Текст книги "Все мои ребята. История той, которая протянула руку без перчатки"

– Нехорошо забрасывать могилу яйцами.

– Нехорошо бывшим мужьям оставлять своих детей ни с чем!

Я бросила яйцо, выкрикнув: «Без денег!», и взяла еще два.

– Нехорошо, когда… – шлеп, – твой ребенок живет… – шлеп, – впроголодь.

– Я забираю яйца, – сказал полицейский.

– Пустая трата времени, – ответила я и наконец повернулась к мужчине лицом. – Потому что я вернусь с новой упаковкой. И вам снова придется приехать.

Полицейский сглотнул.

– Потому что, – не унималась я, – мне нужно кое-что донести до своего бывшего мужа.

Полицейский немного помолчал.

– Понял, – сказал он. – Только не шумите.

Отойдя от меня на несколько шагов, он крикнул:

– Вам повезло, что скоро пойдет дождь.

– Да, мне везет, – ответила я, взяв пару яиц. – Я чертова счастливица!

Рядом со мной в лифте ехали окрыленные Тим и Джим. Мы стояли плечом к плечу, потому что в обшитом бежевыми панелями лифте почти не было места. Тим пританцовывал, словно от этого мы могли быстрее оказаться на одиннадцатом этаже.

– Я пыталась достать вам квартиру на последнем этаже, – сказала я, – но вам придется жить на предпоследнем.

Джим хмыкнул, словно хотел сказать «посмотрим-посмотрим», но я понимала, что он тоже в предвкушении: переезд в город – большое событие для деревенских парней. Служба жилищной помощи устроила их в просторную студию в Маунтин-Вью-Хайтс-билдинг, расположенном около национального парка. По меркам Хот-Спрингса, для жителей которого поездка в лифте была в диковинку, этот дом считался небоскребом.

Когда мы вышли из лифта, я как истинный риелтор повела парней по коридору, перечисляя все положительные стороны дома.

– Мне очень нравится эта аллея, – сказала я, показав рукой на гору Хот-Спрингс и парк. Листья на деревьях только начинали краснеть и желтеть. – Это один из лучших видов. С другой стороны тоже открывается неплохой вид, но эту панораму нужно увидеть непременно.

Джим схватил Тима за руку и сжал его ладонь – очень быстро, но я успела заметить это движение. Если бы я до сих пор работала на курорте, то мне было бы понятно, что сделка состоится.

Нам навстречу вышла пожилая чернокожая женщина.

– Свежая кровь, – сказала я женщине, представляя ей парней. Раз уж они здесь надолго, им нужно познакомиться с соседями.

Этот дом относился к социальному жилью, и здесь в основном селились пенсионеры. Женщина пожала парням руки, и мы пошли дальше к квартире.

Я вытянула перед собой ключ.

– Ну, кто первый?

Тим от волнения прижал ладони к щекам, и когда Джим протянул было руку, с визгом выхватил у меня ключ и вставил его в замочную скважину. Парни вбежали в квартиру, и Тим начал восторженно восклицать:

– О, дорогая, – говорил он мне. – Дорогая, какая красота!

– Вот ваша кухня, – сказала я, указав рукой налево, – а это ванная.

В комнате была перегородка, которая образовывала что-то вроде гостиной, куда можно было поставить большой диван, а с другой стороны от стенки еще оставалось место для кровати.

– А вот какой у вас вид, – сказала я, показав на панорамное окно.

Я завела парней за перегородку, где можно было поставить кровать.

– Вот сколько у вас шкафов. А отсюда открывается вид на Северную гору.

Джим кивнул Тиму.

– Ты рад? – спросил он.

– Да! – ответил Тим.

– Добро пожаловать в город, – сказала я.

Парни переехали очень быстро: вещей у них почти не было. Я возила их по городу в пикапе Бонни, и мы вместе искали все необходимое. Я привыкла притормаживать, проезжая мимо мусорных баков. Для гостиной мы нашли стеклянный журнальный столик в отличном состоянии, а на обочине хайвея 70 нас поджидал двухместный диванчик – казалось, он вывалился из багажника, потому что нерадивый водитель его не закрепил.

