег. Падал без ветра, и казалось, что крупные хлопья снежинок свисают с неба на невидимых бесконечных нитях.

Андрей с Даниилом вернулись в остывшую за ночь келью. Не раздеваясь, Андрей снял с иконы холстину, Даниил от удивления попятился:

– Господи! Да ты Троицу сотворил!

– Ангелов в голубых хитонах.

– Святая Троица! Земно кланяюсь, что дозволил узреть эдакое сотворение.

– Стало быть, поверил, что это Троица. Это только мой изначальный замысел о ней. Понятно тебе, что ангелы принесли Саре благостную весть о грядущем рождении у нее сына?

– Пошто ангелы в голубых хитонах?

– Такими их замыслил. Примечаешь, что ничего нет возле ангелов, что положено быть написано на византийских иконах? Нет и Авраама с Сарой. И Маврийского дуба нет, под которым сидели ангелы.

– Все приметил, Андрей, но дозволь уразуметь. Так и есть, один намек на византийность все же перед ангелами на столе оставил.

– Про чашу говоришь?

Даниил молча кивнул.

– Не согрешил ли я, дозволив себе свое решение троичности Божества, доступное моему умоустремлению? Мыслил написать лики ангелов спокойными, вливая в их взгляды неземную нежность созерцания ими своего пребывания на земле.

Даниил неотрывно смотрел на икону, вспоминая библейское сказание о явлении трех странников в обликах ангелов к престарелым Аврааму и Саре, вспоминал все виденные им Троицы византийского написания, но стоящая перед ним икона заставляла видеть только ее, ибо лики ангелов, выписанные с присущей Андрею тщательностью, очаровывали.

– Вот и глядят мои ангелы на нас, закоченевших душой от страха за судьбу Руси, за судьбу народа. Смотрят они и на меня, зная о моей тревоге за судьбу матушки Ариадны. В ее судьбе, Даниилушка, смысл моего жития. Слышишь?

– Слышу.

– Ангелов написал для обители, в коей дышит игуменья Ариадна.

Возле кельи кто-то кашлянул, и Андрей торопливо накинул на икону холстину. Потирая озябшие руки, сказал:

– Печку надо топить. Студено, а нам с тобой неплохо бы малость соснуть…

8

В ту же ночь, когда в Спасе на Яузе Андрей Рублев, прервав молчание, заговорил с Даниилом Черным, в трапезной женского монастыря на прибрежном холме реки Москвы его игуменья Ариадна изживала ночь бессонницей, запутавшись в тенетах раздумий.

В просторной горнице пахнет смолой. От жарко истопленной печи растекается сухое тепло, но слюда на окнах в пухе иглистого инея. Перед иконой «Неопалимая купина» на восковой свечке шевелится огонек. Свет от него только маслит краски иконы и не в силах даже дотронуться до темноты, окутавшей горницу.

Вокруг обители снежное безмолвие, скрытое кромешной темнотой студеной ночи.

Во все стороны от бревенчатой городьбы монастыря живет удельная Великая Русь с Московским княжеством, угнетенным страхом после того, как белизну сугробных снегов истолкла копытами вражеская конница. Только за четыре дня до появления татар в Коломенском беглецы, посетившие обитель, чтобы перевести дух и обогреться, занесли весть о нашествии. Игуменья, не растерявшись, не поддавшись панике, спасая молодых монахинь от неминуемого угона в полон, отправила их в лесные укрытия, оставшись в обители с шестью престарелыми монахинями. Игуменья была уверена, что страх перед бедой не замедлит лишить монахинь покоя. Церковный причт трусливо покинул монастырь, оставив его без церковных служб. Оберегая покой монахинь, игуменья уговорила их перебраться из одиночных келий в трапезную, уверив, что всем вместе будет легче защищать себя от тягостных раздумий.

Опасения игуменьи сбылись, как только окрест начались пожары. Страх остужал и без того уставшие старческие души, и в трапезной редко слышались разговоры, но не стихал шепот молитв.

За последний год на душе Ариадны был покой. Сознание не тревожили мысли о судьбе Андрея. Он был рядом. И хотя они вступили на тропу старости, а на ней могут случиться всякие неожиданности, можно было послать весть и получить на нее ответ, чтобы быть уверенной, что он здоров и работает.

