Текст книги "Схимники. Четвертое поколение"

И тогда Паучиха решила забыть все, что знает. Она бросилась вперед, прямо на сабли. Тело успело извернуться так, чтобы лезвия скользнули по ребрам. Яблоко меча обрушилось на лоб Ловца. Хунну частично погасил удар, отпрянув назад. Но даже пришедшийся вскользь, он оглушил степняка. Паучиха ударила просто сверху вниз. Она достала противника только острием. Удар, способный разрубить быка, оставил очень глубокий порез от плеча до пояса. Ловец, коснувшись земли, отпрыгнул еще дальше. Мышцы стягивали рану, но это было не так уж просто. Слишком длинная.

Не помня себя от гнева, Паучиха ринулась следом. Ловец качнулся в сторону. Он привычно брал контроль над боем, справившись и с удивлением, и с шумом в голове, и с таким неудобным порезом. Уходя с линии удара, степняк подставил левую саблю, маскируя это движение взмахом полой халата. И Паучиха напоролась на подставленное лезвие сама. Рана в живот. Сталь не пробилась сквозь мышцы, ставшие вдруг подобными бронзе. Тела схимников сами защищают себя.

Ловец потянул саблю на себя, разворачиваясь на одной ноге и добавляя к рубящему удару режущий. Он не надеялся прорезать мышцы полностью. Просто пытался нанести как можно больший урон. Ему вообще не нужна была Паучиха. Изрубить ее до полного изнеможения – и продолжить погоню. Почему-то мысль воспользоваться «воплем гнева», чтобы оставить ее позади, даже не пришла Ловцу в голову.

Крутнувшись вокруг себя, он принял боевую стойку, готовый встретить очередной натиск, но был вынужден увернуться от круглого предмета. Еще не осознав, что видит, степняк завороженно смотрел, как падает обезглавленное тело. Мышцы шеи не так сильны, как брюшные. У схимников это – самое уязвимое место в бою с другими схимниками, не считая, конечно, головы.

Убийца Паучихи перешагнул через истекающий кровью труп. Ловец отшатнулся. Напротив него стоял Император. Степняк почувствовал, как к горлу подкатывается холодный ком, а сердце превращается в ледышку. Холод севера глянул на него из невероятных голубых глаз Императора. Ловец никогда раньше не видел такого цвета. Шаг, еще шаг. И в тот миг ученик Дервиша очень ясно ощутил, что сейчас умрет.

В отличие от Паучихи, ему часто приходилось драться за свою жизнь. Ловец начал действовать до того, как осознал, что же надо делать. «Вопль гнева» хлестнул по тихой улочке, заставив вскочить на ноги Кислоту, наблюдавшего за всем из дома напротив. Руки выдернули из недр халата две глиняные плошки, запечатанные сверху смолой, и бросили на мостовую. Черепки брызнули во все стороны, и улицу заполнил густой дым. А ноги уже несли Ловца в противоположную сторону. В голове билась одна мысль: «Найти Егеря! Искатель был прав, надо держаться вместе. Найти, предупредить, собрать всех!»

Когда дым рассеялся, на улице осталось лишь обезглавленное тело. Кислота вышел из дому, держа наготове кавалерийский палаш. Он не тешил себя надеждой справиться с тем, кто на его глазах убил одного схимника и от кого бежал второй. Просто оружие придает воину уверенности. А все Саблины были воинами с младых ногтей.

Взвалив труп на плечо и подняв голову, Кислота поплелся к воротам. Отдыхать ему больше не хотелось, как не хотелось и дольше необходимого оставаться одному. Его встретили трое «серебряных». Оказалось, их послал за капитаном десятник. Они тут же забрали у Кислоты его страшную ношу. Они же поведали о том, что произошло с Императором.

Появился мой брат внезапно, но послушники были готовы и не растерялись. Они сразу узнали всадника, несущегося к воротам, уже, кстати, закрытым, на полном галопе. Не менее десяти пистолей тут же были разряжены в него. Но раньше Император вскочил на седло ногами и прыгнул вперед и вверх. Он уцепился за край бойницы и странным образом протиснулся внутрь башни. Потом сверху по лестнице скатились трое учеников Механика. А следом, звеня, попрыгали обломки их палашей. Силуэт Императора вновь мелькнул над зубцами стены в предрассветных сумерках. Схимник, казалось, нырнул в ночь. «Серебряные» подбежали к краю стены, но внизу не увидели никого. Некоторые почувствовали странный ветерок за спиной, обернулись – никого. А внизу – странный звук. Словно кто-то спрыгнул и не очень удачно приземлился.