Больше всего в новом доме парням нравилось то, что он был расположен близко к тропе, ведущей на гору. К тому времени я уже поняла, что моногамии они не придерживаются и что это для них совершенно нормально, хотя для меня было бы неприемлемо. Парни осознавали все риски и предохранялись, а до всего остального мне не было дела – я просто следила, чтобы у них всегда были презервативы, которые я стала прихватывать в департаменте здравоохранения. Меня вовсе не удивляло, что мужчины занимаются сексом в парке; меня поразило, с какой радостью Тим и Джим об этом говорят. Любовная игра начиналась с того, что нужно было пройти мимо человека и обернуться. Затем прислониться к дереву и дождаться, пока другой последует твоему примеру, – едва уловимые признаки добрых намерений, напоминающие приглашение на танец. Мне хотелось знать, как это происходит, чтобы понимать, как рассказывать людям о балансе риска и наслаждения.

– Вы ходите туда, когда темнеет? – спросила я.

– В сумерках, – ответил Джим.

– У парней заканчивается рабочий день, и они идут домой, – сказал Тим. – А бывает, что все случается рано утром. Когда важные начальники, у которых есть жены и дети, могут сказать своим домашним, что у них встреча. Провернуть это в обеденный перерыв намного сложнее.

– Только если заскочить на минутку, – сказала я.

– Только если так, – согласился Джим.

Адвент, четыре недели до Рождества – это время, когда все ждут чего-то необычного. В эти зимние дни кучка израненных душ изо всех сил стремится ощутить трепет надежды. Поэтому меня позабавило, что именно в первую неделю адвента мне назначили пособие. Все лето я провела в архивах и на складах, перебирая коробки и пытаясь по кусочкам собрать сведения о трудовом стаже отца Эллисон. Он столько раз менял работу и его столько раз увольняли, что мне было просто не уследить, а Мэгги и Имоджен ни за что не стали бы мне помогать. В их глазах я была жадюгой, которая пытается нажиться на смерти их мужа и сына. Но мне встретился Марк Бергап. Он подрабатывал в пресс-ложе Оуклон-Парка. Его основным местом работы была соцзащита, и он, узнав, через что мы с Эллисон проходим, предложил свою помощь. В первый же месяц после похорон Марк выписал мне чек на часть пособия, без которого мы бы, наверное, пропали.

Чтобы получать пособие, мне было достаточно работать неполный день или не работать вовсе. Я могла уволиться с лесопилки, и мы с Эллисон могли бы жить нормальной жизнью.

В нашей церкви каждое воскресенье адвента зажигали свечи, причем каждая из них символизировала что-то особенное: веру, надежду, радость и мир. Эллисон хотела исполнить роль служки и зажечь одну из свечей. Дети зажигали свечи вместе с родителями, но нам с Эллисон этого не предлагали. Эллисон все еще было нелегко после смерти отца, поэтому я решила обратиться с просьбой прямо к доктору Хейзу.

– Нет, зажигать свечи могут только семьи.

– А мы разве не семья?

– Нет, – ответил он. – У вас нет мужа.

Ну, это было уже слишком!

– Знаете что? Мы семья! А если вы отказываетесь считать нас семьей только потому, что у моей дочери нет отца, спешу вам сообщить, что он умер. Припоминаете? Вы ведь приходили к нам – хоть и остались на крыльце, – когда его не стало? Так что мы с Эллисон хотели бы зажечь свечу.

Мне хотелось зажечь свечу радости, но пришлось довольствоваться свечой надежды. Ну что ж, по крайней мере, надежда в моем сердце еще жила.

Я спросила у родителей отца Эллисон, может ли она прийти к ним на Рождество, чтобы почувствовать, что жизнь возвращается в привычное русло.

– Я ее подвезу, – заверила я их.

Имоджен ответила, что Эллисон может провести у них ровно два часа в сочельник, но точно не в день Рождества.

– Хорошо, – сказала я.

Когда мы с Эллисон приехали, Имоджен встретила нас с заплаканными глазами, поэтому я решила зайти в дом и убедиться, что все в порядке. По телевизору, как всегда, шла передача Пэта Робертсона, который убеждал зрителей, что его устами, как чревовещатель через куклу, говорит Господь. Он проповедовал, что ненависть Бога к гомосексуалам порождает ураганы, торнадо и пожары – и, конечно же, СПИД.