Но в княжестве застонали колокольные набаты, и у Ариадны ожили опасения. Что с Андреем? Где он? Одно ей важно. Только бы был жив.

Но в Московском княжестве великая беда – бродят по княжеству враги покорители, жгут и зорят его просторы. Татары уже дважды наведывались в обитель, увели коров и лошадей, забирали все, что попадалось на глаза, даже лампадное масло со свечами забрали, а потому приходится беречь остатки свечей, по одной ставить перед иконами в трапезной и в церкви, ибо, оставшись без богослужений, молятся монахини под чтение Евангелия.

Нашествие в Московском княжестве, а из-за него мечется по земле страх…

9

В Московском княжестве, охваченном бедствием, еще на знали, что в последние дни января хан Эдигей, получив из Орды черные вести о том, что его хотят лишить власти, сказал свое последнее слово князю Хороброму о сумме откупа за его добровольный уход из княжества.

Узнав слово хана, князь и бояре не сразу пришли в себя от испуга, но вынуждены были, спасая княжество от полного разорения, выплатить неслыханный по тем временам откуп в три тысячи рублей и в придачу к клятвенному обещанию дать хану и заложников.

Боясь потерять власть, Эдигей немедля приказал преданным ему воинам, стоявшим в Коломенском, гнать во весь дух в Орду.

Темник Хидыр готов был выполнить приказ хана, но, имея сведения, что в ближнем женском монастыре можно поживиться, решил по пути заглянуть в него, на этом особенно настаивал состоявший при Хидыре толмачом беглый тверской боярин, обосновавшийся в Орде. Хидыр вел конников к монастырю. Кони, увязая в сугробах, выбивались из сил…

Утро стояло радостное в позолоте зимнего солнца. Его яркие лучи не уменьшили крепость ночного мороза.

Игуменья Ариадна, оставив в трапезной захворавшую монахиню Глафиру с пятью сестрами, направилась в церковь. Тропа, вытоптанная в сугробах, вилась по березовой роще. На деревьях, отряхивая с ветвей блестки инея и перелетая с места на место, оглушительно стрекотали сороки. Игуменья вела под руку хромавшую схимницу Пелагею, а та, зажимая руками уши, надрывно выкрикивала:

– Сестрицы, не к добру веселость сорок! Беда возле нас. Не зряшное сказываю. Верная примета. Сорочья радость под солнышком не к людской радости.

Игуменья успокаивала встревоженную старуху:

– Господь с тобой, праведница. О чем толкуешь? Не будет беды. Миновали нас беды. Не донимай себя пустым страхом.

Но схимница, не унимаясь, продолжала выкрикивать:

– Забываешь про татар? А оне вовсе рядом. Зорят Русь окрест нас. Забываешь про нехристей. Не зря бедой пужаю, Ариаднушка. Не к добру стрекочут сороки в великую стужу! Пойдем ходче.

– Нельзя тебе спешить, задохнешься.

– Пойдем ходче. В храме вели двери накрепко затворить. Беду чую. Горе нам будет.

Схимница ускорила шаги, то и дело падала и вскакивала. Ариадна старалась ее поддерживать, но идти вдвоем по узкой тропе было неудобно, ноги проваливались в сугробы, но, понимая душевное состояние перепуганной престарелой схимницы, молчала…

В храме холодно, но светло.

Высоко в стенах прорублены узкие обрешеченные окна, и через них стены в росписи опушены инеем. Полосами золотой парчи в окна вливается солнечный свет.

Стоя на коленях, молятся старые монахини, перебирая четки, крестясь, кладут земные поклоны, вслушиваясь в чтение Евангелия. Перед аналоем с раскрытым Евангелием стоит игуменья Ариадна, четко выговаривая слова, читает главы о молении Христа в Гефсиманском саду. Радостно в храме от обилия солнца, и будто нет на Руси всенародной беды. Свежи краски расписанных стен. Певучи краски на иконах в алтарной преграде без позолоты. Гордая скромность в храме, и весь он во вдохновенных замыслах Андрея Рублева и Даниила Черного.