– Егерь, – бесстрастно пояснил Кислота. – Конечно, вы его не заметили. Он лазутчиком был, когда ваши отцы еще не родились. Куда уж вам его углядеть. Разве что я смог бы.

Часть егерей успела выскочить из Золотого Моста до того, как «Серебряные шпоры» захватили ворота. Остальные попытались прорваться, были отброшены и вновь вернулись в город, подальше от тех, кто прикоснулся к схиме. Лучше уж обычные противники, хоть тех и не в пример больше.

Самые стойкие из них сопротивлялись до полудня. Обе стороны жутко устали, а потому златомостцы уже сами предлагали имперцам сдаваться. И те очень часто складывали оружие и покидали укрепления с поднятыми руками.

Все летописцы в один голос утверждают, что честь этой победы принадлежит Изяславу Всеволодовичу Саблину. В честь него был назван бывший Имперский квартал и тот самый мост, у которого анты разгромили защитников баррикады. До того мост назывался просто Третьим, хоть по счету от устья был четвертым, а от истока – пятым. Никто не помнил, откуда такое название. Все летописцы согласились, что это – правильно. Мост Изяслава Саблина звучит куда как лучше. Да и Изяславов городец – не в пример звучнее, чем Имперский квартал.

Впрочем, сходятся летописцы и в другом: на следующий день страшный взрыв на пороховых складах, который устроили, несомненно, имперские недобитки, унес жизнь всех оставшихся «Серебряных шпор» и их теперь уже единственного капитана – Изяслава Всеволодовича Саблина, которого мало кто знал как послушника Кислоту.

А в «Морском коньке» было тихо. Казалось, события этой ночи пронеслись мимо, не задев мирной таверны. Хозяин все так же щурил свои подслеповатые глазки и тепло улыбался посетителям. Казалось, ничто его не заботит, кроме того чтобы пиво было свежим да рыба не пригорела. Мои ученики попивали свежий чай. Суеты этой ночи им хватило, а никто не хотел есть, и сна ни в одном глазу.

– Вот ведь странно, война идет, а здесь все по-прежнему, – нарушила молчание Малышка. – Столько всего произошло в городе, а «Морского конька» не задело.

– Место заговоренное, – откликнулся Зануда.

– А как это?

– Ну удачливое, что ли. Я не знаю. Помню, я маленьким был. К отцу часто бегал, когда он на рудниках работал. И один каторжанин раза три или четыре под завалы попадал. Остальных вытаскивали по частям, кто рядом работал, а на нем ни царапины. Отец однажды сказал: «Заговоренный он, как есть заговоренный». Вот мне и запомнилось.

– И что потом с тем каторжанином стало? – спросила Бешеная.

– Не знаю. Отец погиб вскоре. Я с тех пор на рудник и носа не казал. Страшно было. Все вставал перед глазами он, только весь в крови, а на лице непонимание, словно спросить кого хочет: «За что?» Я-то теперь понимаю – и кто, и за что, – а толку?

– Зануда, не ешь себя, – глухо промолвил Барчук. – Люди смертны, иногда они уходят от нас, и надо уметь отпускать их.

– Как учителя? – проворчал Зануда.

– Учитель еще вернется. Я верю в это. А твой отец – нет. Прости, брат, я знаю, это больно. Моего отца тоже нет в живых. Он тоже погиб. Но ты труп своего до сих пор с собой носишь. Хватит, не надо, отпусти его. Он бы сам не одобрил того, что ты делаешь. Вчера вот убежал. Зачем?

– Не извиняйся. – Зануда уронил голову на руку. – Я и сам все понимаю. А не могу. У меня ведь, кроме него, никого и не было. Вообще никого. Пока Искатель не появился. И вы…

– Мы все еще с тобой, – Бешеная легонько сжала его запястье и улыбнулась.

– И я с вами, – ответил он вымученной улыбкой. – Хорошо это или плохо, но я с вами.