– Что случилось? – спросила я Имоджен.

Она всегда казалась мне не тем человеком, который станет показывать свои эмоции и уж тем более плакать в моем присутствии. Она предпочитала меня не замечать, ведь для нее я была живым воплощением такого страшного сыновнего греха, как развод.

Выдержав театральную паузу, Имоджен подняла на меня полные скорби глаза.

– Я думала о нем, – сказала она, назвав имя своего треклятого сына. – Я думала о том, что он сейчас в аду.

«Что ж, вы правы», – подумала я. Он был злым, подлым человеком, и Имоджен об этом знала. Но я молча опустила глаза, потому что Эллисон заслуживала того, чтобы думать об отце только хорошее. Приехав домой, я решила занять свободное время готовкой и для начала почистила десятифунтовый мешок картошки. Я знала, что в мусорках моих ребят ждет целый рождественский пир, потому что перед праздниками работники «Крогер» и «Пигли Вигли», кажется, выбрасывали больше продуктов. В «Пигли Вигли» мне досталась огромная бесплатная индейка, стручковая фасоль и батат, из которого я могла на скорую руку приготовить запеканку. Все, что мне было нужно. В качестве десерта я решила приготовить чизкейк по победившему на кулинарном конкурсе рецепту из журнала, хотя вместо миксера мне пришлось воспользоваться венчиком. Чизкейк удался на славу! И все благодаря моему другу – водителю молоковоза. Я хотела, чтобы у ребят все было по высшему разряду.

На следующий день мы с Эллисон развезли еду ребятам, и выглядело это так, будто мы заезжаем к ним по пути на семейное торжество. Никто не предложил нам остаться и провести день вместе – ведь никто не знал, что я мечтаю об этом больше всего на свете! А напрашиваться к парням в гости казалось мне неправильным. Нам с Эллисон было некуда идти. Никто не хотел видеть нас за своим столом.

В новогоднюю ночь в гостинице «Арлингтон» всегда устраивали яркий праздник, и Сэнди, конечно же, хотела, чтобы я пришла потанцевать. Бонни терпеть не могла, как она выражалась, вечера самодеятельности и сказала, что с удовольствием присмотрит за Эллисон. Так что я могла пойти.

Я завила распущенные волосы и надела черное шелковое платье с бантом на спине. Когда я вошла в зал, Сэнди, увидев меня, одобряюще кивнула. Чтобы продемонстрировать ей наряд, я немного покружилась на месте.

– Ты похожа на бутылку шампанского, – сказала Сэнди.

– Что бы ни было у тебя в стакане – продолжай в том же духе, – ответила я. – Ты тоже очень даже ничего.

– Тебе нравится это старье? – спросила Сэнди, оглядев свое красное платье. – Но вообще-то я купила его совсем недавно.

– Так недавно, что еще не успела обрезать бирки?

– Да, и стоит оно как «мерседес», – ответила Сэнди.

Мы засмеялись, и я заметила, что моя подруга обводит зал глазами. Улыбнувшись официанту, она взяла у него с подноса два бокала шампанского. Как же мне этого недоставало! Всего, что сопровождает нашу дружбу. У меня больше не было времени, чтобы сплавляться с Сэнди на каноэ.

Сэнди показала рукой на два стула у маленького столика почти в центре зала.

– Как тебе такая точка старта? – спросила она.

– Прекрасно.

Мы сели за стол. Я очень скучала по нашим встречам.

– Новый год должен быть лучше, чем 1988-й, – сказала я.

– Видит бог, хуже уже некуда, – ответила Сэнди.

Я бы так не сказала.

– Как дела у Эллисон?

– Ей тяжело, – сказала я. – Она по нему ужасно скучает. Злится, что он ушел, и я злюсь вместе с ней. Вот только злимся мы по разным причинам.

– Как у вас с деньгами?

– Недавно наконец-то одобрили пособие, – сказала я. – Эллисон оно нужно позарез. Думаю, меня специально так долго держали в подвешенном состоянии: я ведь постоянно привожу в соцзащиту моих ребят.