Перед киотами подсвечники, выкованные из железа. Только на редких иконах оклады из серебра, да перед иконами Деисуса серебряные лампады, но огоньков в них нет.

Читает игуменья свидетельства евангелиста о молитве Христа, а сама продолжает вслушиваться в сорочье стрекотание. По временам оно проникает в храм, и тогда чаще крестятся молящиеся монахини. Встревоженность схимницы Пелагеи передалась Ариадне. Успокаивая себя, она начинает читать наизусть, а сама внимательно всматривается в роспись на стенах, выполненную кистью Андрея. Хорошо знает все написанное им, неотлучно была в храме, когда он творил его украшение.

Замолчала Ариадна, когда услышала возле храма дикие гортанные выкрики и конское ржание. В дверь храма посыпались удары. Монахини, на мгновение оцепенев от испуга, вскрикивая, торопливо вставали. Стук в дверь все настойчивей.

– Не отпирайте. Беда к нам ломится. Татары, – кричала, заметавшись по храму, как хромая черная птица, схимница Пелагея. – Не отпирайте!

Снаружи в дверь ударяли бревном. Ариадна, перекрестившись, подошла к двери и отодвинула железный засов. Внутрь с криками ворвались конники. Монахини бегали по храму и наконец сгрудились на правом клиросе. Игуменья, вернувшись к аналою, продолжала чтение наизусть. Стояла выпрямившись, зажав в руках посох, увенчанный золоченым крестом. Конники толпились вокруг нее, крича и пересмеиваясь, кто-то из них попытался подойти к аналою вплотную и протянул руку к Евангелию, но от окрика игуменьи отшатнулся в сторону.

Пробивая путь в толпе конников ударами нагайки, в храм вошел темник Хидыр. Из-под мехового треуха едва видно его старческое морщинистое лицо. Сам татарин мал ростом. Следом за ним вошел молодой русич без шапки, но одетый в пестрый татарский халат. Темник, оглядывая храм, недовольно морщился: он не ожидал, что храм так беден. Оглядев все, темник крикнул:

– Костер!

Выполняя его приказание, несколько конников покинули храм и, быстро вернувшись с охапками сена и дров, зажгли в храме костер. Когда пламя набрало силу, темник, постояв около костра, погрел над ним руки. Вслушиваясь в непонятные слова, выговариваемые игуменьей, подошел к ней, не выдержав ее пристального взгляда, недовольно пробурчал:

– Ассалям галяйкум, баба.

Игуменья замолчала и, сдерживая волнение, смотря в лицо темника, ответила на его доброе пожелание:

– Вагаляйкум ассалям.

Правильно сказанные татарские слова понравились темнику. Он поманил русича-толмача, но не успел отдать ему наказ, как игуменья крикнула толмачу:

– Не погань голосом святость храма, гнилая душа! Без тебя сговорюсь с татарином.

Темник, заметив на лице толмача растерянность, крикнул:

– Скажи черной бабе, зачем мы здесь.

Но темник от неожиданности и сам растерялся, когда услышал заданный по-татарски вопрос игуменьи:

– Сам скажи, зачем незваным объявился?

– Говоришь по-нашему?

– Слышишь.

– Очень хорошо, черная баба.

– Погреться к нам пожаловал? А у нас та же стужа.

– Слушай меня!

Темник вернулся к костру, держа над огнем руки и стоя спиной к игуменье, резко выкрикнул:

– Куда спрятала своих молодых черных девок?

– Нет их здесь.

– Вижу! – обернувшись, кричал темник. – Где спрятала?

– Там, куда у тебя не хватит смелости заглянуть.

– Заставлю сказать.

– Попробуй.

Темник, сплюнув, торопливо шагнул к игуменье, но остановился и, ругаясь, зашагал около костра, под которым уже горел пол.

– Слушай, черная баба. По слову московского боярина знаю, что в твоем вороньем гнезде хранится золото и серебро мертвой матери московского князя Василия.

– Сам видишь. Наше богатство – одни старухи.

– Врешь.

Обозлившись, темник подбежал к игуменье, ткнул ее черенком нагайки в камилавку и скинул ее с головы, но увидел седую голову и закричал:

– Врешь, черная старуха! Говори, где тайник? Не скажешь, буду тебя бить. Говори.