– Ты мне вчера жизнь спас, – заметил Барчук. – Что бы мы без тебя делали, не знаю. Мы теперь одна семья. Так уж получилось, и мне это нравится.

– Знал бы ты, как я вчера перепугался. Лезвие у этого анта – как бритва отточено. И сверкает прямо перед глазами. А я понимаю: шевельнет он слегка рукой – и вот этот широченный клинок дойдет мне до самого позвоночника. Совсем без усилий. И вдруг так страшно стало. Со мною ведь впервые такое.

– Да твой нож почти у него в брюхе был, – возразил Барчук.

– Ну, брат, почти… Знаешь, почему недодавил? Испугался. Понял, что почувствует он в себе две ладони отточенной стали – и полоснет мне по горлянке.

– Ты же его сам за плечо держал, – возразила Бешеная. – Отпустил бы, успел бы отскочить.

– Силен он, собака. Отпустил – второй раз не поймал бы. А сзади Барчук избитый, Малышка – ни разу меч не держала. А ты, сестренка, баба злющая, а только против того песьеголового – соплячка. Проглотил бы он тебя и не подавился. Как же я мог его отпустить?

– Знаешь, Зануда, боятся все, – задумчиво произнес Барчук, словно вспоминал что-то. – Настоящий воин управляет своим страхом. А все остальные позволяют страху управлять ими. Вот и вся разница.

– Да какой из меня воин? Просто не думал я, что страх… Это так страшно.

– Ты, видать, впервые смерти в лицо заглянул?

– Впервые. Раньше проще было. Либо убегал, либо… либо уже начал постигать схиму. Оно ведь как, умом понимал, что в бою смерть всегда рядом ходит. Даже Искателю подножку подставить может. Но это все бабка надвое сказала: то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет… А этой ночью… И бежать не могу, и сил не хватает, будь ты хоть трижды схимник-рассхимник. И ант этот… Меч его широченный, лезвие блестит… Главное, ни луны, ни звезд, дождь хлещет, а оно блестит… или это примерещилось мне? А над лезвием лицо спокойное-спокойное. И я понимаю: пошевелюсь – и снесет он мне буйну головушку с плеч. И все равно ему, даже если после этого сам сдохнет в муках. Я есть, он есть, меч и нож есть, а больше для него в этом мире ничего нет: ни вчера, ни завтра, ни боя нашего окаянного. Словно вся его жизнь сейчас сжалась до толщины этого лезвия. А над ним – лицо… спокойное-спокойное…

– В тот миг вы друг друга стоили, – заметила Бешеная. – Твоя мордашка тоже наводила на мысли о каменном изваянии Светлоока Мореплавателя возле городской ратуши. И глаза как два мушкетных дула – черные провалы, в которых притаилась смерть. А на губах усмешка, как звериный оскал. И словно бы говоришь всем своим видом: «Ну давай, хватит смелости?»

– Врешь ты все, – отмахнулся Зануда, смущенно покраснев. – Хватит записывать меня в герои.

– А это не я сказала. Это Малышка. Я лишь слова ее повторяю. Думаешь, мне пришло бы подобное в голову? Я просто видела двух мужчин. И каждому было что защищать. Потому и показались вы столь страшными. Так, словно это для вас – последний бой, самый главный.

– Малышка, опять за тобой повторяет?

– Нет, это сама придумала. – Княжна робко улыбнулась.

– Все равно красиво получилось. А как с вами такое было?

– Со мной никак, – отозвалась Бешеная. – Я ведь тоже из княжьего терема – да сразу к Искателю в послушницы.