– Твоих ребят?

– Я плотно занимаюсь… Я помогаю людям. Больным СПИДом.

Сэнди взглянула на меня с отвращением:

– Рути, я, может, не самая умная женщина, но и не дурочка. Я кое-что про тебя слышала, и каждый раз, когда мы встречаемся, ты пересказываешь мне шутку какого-нибудь парня. Какого-нибудь гея, короче. А потом вдруг замолкаешь, словно состоишь в каком-то тайном клубе.

– Мы принимаем в наши ряды новых членов.

– Нет уж, – сказала Сэнди. – Не знаю, что за шоры у тебя на глазах, раз ты считаешь, что никто не знает, чем ты занимаешься.

– Этим людям нужна помощь, – сказала я. – И они хорошие.

– Хорошая здесь ты, – возразила Сэнди. – И тебе нужно держаться от них подальше. От них одни беды. Я не могу спокойно открыть счет из Dillard’s, потому что боюсь, что конверт облизал какой-нибудь гомик.

– Сэнди, прошу, не говори так.

Она наклонилась ко мне и зашептала:

– А потом ты говоришь мне, что я должна пользоваться презервативами, потому что эти люди повсюду.

– А ты пользуешься?

– Да, – сказала она. – Когда у нас с мужчиной случается первый секс.

Сэнди допила свое шампанское.

– А если вы друг другу нравитесь и у вас…

– Если мы друг другу нравимся, достаточно и того, что я просила его надеть презерватив в наш первый раз.

– Сэнди, это просто бессмысленно, – сказала я. – Презерватив надо надевать каждый раз. При каждом половом акте.

– Ты сама себя слышишь? Половой акт – говоришь о людях, как о животных. Рути, из всех моих знакомых у тебя было меньше всего секса. А теперь из-за этих развратников ты вдруг превратилась в эксперта. Рути, тебе пора перестать с ними носиться. И точка!

Сэнди встала, чтобы взять еще шампанского с подноса у проходящего мимо официанта. На этот раз она взяла лишь один бокал и тут же сделала большой глоток. Сэнди посмотрела на меня, и на секунду я засомневалась, вернется ли моя лучшая подруга ко мне за столик. Она вернулась.

В тот вечер мы больше не касались этой темы. В полночь мы с Сэнди чокнулись бокалами с пьяными незнакомцами, которые предвкушали новые возможности в новом году. Мы затянули «Auld Lang Syne», а я поглядывала на свою подругу, которую знала столько лет, и понимала, что мне страшно ее потерять.

В первые минуты 1989 года у меня в голове крутились слова Сэнди. Не знаю, что за шоры у тебя на глазах, раз ты считаешь, что никто не знает, чем ты занимаешься. Думаю, шоры на меня надел Бог. Иначе я бы не смогла сделать ни шагу.

Отец Эллисон умер. Если откроется, чем я занимаюсь, никто не заберет у меня дочь. Бабушке с дедом она точно не нужна. И теперь я получаю пособие. Если меня решат уволить – пожалуйста. Я поняла, что мне нечего терять.

Кроме времени. Люди продолжали умирать. Я слишком долго молчала. Если бы я рассказала об этом в газетах и, возможно, в новостях по телевизору, то все бы узнали то, что известно мне. И все бы сказали: «Едем в Хот-Спрингс».

«Если я забью тревогу, – подумала я, – то подмога обязательно придет».

Часть вторая

Глава одиннадцатая

На юге Америки имя женщины может появиться в газете только в трех случаях: она родилась, вышла замуж или умерла. Если твое имя появляется в прессе по какому-то другому поводу, значит, что-то пошло не так. А если тебя показывают по телевизору, то еще хорошо, если это для того, чтобы люди могли помолиться за твое благополучное освобождение из лап похитителя.

Для февраля погода стояла довольно теплая, и журналисты с телеканала KARK-TV снимали меня на улице. Не люблю уточнять все заранее по телефону, поэтому просто приехала в Литл-Рок на телестанцию, и там согласились снять сюжет. Я рассказала все самое важное, но не о себе или своей деятельности, а о том, что по Арканзасу гуляет ВИЧ и что людям просто необходимо обладать основной информацией об этом вирусе.