Игуменья вновь начала наизусть читать Евангелие. Темник приказал искать в храме спрятанное богатство. Ревностно выполняя приказание, конники, разбежавшись по храму, начали крушить киоты. Отталкивая друг друга, задыхаясь от едкого дыма, скидывали со стен иконы, кинжалами сдирали с них оклады. Обрывали лампады. Игуменья была спокойна, зная, что священники унесли с собой все ценные церковные сосуды.

В храме стоял треск срываемых со стен досок. Воины, обшарив алтарь, распахнув царские врата, сорвали с престола укрывавшую его парчу, бегали по храму, надев на себя ризы, и, стараясь перекричать друг друга, извещали темника, что ничего не смогли найти.

К игуменье подошел русич-толмач:

– Пока добром просим. Сказывай, где княгинино одарение. Не скажешь, станешь покойницей.

– Почему молчишь? – выкрикнул темник и зло хлестнул игуменью нагайкой. В ответ она тотчас ударила его по руке посохом. Взвыв от боли, темник, обнажив саблю, замахнулся, но сильным ударом кулака игуменья сбила его с ног, и он плашмя растянулся на полу. Храм огласили крики конников и истошный вопль темника:

– Сжечь ее! Всех сжечь вместе с ней!

Конники таскали в храм охапки сена. Раскидывали его около стен и поджигали. Игуменья продолжала читать наизусть Евангелие. Сено горело ярко и быстро. Храм был в едком молочном дыму. Огонь уже облизывал стены. Татары покинули храм. Дверь снаружи придавили бревном. С улицы голоса:

– Поджигайте сено возле стен!

В храме, задыхаясь от едкого дыма, кашляли запертые монахини. Но вдруг из него донеслось пение. Услышав его, татары перестали галдеть. В храме пели: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробах живот даровав».

Храм горел. Возле него, пугаясь треска и огня, ржали кони.

Храм горел, но из него все еще доносилось пение обреченных женщин.

На ветвях плакучих берез без умолку стрекотали сороки…

Бедствие затопило Московское княжество, как немилосердность большой воды весеннего половодья. Враг убрался в свое логово. Уходя, орды Эдигея творили привычное прощальное злобное разорение, уничтожая все, что нельзя было унести за пазухой, увязать в переметной суме или просто растоптать и сожрать. Запасы зерна, муки, пленных, скот – все везли в Орду. Смолкло конское ржание, перестали скрипеть колеса телег и кибиток. Враг унес с собой присущую ему злобность, но следом за ушедшими тянулась туманом ненависть Руси, и не только к врагам-ордынцам, но и к тем из своих родичей, у кого была власть, была возможность предотвратить небывалое зимнее нашествие и спасти княжество от беды. Народ дознавался, на ком же вина за лихолетие, кто не смог, а вернее, не захотел заслонить путь вражескому огню и мечу.

Враг ушел поспешно, а Русь, холодея разумом и сердцем, осознавала, во что обошлась Московскому княжеству трусливость князя Василия, а также необычайная расточительность бояр, давших клятвенное обещание Эдигею выплатить откуп за его милостивое снятие осады. Русь, крестясь, узнавала размеры лихого дела. Залит кровью Переяславль. Обезлюдели обворованные Ростов и Дмитров. Сожжены Серпухов и Клин. Разорена и Рязань. Страшен путь прихода и ухода Эдигея.

Из лесных укрытий люди возвращались в родные места. Находили пепел и головешки. На околицах всех встречали призраки нищеты и голода. Но Русь продолжала жить. И теперь продолжала верить, что бедствие Московского княжества всего-навсего только новое испытание народа на стойкость.

Прошли считаные дни, и возле Москвы на местах, где конские копыта вытоптали даже память о недавнем уюте, вновь началась людская жизнь.

По дорогам сползались возки беглых бояр и купцов с обозами вовремя спасенного добра. Благовестили колокола. Но трудовой народ, горюя о пережитом, не торопился возжигать свечки перед образами. Он все еще хотел до конца понять, почему Господь не уберег его от бедствия. Людей не покидала упрямая мысль, почему у Бога, прославляемого всей Русью молитвами и звоном колоколов, нет к ее мученическому народу милосердия…