– А со мною раза три, наверно, – задумчиво проговорил Барчук. – Один раз особенно запомнился. Лет шестнадцать мне было, уже давно старшим назначили. То бишь десятком командовал. Лазутчиком уже не раз во вражеский стан ползал. А тут в город послали. И что за город, забыл уже. Много чего забыл. Задание простое – встретить нашего соглядатая из местных, запомнить, что скажет, и вернуться назад. Нас двое. Переоделись дровосеками. В город пробрались. А только человечек, с которым встретиться должны были, попал как-то на глаза тайному приказу. Там нас и взяли вместе с ним. Мы прорваться попытались. Со мной в паре опытный егерь шел. И угораздило же его поймать стрелу в бок. Скатились мы в какую-то канаву. Ночь, дождь еще, лежим по шею в воде, а он сознание терять начал, стонет. Там нас два дружинника и нашли. Матерые вои. Я-то их издалека заметил. Сперва сбежать хотел. Думал, станут спрашивать, почему один вернулся, – солгу что-нибудь. Думал-думал – и понимаю: воротит от этих мыслей. И не вытащишь раненого незаметно. Дружинники-то уже рядом. Ну и встал я в полный рост. Тогда еще худым был, как щепка. Топор в руках – не оружие. Простой, крестьянский. А напротив они: мечи, щиты круглые, шеломы, бронь чешуйчатая на одном, на втором – зерцало. Смотрю и понимаю: не выдюжу. Порубят меня.

– И как спасся? – спросил Зануда.

– Не помню. – Барчук виновато развел руками. – Как в себя пришел – сижу в той же канаве, весь в крови, в руке меч чужой. По одну сторону напарник мой, а по другую – дружинник. Голова разрублена до переносицы, глаза в разные стороны, а еще оскал его запомнился. Борода от крови рыжей стала, зубы крупные, как у коня, и улыбка такая залихватская застыла навсегда. А у меня в голове лишь обрывки каких-то воспоминаний, словно картинки, и совсем не про меня.

– И как, вытащил из города соратника своего?

– Вытащить – вытащил, да помер он на следующий день. Так я еще сутки труп его до границы волок. От сотника потом знатную выволочку получил.

– За что? – удивилась Бешеная.

– А за то, что я не герой-рубака, а егерь. Информация, которая у меня в голове, важнее десятка жизней. На таких заданиях отставший – считай, что мертвый. Выберется сам – хорошо, а нет – помогать не моги. Потому как время идет. Вовремя вернувшись, больше жизней спасешь. Жестокий счет ведется жизням в егерской службе. Многие нас за это презирают. Говорят, мол, соратниками не дорожим, разбрасываемся направо и налево.

– А вы что?

– А что мы? Не станешь же каждому объяснять, что да как на самом деле. А станешь – раньше язык в кровь сотрешь, чем тебя поймут. Правда, больше я соратников не терял в таких делах. Чутье какое-то появилось на засады. Отец, помню, смеялся: «Добрый нос, – говорил, – за версту кулак чует».

Все замолчали, прихлебывая ароматный чай на травах. Зануда наконец решился разломить сдобную булочку, обмакнуть ее в мед и отправить в рот. Левой рукой он перевернул страницу лежащей перед ним книги. Острожская летопись так и осталась в осиротевшем доме Книжника. Под утро Зануда наведался туда и забрал опасный фолиант.

– Смотрите, как интересно, – воскликнул он. – «И явились к патриарху…» – Интересно, кто это такой… «…Явились бояре острожские, и воеводы полков, и от крестьян ходоки, и говорили: «Всеблагой, яви нам чудо, дабы знали мы, что бог с нами». Но гневно посмотрел на них патриарх и молвил: «Не будет вам чуда, маловеры. Крестьяне, возвращайтесь к пашне своей да соберите положенную десятину, а сверх того – на прокорм воинства божьего по пять мешков зерна со двора и прочей снеди, какой вам скажут. Воеводы, поднимайте свои полки. Отныне каждый, кто страху поддастся и побежит, смертью лютой умрет. А вы, бояре, приструните смердов своих, дабы вспомнили о страхе божьем».

– Нельзя так с людьми, – покачал головой Барчук. – Люди чего боятся – то первым уничтожают. А дальше что?

– Зарезали его, – пожал Зануда плечами. – И прочее духовенство резать пошли. А поговорил бы с ними ласково – глядишь, и своей смертью помер бы. И у нас нынче богоборцы не лютовали бы.

– Они чуда хотели, – заметила Малышка.

– Так схимника бы позвал. Искатель поперву такие штуки отчебучивал, я сам его за бога принял… Хотя о чем это я? Тогда же схимники другими были. Навроде Бродяги, только простые, не как Бродяга.

– Хватит! – вдруг вспылила Бешеная. – Ходим вокруг да около, прошлое вспоминаем, ободряем друг друга – мол, ты молодец, да и ты ничего. Почему никто не скажет вслух, чего мы больше всего боимся?!