Телевизионщики спорили, когда лучше показать этот фрагмент программы: утром или вечером. Я не стала вмешиваться в обсуждение. Просто радовалась, что меня все-таки сняли. Трудно было представить, что из этого выйдет, но я чувствовала себя очень одинокой, прекрасно понимая, как сама отреагировала бы, если бы услышала по телевизору чье-то выступление о СПИДе.

Сюжет показали в утреннем эфире, и где-то минут через десять мне начали поступать звонки. Они отличались от тех, что поступали ночью от мужчин, которые боятся умереть. На этот раз люди очень осторожно меня прощупывали, пытаясь понять: святоша я или нехристь. Они звонили от имени друга, но я-то знала, что речь идет о человеке на другом конце провода. А вот если мне звонили от лица «приятеля друга», то тогда со мной, скорее всего, говорил возлюбленный или друг больного. Иногда я намеренно ошибалась и говорила «вы», чтобы собеседник понял, что в том, чтобы сказать правду, нет ничего дурного. Время от времени людям нужно было об этом напоминать.

Я ждала звонка от какого-нибудь ответственного лица. От работника канцелярии губернатора, от сотрудника CDC[24]24
  Центры по контролю и профилактике заболеваний (англ. Centers for Disease Control and Prevention).


[Закрыть] или FDA – из любой организации, скрывающейся за аббревиатурой, – который сказал бы мне: «Мы и понятия об этом не имели. Мы прибудем завтра же. Мы все возьмем под контроль». Ждала я долго. Очень.

В то воскресенье я оделась особенно нарядно и приехала в церковь еще до начала занятий воскресной школы. Я была совершенно уверена, что ко мне обратятся желающие помочь, и мне хотелось дать им возможность скрыть от окружающих свои намерения, если им этого захочется. Но все, кто уже пришел, перетаптывались на месте, стараясь не встречаться со мной взглядом. Чтобы отвлечься, я решила приготовить нам кофе.

Церковь постепенно наполнялась прихожанами, большинство из которых наливали себе кофе.

– Кофе заварила Рут, – сказал кто-то в начале занятия по изучению Библии.

Я не увидела, кто произнес эти слова. Но, оглянувшись по сторонам, заметила, что все отставили чашки. Все до единого. Занятие шло своим чередом, и пока мы обсуждали, каких деяний от нас ждет Иисус, я думала о подобных ситуациях и не могла понять, почему они происходят. Вспомнила, что на церковных обедах никто не прикасался к моим блюдам и что никто не приходил на дни рождения к Эллисон. Вспомнила, что когда забираю дочь из детской комнаты в церкви, она всегда играет одна.

Раньше я была уверена, что я особенная, потому что одинока. Нельзя ходить в церковь и при этом слишком долго оставаться одной: ведь это значит, что либо с тобой что-то не так, либо ты слишком увлеклась интрижками с женатыми мужчинами и не можешь остановить свой выбор на одном из них. Сэнди говорила, что глупо думать, будто никто ничего не знает. Все вокруг знали! И как долго от нас с Эллисон сторонятся, пока я, наивная, этого не замечаю? Как давно наша родная церковь хочет, чтобы мы перестали здесь появляться?

– Эллисон, милая, – спросила я у дочери, – тебя дразнят в школе?

Она ничего не ответила.

– Что тебе говорят дети?

Эллисон долго молчала, а когда заговорила, ее голос звучал очень твердо.

– Со мной никто не хочет играть, – сказала моя дочь. – Все боятся, что я заражу их СПИДом.

– И это говорят дети?

– Нет, так детям говорят взрослые.

– Кто именно?

– Все, – ответила Эллисон. – Так было всегда. Все знают.

– Прости меня…

– Ты ни в чем не виновата, – сказала Эллисон почти снисходительным тоном. Словно внутри себя она уже давно со всем смирилась. – Это наша работа.

«Это наша работа», – повторила я про себя.