– Убийцы схимников? – робко предположила Малышка.

– Да в задницу твоего убийцу! Искатель ушел! А нас прогнал! Были нужны, а теперь и без нас обойдется. А как мы без него? Кто учить нас будет?

– Схима – страшная сила, – тихо промолвил Зануда. – И нас захватила со страшной силой. Куда мы без Искателя? Все, что я умею, – это караваны охранять и карманы чистить.

– И мне возвращаться некуда, – согласился Барчук. – Нет больше моего княжества. Империя есть. Но Императору я не присягал и присягать не хочу. И к Мятежнику не пойду.

– А мы и так все мосты сожгли, когда от князя сбежали, – подвела итог Бешеная. – Вот и выходит, что некуда нам податься. Все пресно, скучно и не то.

– И что нам делать? – пискнула Малышка.

– Думать, – ответил ей Зануда. – Крепко думать.

– Да что тут думать?! – Бешеная вновь начала закипать.

– А то! Я вам про то, как анту в глаза смотрел, рассказывал. Так вот, ерунда это против того, что могем… можем встретить. Искатель почему нас с собой не взял. Не потому что надоели. Не знал он, вернется ли назад. Боялся и нас увлечь к смерти в пасть.

– Так, может, он и прав, – предположила Малышка. – Нечего нам под ногами путаться. Посидим, подождем.

– Чего ждать? – спросила ее подруга. – Пока и его труп найдут со вскрытым брюхом?

– Искатель – человек, – глухо проговорил Барчук. – Он тоже может ошибаться. Схимники жутко сильны, и в то же время без своих учеников они очень часто беспомощны. Он не хотел звать нас за собой, но он сказал «идите, куда хотите».

– И если мы захотим пойти следом за ним… – тут же подхватил его мысль Зануда.

– Куда – за ним! – теперь уже Малышка повысила голос. – Я видела этого убийцу и больше не хочу с ним встречаться. Я – не воин! Чего стоят мои песни среди грома боевых кличей?

– Много, сестра, очень много…

Но девушка его не слышала. Перед ее глазами вновь падало с крыши тело Ведьмы. Струи дождя мешались с кровью. В ушах звучал насмешливый хрипловатый голос. «Вон видишь, меч валяется. Поднять не хочешь?» Нет, она не хотела.

– Да когда же ты повзрослеешь?! – в сердцах воскликнула Бешеная. – В жизни просто так ничего не дается! И если дорого нам учение, то надобно драться за учителя! Нельзя только получать, ничего не отдавая взамен!

– Кому как, а мне схима – это новая жизнь, – задумчиво проговорил Зануда. – А значит, и плата за нее должна быть не меньше, чем жизнь. Вы все как хотите, а я иду за Искателем.

– Я тоже, – подтвердил Барчук.

– Вот теперь я слышу мужчин, а не мальчишек. – Бешеная радостно усмехнулась. – Ну что, сестренка, прогуляемся туда, не знаю куда?

– Не прогуляемся, – хмуро ответила Малышка. – Хотите умереть – скатертью дорога. А я жить хочу и не бояться. Возможно, схима с самого начала была не для меня.

– Зря ты так. – Зануда нахмурился. – Если хочешь знать, тогда, в лесу, когда вы встретили Искателя, он не Бешеной заинтересовался, а тобой. А впрочем, княжна Светлана, иди куда хочешь. Чай, многому научилась, с голоду не пропадешь. Кому-то всегда хочется чего-то большего, а ты, видать, из тех, кому достаточно тихого уголка, чтобы суп в котелке побулькивал, лучинка горела, муж рядом, пяток ребятишек сопливых – будущая надежда и опора в старости. И чтобы изо дня в день все одинаковое.

– Это неправда!

– Жизнь покажет. Пойдем, дети Искателя. Пора нам. На рынок наведаться надобно, коней купить да припасов в дорогу. Покинем город – не до охоты будет. Чего хмуритесь? Прощаться надо быстро, как бинт от раны отдираешь. Тогда боли меньше – раз, и все. Командуй, Бешеная, или Барчук. Я уже, если честно, не пойму, кто у нас главный. А тебе, Светлана, красивых песен и понимающих слушателей. Не поминай лихом.

– Зануда! – воскликнула княжна.

Она хотела что-то сказать. Только слова в последнее время как-то бежали от нее, не приходили рифмы, а мелодии казались затасканными. Бывший карманник из Тихой Замути лишь отмахнулся, спрятал Острожскую летопись в котомку и молча направился к выходу.

– Не горюй, Светланка. – Бешеная обняла ее. – У каждого свой путь. Схима – не только новая жизнь, но и тяжкая ноша. Многим она не по плечу. Авось доведется еще свидеться.

– Бывай, княжна. – Барчук хлопнул ее по плечу. – Надеюсь, еще доведется песен твоих послушать.

Он развел руками, словно извиняясь за что-то, но слов больше не нашел и последовал за Занудой. Последней ушла Бешеная. А Светлана лишь потерянно смотрела им вслед.

– Княжна Светлана, – сдерживая слезы, произнесла она, словно пробуя на вкус полузабытое имя. – Больше не сестра и не Малышка.

– Не печалься, дева сладкоголосая. – Хозяин таверны снял окуляры и тепло улыбнулся.

Только тут девушка поняла, что слышал он весь разговор до последнего слова. Но вопросов задавать не стал. Привык к чудным постояльцам. И не такого наслушался.

– Правы они, у каждого свой путь. Коли не по силам что-то – так и браться не стоит. Только дело испоганишь. Хотя ежели не попытаешься, то как узнаешь, по силам ли тебе это. Не печалься. Скушай лучше булочку с медком. Мед свежий, липовый. А нет – так пирожков с яблоками принесу. Хорошая еда – она завсегда настроение поднимет. А вечерком выйдешь, на скрипочке нам поиграешь. Больно нравятся всем песни твои.

– Что в них проку? – убито спросила девушка и поплелась наверх, в свою комнату.

Только сейчас осознала она, что осталась совсем одна. Не будет больше надежного Барчука, рядом с которым так спокойно, старой подруги Бешеной, скорой на гнев и на приязнь. И Зануды не будет с его долгими рассуждениями, от которых иногда скулы воротит. Но и к ним Светлана привыкла. Странная пустота внутри разрасталась, вела за собой тоску, от которой впору удавиться.

Но и в комнате Светлана не находила себе места. Взяла обрывок бумаги, достала перо и чернильницу, попыталась, как это бывало раньше, излить обуревавшие ее чувства в словах. Написала несколько строк, перечитала и со злостью порвала. Явилась непрошеная мысль, что до встречи с Занудой все эти буквицы для нее были темным лесом.

Последняя надежда оставалась на скрипку. Верная подруга никогда не подводила. Ее звуки несли успокоение и все равно, какую бы мелодию ни извлекала скрипачка из струн, заставляли их плакать и стонать или рассыпаться серебром смеха. Но сегодня и это не помогло. Пальцы были как чужие. В любой мелодии фальшь больно резала тонкий слух. А то, что получалось нормально, казалось старым, затасканным.

Наконец девушка прекратила терзать инструмент. Уронила его на пол. Скрипка жалобно звякнула струнами. И этот звук был самым живым. В отличие от прежних мертвых ритмов, его наполняли глубокие чувства. Скрипка, подаренная Бешеной. Не та, самая первая, – ее преемница, творение настоящего мастера. Еще одно непрошеное воспоминание. Но даже оно не могло заслонить видения падающего с крыши тела. Другой звон – меча, не спасшего свою хозяйку, о холодные, мокрые камни мостовой. И «вопль гнева», разнесшийся над городом. Еще один сигнал. Кто подал его безымянному убийце? О чем он говорил? Может, это смертный приговор Книжнику? Или еще кому-то. Ночь жатвы. Сколько колосьев в снопе у жнеца? Скольких братьев и кузенов лишился Искатель?

Девушка упала ничком на кровать и расплакалась. Она была одна в этом мире. Никто не защитит ее от кошмара той ночи. А сама она – ничто. Бывшая ученица схимника, бывшая скрипачка, когда-то сочинявшая песни, трогавшие людей за живое. Оболочка, рыдающая в подушку. Она вновь научилась плакать.