Мне это трудно объяснить, но почему-то по-настоящему бурная реакция возникла только после того, как про меня написали в местной газете. Может быть, люди считали, что если о СПИДе пишут в «Сентинал Рекорд», значит, он точно есть в Хот-Спрингсе. Не думаю, что я очень понравилась редактору, но статью она все-таки написала. Снимал меня газетный фотограф, и, пока камера сверкала вспышкой, я поняла, что появиться в прессе и выступить на телевидении – это совершенно разные вещи. На этот раз хозяйки могли вырвать статью из газеты и вечером показать ее мужьям. «Ты только посмотри на эту идиотку».

Развернув газету, я увидела свою фотографию вверху страницы. Этот выпуск разнесут по всем домам Хот-Спрингса. Я, как всегда, отвезла Эллисон в школу и купила еще один экземпляр, чтобы отправить губернатору Клинтону, – была не в курсе, что газету ему привозят прямо из типографии. Я надеялась, что благодаря этой статье губернатор сможет сделать что-нибудь по-настоящему важное.

Когда я приехала домой, раздался звонок. Вы думаете, что хулиганы атакуют телефоны только по ночам? Если они ненавидят свою жертву достаточно сильно, то находят время на звонки и в разгар рабочего дня. На этот раз мне позвонили примерно в полдесятого.

– Рут слушает. – Поднимая трубку, я стала представляться сразу. Люди и так боялись просить о помощи, а мне хотелось их поддержать и дать им понять, что они попали по адресу.

– Чем быстрее эти педерасты сдохнут, тем лучше.

Мне сразу стало ясно, что это заготовленная реплика. Не знаю, как долго звонивший прокручивал ее в голове, прежде чем ему представился случай ее произнести.

– Вы не правы, – сказала я так, словно разговариваю с клиентом. Вешать трубку на радость звонившему я не хотела – ведь тогда он бы вновь набрал мой номер.

– Они развращают наших детей, переманивают их на свою сторону. – Теперь, когда заученные фразы кончились, голос звучал прерывисто. – Хотите, чтобы наши дети стали такими? Ну уж нет.

– Из человека нельзя сделать ни гея, ни натурала.

Видимо, мой собеседник задумался над этими словами, как над задачкой по математике, и молчал достаточно долго, чтобы я смогла со всем этим покончить.

– Послушайте, вы сами мне позвонили. Так что если у вас есть какие-то вопросы, я с радостью вам помогу, а если нет – то у меня полно других дел.

На том конце провода бросили трубку, и у меня по всему телу прошла дрожь. Словно я поймала в комнате мотылька, выпустила его на волю и теперь пыталась стряхнуть с рук ощущение трепещущих крыльев насекомого. Я смотрела на телефон и ждала, когда он зазвонит вновь. Телефон молчал.

– Вот так-то, – сказала я ему.

Мне нужно было сходить на маникюр, потому что люди лучше относятся к тем, на ком есть хоть немного брони. По пути в больницы я заехала в салон. Меня посадили рядом с миловидной шатенкой. Я видела ее впервые. Рядом с ней в коляске лежал пухлый малыш. Во взгляде девушки ясно читалось, что ей до смерти хочется поговорить. Ей только начали делать маникюр, а ее ногти уже выглядели вполне прилично. Я вспомнила, как одиноко мне было в первый год жизни Эллисон, как я искала повод выйти из дома.

– Какой хорошенький у вас ребеночек!

– Спасибо, – ответила девушка таким тоном, словно желала говорить о сыне в последнюю очередь. – У вас красивое платье.

Она говорила, растягивая звук а, со свойственным жителям Миссисипи акцентом. Скорее всего, недавно переехала в Арканзас. Туристы с младенцами в Хот-Спрингс не приезжают.

– О, спасибо, – сказала я. – Вообще это юбка и блузка, но пусть это останется нашим секретом.

Девушка засмеялась.

– А я сегодня впервые за неделю сходила в душ, – сказала она. – Теперь вы знаете и мой секрет.

Мы поговорили о материнстве, и оказалось, что девушка действительно приехала из Миссисипи. Она была потомственной аристократкой из Оушен-Спрингса. «О боже, неужели у меня появится подруга», – подумала я. Когда девушка ушла, за ней выбежала одна из маникюрш. Я подумала, что девушка что-то забыла или неправильно подписала чек.