Подремать Кислоте удалось недолго. До этого он не отдыхал седмицу. Мало ел, спал урывками. Вот и сейчас, поднявшись в надвратную башню и выслушав доклады «серебряных», он велел им продолжать сторожить ворота и отгонять имперцев стрельбой, не втягиваясь в ближний бой, а сам упал на груду ветоши, служившей для чистки пушечных стволов, в двух шагах от трупа Паучихи, и позволил себе провалиться в сон. Его не тревожил грохот пушек и треск мушкетной пальбы. Не могли разбудить боевые кличи имперцев.

Солнце уже стояло высоко, когда Кислота проснулся. Его братья по схиме отдыхали. Некоторые последовали примеру капитана, но половина оставалась на ногах, сжимая в руках мушкеты и запалы для пушек. Пространство перед воротами усеивали горы трупов. Наметанный глаз сразу определил, какие лежат с полуночи, а какие – свежие. Загнанные в угол имперцы, казалось, утратили страх и остатки разума. По крайней мере, часть из них, те, кто готов был идти на златомостские пушки ради призрачного шанса вырваться из города, ставшего ловушкой.

– Продолжайте сторожить, – приказал Кислота. – Пришлю вам на смену заморцев.

– А ты куда? – спросил единственный уцелевший десятник, он же послушник Хомяк, любитель плотно поесть, из-за чего доспехи его приходилось перековывать очень часто.

– К себе. Во многом надо разобраться. Вас как сменят, сразу в казармы, отъедаться, отсыпаться, и чтобы ни капли хмельного! Мало нас осталось. Придется трем десяткам работать за две сотни.

«К себе» не значило домой, на улицу Хрустальных Арок. Там Кислота только иногда ночевал, когда ненадолго позволял себе вновь стать Изяславом Всеволодовичем Саблиным, порадовать сыновним вниманием престарелых отца и мать, повидать многочисленных братьев и сестер.

На улице Тридцати Серебряных Монет, где жили многие купцы, притаился малоприметный домик. Табличка над входом гласила: «Торговая артель Славута Мечников и братья». Об этой ипостаси послушника Кислоты не доведался даже Ловец. Потому что на улице Тридцати Серебряных Монет ученика Механика знали именно как купца Славуту Мечникова. Впрочем, мало кто мог похвастаться тем, что видел лицом к лицу Изяслава Саблина, главу тайного приказа, как и второго капитана Кислоту.

Артель служила лишь прикрытием. Хоть торговала серьезно, в том числе и с Заморьем. Это приносило свою пользу. Под видом купца лазутчик может пробраться куда угодно. Да и тому, кто понимает, что стоит за изменениями ситуации в торговле, только колебания цен скажут о многом. Словом, некоторые лазутчики приносили очень ценную информацию, даже не догадываясь, что они лазутчики.

По дороге Кислота заскочил в казармы, застал там изрядно потрепанный и уставший полк городской стражи. Ратники только что вернулись из заведейского квартала. Сопротивление там было задушено и вырвано с корнем, но стоило это немалых жертв. Стражники были направлены к Южным воротам, на смену «Серебряным шпорам». Там же послушник вымылся, переоделся, приклеил накладную бороду. Уважаемому купцу Славуте Мечникову не пристало самому участвовать в ночных боях. А значит, и выглядеть он должен соответственно. Вдруг соседи заметят, не поймут. С легким сожалением Кислота отметил, что люди, считавшиеся становым хребтом Золотого Моста, основой его могущества, отнюдь не горели желанием оный город защищать и тем более рисковать за него жизнью.

В артели жизнь кипела. Приказчики спешно подсчитывали убытки и, как только появился хозяин, поспешили обо всем доложить. Склад с оружием, располагавшийся недалеко от пороховых складов в порту, разметало взрывом. Придется либо отказаться от очередной поставки в Заморье, либо покупать новые ружья по завышенным ценам. Еще один склад разграбила городская голытьба. На сей раз с зерном. Кислота терпеливо выслушал причитания приказчиков, отдал несколько распоряжений. Эти люди не знали об его остальных жизнях, потому пришлось изображать из себя купца, озабоченного невиданными убытками.