Не знаю, что такого маникюрша сказала девушке, но она тут же посмотрела на меня через окно. В ее взгляде читалось отвращение; она почти бегом направилась к машине. Второй раз мы встретились с ней в овощном отделе. Она никак не могла управиться с тележкой и с коляской одновременно.

– Тележку нужно толкать перед собой, а коляску везти сзади, или наоборот, – сказала я.

Девушка обернулась, и ее улыбка мгновенно сменилась угрюмой гримасой. Она молча пошла к кассам. Я встала за ней в очередь.

– Можете рассказать, что вам наговорили? – спросила я.

– Достаточно, чтобы сделать выводы, – ответила она. – Мне сказали: «Не подпускайте ее к ребенку».

– Я… – Я осеклась. Кивнула и решила, что вернусь в магазин завтра. Отвезла тележку на место, села в машину и разрыдалась. Мне не хотелось быть изгоем. У меня были мечты. Я даже повесила на кухне пробковую доску и прикрепила к ней вырезанные из журналов картинки. На них было изображено то, что я сама хотела бы иметь: путешествия, семья, стоящая спиной к камере на берегу моря, скромный, но ухоженный дом. В этих сценах я представляла себя. Мне хотелось, чтобы рядом со мной был мужчина, который любил бы меня, который мог бы вступиться за меня и сказать: «Не смейте так говорить о моей жене. Прекратите». Мне хотелось нормальной жизни! Я не хотела, чтобы весь город считал меня ничтожеством и питал ко мне ненависть.

Я пыталась привыкнуть к такому отношению, пыталась стать толстокожей и перестать обращать на все это внимание, но не могла. Через некоторое время после того, как против меня настроили молодую мать, я пришла к своему абонементному ящику, в который похоронные бюро присылали прах после кремации. Открыв ящик, я увидела ярко-голубой конверт из магазина «Холлмарк». Получить открытку было для меня большой радостью, напоминанием о том времени, когда тетя из Флориды каждый год присылала мне поздравление на день рождения. Я вскрыла конверт, не отходя от ящика. На открытке был нарисован выпрыгивающий из воды окунь, который всем своим видом просил, чтобы его поймали. «Лучшему дядюшке в день рождения».

Я раскрыла открытку. Внутри кто-то, яростно сжимая ручку, нацарапал: «Ты мерзкое отродье».

Эта открытка была первой. Все открытки, которые я получала, по сути, не имели ко мне никакого отношения. Казалось, что люди сговорились или всем в голову пришла одна и та же мысль: нужно отправить ей открытку в честь крестин. И для дедули в День отца. И в честь первого дня рождения. Видимо, в «Холлмарк» не продавали открытки с надписью «Иди к черту!».

Я убеждала себя, что этим занимаются незнакомцы, которые увидели меня по телевизору или прочли обо мне в газете. Но при этом понимала, что это не так. Номер абонементного ящика был указан в церковной адресной книге. Открытки присылали люди, которые улыбались мне по воскресеньям и причащались, стоя со мной рядом.

Меня показали по телевизору еще дважды – теперь местный канал считал меня экспертом в области СПИДа. Меня приглашали, чтобы внести ясность, когда в студии начиналась неразбериха. Какой-то политик хотел «выслать всех спидозников в Гуантанамо» или «поместить их в карантин на каком-нибудь острове». И я единственная возражала ему: «Так нельзя». Джесси Хелмс, сенатор от Северной Каролины, говорил: «Давайте называть негров неграми, а аморальных людей аморальными людьми». Я отвечала: «Что ж, по крайне мере, вы уже признаете, что речь идет о людях. Что касается второй части этого словосочетания…» Я выдавала хлесткие формулировки и всегда приходила вовремя, не забывая про укладку. Я не собиралась становиться телезвездой. Естественно, в юности мне очень хотелось вести прогноз погоды. И вовсе не хотелось становиться лицом СПИДа. Я просто пыталась донести людям информацию об этой болезни.