На самом деле экспедиция в Заморье была не к спеху. Сведения оттуда ученик Механика собирал скорее из-за привычки стремиться знать обо всем, что происходит в других землях, чем из практической нужды, так что это можно было отложить в долгий ящик. С провизией хуже. Впрочем, она нужна была для поддержки той же самой голытьбы, дабы в Золотом Мосту не начались голодные бунты. Скорее всего, она и попала по назначению. А деньги – хрен с ними. «Торговая артель Славута Мечников и братья» всегда могла запустить руку в городскую казну.

Несмотря на ночной бой, торговля в Золотом Мосту уже шла полным ходом. Донесения людей, следивших за ценами, не утешали. Так, порох и свинец подорожали раза в два. И будут еще дорожать, потому как скупали их очень быстро. Вверх пошли соль, мука, зерно, крупы. Не нужно десять лет служить в тайном приказе, чтобы понять: город готовится к войне. И не надо быть схимником, чтобы знать: купцы с улицы Тридцати Серебряных Монет войну эту будут всячески раздувать. Оно ведь как выходит – кому война, а кому мать родна. Кто-то гибнет, а кто-то богатеет на поставках оружия и продовольствия по завышенным ценам. Казна Золотого Моста бездонна. Купцы никогда не считали пороком желание нажиться на своем городе.

«Надо заставить Совет ввести ограничение цен. А за спекуляцию ставить к стенке», – подумал он. Кислота сам поразился злости, которой оказалась пропитана эта мысль. Но тут же на смену пришла безнадега. А кто в Совете? Да те же купцы. Как же, станут они сами себя ограничивать. Вспомнились слова Искателя в ту, первую встречу у ворот о том, что воевод Золотого Моста и так весь мир знает. Только сейчас ощутил Кислота тонкую насмешку, которую вложил схимник в эту фразу. Воеводами были те же купцы, купившие почетную и весьма хлебную должность. Хоть кто-нибудь из них вышел сегодня на улицы? Возглавил полки, которыми они призваны командовать? Небось даже не проснулись. Велели слугам не будить, а ежели кто сунется – палить из мушкетов.

В голову само собой лезло непрошеное сравнение с Империей. Император не командовал. Он только вдохновлял своих людей. Его воеводы – настоящие воины, понюхавшие пороха, как любят говорить чубы. Может быть… Нет… от таких мыслей два шага до измены. И все же в Империи правят те, кто готов ее защищать. Нет, это не про послушников, про обычных людей. Разве это неправильно? Сталь меча сошлась этой ночью со звоном монет. И золото, мягкий металл, победило.

Вскоре после полудня явился Хомяк. С ним два брата. Кислота облегченно вздохнул. Изображать купца, озабоченного падением прибыли и прямыми убытками от ночных беспорядков, надоело. А все выводы из донесений приказчиков он и так сделал. И даже несколько шагов наметил. В том числе к смерти были приговорены два купца. Не из городских заправил, рангом пониже.

Нет, не за преступления. За жадность и непомерную жажду наживы, что в Золотом Мосту считалось нормальным стремлением. Толпа народа должна будет собраться у их теремов, пошуметь. Нужные, умелые люди вовремя бросят толпу на штурм. Городская стража, как всегда в таких случаях, запоздает. Учитель называл подобные операции «показательными расстрелами». Сигнал остальным купцам, что никакое богатство не оградит их от смерти, коли не умерят аппетитов.

– Господин десятник… – Кислота изобразил любезнейший поклон. – Какие дела привели вас в мою скромную обитель?

– Пуль купить хочу на весь десяток с запасом, – проворчал Хомяк кодовую фразу, означавшую, что дела не срочные и не государственной важности.

– Ну что ж, пройдем, обсудим. Вы ведь не за простыми пулями пожаловали. Прохор, ходь за мной! – крикнул он.

Прохор, кривоногий коротышка с бельмом на левом глазу, служил главным приказчиком, а заодно был правой рукой главы тайного приказа. Невзрачный человечек, лет под сорок, в его жилах текла изрядная доля крови хунну. Он никогда не был хорошим соглядатаем, ничего острее двузубой вилки, которые в последнее время стали входить в моду, отродясь в руках не держал. Зато никто не мог так, как он, собрать сведения от сотен лазутчиков, осмыслить и выдать Кислоте в сжатом виде самое нужное. К тому же Прохор великолепно просчитывал, как будут развиваться события, если повлиять на них тем или иным способом.