Я рассказывала о том, что происходит в похоронных бюро, чтобы люди хотя бы отчасти перестали осуждать больных. Если все узнают, казалось мне, что эти мужчины остаются объектом ненависти и после смерти, то, возможно, начнут заботиться о них при жизни. Однажды я как бы между прочим сказала: «Иногда мне приходится хоронить их самой».

Должно быть, все началось после этих слов. Не знаю. Но мне по почте стали приходить посылки с прахом – без имени и адреса отправителя. Иногда к праху была приложена записка с именем покойного, но это было скорее исключением. Обычно к праху прилагались ярлычки, небольшие жетоны, на которых значилось название похоронного бюро и регистрационный номер покойного. Как правило, это были монеты из нержавеющей стали, почерневшие и обугленные после кремации. Жетон мог быть прикреплен к мешочку с помощью зажима, а мог лежать и в самом мешочке. Тогда, чтобы отыскать монету, мне приходилось копаться в прахе.

Но потом прах стали присылать без жетонов. Наверное, чтобы сохранить в тайне личность умершего, а может, отправители праха оставляли монету себе на память. Так что откуда мне было знать, чьи жизни я держала в руках? Приходилось хоронить совершенно незнакомых людей, и от этого было не по себе. Я думала, что прах мне присылают близкие покойных – любовники или друзья. А может быть, кто-то из них сам на последнем издыхании просил: «Отправьте мой прах ей».

Вероятно, некоторые посылки приходили от ритуальных агентов, которые не хотели, чтобы кто-то узнал об их связях с покойными. Многие из них скрывали свою ориентацию. Вряд ли какая-то женщина захочет выйти замуж за работника похоронного бюро, так что на этой работе они могли хранить свой секрет без особых усилий. А может, прах присылали люди, желающие хоть немного помочь тем, кто умер в нищете. Похороны могло оплатить правительство, но никто не хотел раскрывать свою личность. Теперь уже я никогда не узнаю наверняка, кто этим занимался.

Я пересыпала прах в банку и в сопровождении Эллисон медленно шла по кладбищу, словно пыталась отыскать воду с помощью лозы. «Дай мне подсказку», – шептала я до тех пор, пока мне не начинало казаться, что я прирастаю к земле. Это ощущение приходило постепенно: я понимала, что нашла место, где человек упокоится после долгих скитаний.

Было непросто объяснять все это Эллисон. А она очень интересовалась людскими жизнями. Особенно сложно было в первый раз растолковать ей, как так вышло, что я не знакома с покойным. Мне даже показалось, что признать это, когда держишь в руках емкость с прахом, несколько унизительно. Я обращалась к покойному на «ты».

– Покойся с миром, – произнесла я таким же мягким голосом, каким утешала умирающих.

– А как его звали? – спросила Эллисон.

– Это был кое-кто особенный, – поспешно ответила я.

Через несколько месяцев Эллисон исполнялось семь. Она уже не принимала все мои слова на веру.

– Но ведь его как-то звали?

– Я не знаю, – ответила я, и теперь мой голос звучал резче, чем когда я обращалась к покойному.

Полная жизни Эллисон раздраженно скрестила руки.

– Прости, – сказала я.

Эллисон думала, что я от нее что-то скрываю. У нее в голове уже сформировалась связь между мужчинами, которых мы навещаем, и банками, которые мы закапываем в землю. Ей было не все равно. И у нее на плечах лежал тяжелый груз, от которого я, казалось, могла бы ее уберечь. Когда мы шли к машине, я попыталась взять Эллисон за руку. Сперва она сопротивлялась, но потом сдалась, и я вздохнула с облегчением.

– Прости, – повторила я, хоть и знала, что Эллисон больше не злится.

Прихожане церкви стали смотреть на Эллисон иначе. Я все еще надеялась, что христианская община сможет нас принять, но мы оставались изгоями, присутствие которых пока терпели. Иногда закрадывался страх, что однажды в воскресенье мы с Эллисон в красивых платьях придем в церковь, а нас не пустят. Я изо всех сил цеплялась за нашу воскресную традицию и по-прежнему ощущала в церкви Божье утешение. Я по-прежнему не могла вообразить, что нас могут выгнать. Но ведь с моими ребятами это случилось, так почему не может произойти и с нами?