Текст книги "Крест поэта"

Блюмкин, провокатор и садист, поручается: «…я, ниже подписавшийся Блюмкин Яков Григорьевич, проживающий по гостинице „Савой“ №136, беру на поруки гр. Есенина и под личной ответственностью ручаюсь в том, что он от суда и следствия не скроется и явится по первому требованию следственных и судебных властей». Безграмотно, но искренне…

Великий русский поэт – преступник? А Дункан 3 октября 1921 года, в мастерской художника Якубова, произносит, встретя Сергея Есенина: «Ангел!..» И только 3 августа 1922 года Есенин с Дункан возвращаются из-за границы.

Галя Бениславская тоскует: «Всю ночь было мучительно больно. Несмотря на усталость, на выпитое, не могла спать. Как зуб болит мысль, что Есенин любит эту старуху и что здесь не на что надеяться. И то, что она интересна, может волновать, и что любит его не меньше, чем я. Казалось, сердце и то не светит больше, все кончено».

Несуразная жизнь. И мы, русские, несуразны. Ни одного гения своего не уберегли от клеветы и травли, ни одному великому поэту не подлили мечтательности и вздоха: то пуля, то виселица…

Брата, по матери, Александра, Сергей впервые увидел, будучи уже известным, да и Саша был уже взрослым.

– Погостить к нам приехал? – сосед Сергея спрашивает.

– Да, погостить.

– А брата своего видел?

– Какого брата?

– Сашку.

– А где он? – даже вздрогнул Сергей.

– Вон идет с дедом Федором.

Подходит, вспоминает Александр, к Сергею, встал я против него, он мне прямо в глаза смотрит:

– Ну, давай поздороваемся, брат!

Мать Сергея Есенина выносила Сашу, уйдя от отца поэта, но развода так и не получила, возвратилась. Появились Катя и Шура… Отдав на воспитание Сашу, ребенком, мать Сергея Есенина бежала за повозкой подруги и под звездным холодным небом рвала на себе волосы… Трагедия тайны Есениных.

Татьяна Федоровна на сыновей смотрит: «Мне так радостно, так хорошо!» В юности Татьяна Федоровна, Таня, Танюша, слыла частушечницей, необыкновенно и перебористо играла на гармошке. Но осчастливленным дарованием судьба недодает счастья в обычной толчее. Первый ее возлюбленный не женился на ней. Замуж вышла за нелюбимого? Ушла из семьи – полюбила, Сашку родила, но развода не получила.

Если у Танюши – судьба русской работящей девушки, обиженной жестокостью быта и грубой ошибкой случая, то у Татьяны Федоровны Есениной – судьба русской матери, измученной горем и мглою нищеты, грузом бесправия.

Русская мать как бы обменялась, уравновесила между собой и сыном-поэтом посланную на них неправду, злыдство и разруху. Несчастье матери и несчастье ее сына-поэта взаимно заменены и взаимно непоправимы: палачи тут орудуют. Я знаю, кровь и слезы русской судьбы еще не раз вспыхнут синими васильками в равнодушном взоре мира. Вспыхнут и погаснут.

* * *

Голову царя Ленин прятал в сейфе. Сталин приказал замуровать ее в стене Кремля. Хрущев, нарушив ансамбль Кремля Дворцом съездов, засыпал царскую голову щебенкою и штукатуркой. Бог покарал Хрущева, а Ленина до сих пор держит на обозрении, мертвого. Брежнев поддавал – ничего не заметил… Андропов с Черненко быстро ретировались. А Горбачев запустил хасидов под православные своды соборов. Великий грех совершил, нехристь. Скитается теперь. Богом и Россией отверженный. Ельцин вертолетами Кремль содрогнул и – ничего…

Родина моя, держава моя «размонтирована» бандитами, а ее народ бедностью придавлен. Каково поэту? Труп вождя – в Мавзолее. А голова царя – в легенде. Кто же правит нами?

Долга, крута дорога,

Несчетны склоны гор,

Но даже с тайной

Бога Веду я тайно спор.

Устали мы и закручинились, загорюнились и приуныли. Потому и поэты русские пьют – пропасть коротают, над бездной плывут… А в бездне – кресты, кресты, места им не нашлось: ну где замуровать казненных?..

Царскую семью на Урале дьяволы в шахте замуровали, а русский ветер памяти и непокоя освободил ее. Кинулись раздраженные дьяволы народ русский замуровывать на бурьянных кладбищах запрещенных монастырей, под серебристыми рудниками Заполярья, под штыковыми обелисками Европы и Азии.

А русский народ, как ослабелый ребенок, прах немощи отряхая, к России, матери своей, тянется – закопать ее во рву, дьяволами приготовленном, не дает, богатырь истерзанный. А Ленин – замурован. Слюдой и медью оплавлен. Наблюдай за ним в форточку. Но гвалт сорить мы возле него не намерены:

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

Но он потряс…

Сооружающие взрывные устройства на погибель царям террористы, стреляющие в живот губернаторам террористки не чванливы, уволокли с кровати дворянина-контрика на расстрел – они в его кровать и веки смежили. Кровь на мостовых их не угрызала, сиротство детей, забранных у арестованных и уничтоженных, не тормошило рыцарей народной революции. Дети – дети. Чужие – и в приюте покушают.

Горький – из босяков. Макаренко – педагог незаменимый. Колонии малолетних бандитов – советские университеты. А еще ядовитее: из них, колоний, несчастных детишек, у кого отцы и матери чекистской пулей просверлены в каменных подвалах, детишек, в ЧК, в ЧК призывали, хватать, как подросли и шинели ремнем опоясали, и сверлить пулями неугодных.

Кровавые детишки – кровавыми отцами стали. Кое-кто свихнулся – ум, как Мавзолей, трещину дал… Да и отпрыски террористов – не чище. В инспекторы, в следователи, в инструкторы вшились, а скелеты и скелеты – грузом висят над ними их террорные родители.

И внуки тех террорных родителей места себе в России не заприметили: демократничают, митингуют, депутатничают, а хроническую террорную болезнь не излечить – кровь русская им нравится, ищут ее у красных, у коричневых, не напьются, паразиты… Сиротам-чекистам и внукам-террористам, в дедов удались, ядом обоняние опрыснуло. И вкус к приличию уроды утратили.

Царь – выронил Россию. А эти – провоевали, протюремили. И сто лет не протянули – выдохлись. Пеленали нас портретами вождей, за чубы тыкали в буквари вождей, присягать заставляли вождям, в атаки бежать со здравицей в честь вождей, а не удержались. Злобой и предательством захватили Россию – злоба и предательство их закрутили и позором пометили при удувании.

Но за Россию – не грустно, а невыносимо. Наследили зверино и болванчиков, претендующих в министерские кресла, наковыряли в теплых дворянских постелях укокошенных контриков. Наковыряли, а мы еле-еле Гайдара, по-бабьи румяного и охапистого, стащили с премьерской должности. Влажный и потолстевший – неаккуратно разъелся, поспешил ученый внук террориста. Но десятки килограммов заполярных изумрудов ссудил, изловчился, «всучил» Израилю… Русская гордость не разрешила ему «отказать в услуге» ближним.

Сергей Есенин предвосхитил наследственных расхитителей:

Бедный люд в Москву

Босиком бежит.

И от сгона, и от рева

Вся земля дрожит.

И:

Послушай, да ведь это ж позор,

Чтоб мы этим поганым харям

Не смогли отомстить до сих пор?

Еще и еще напоминаю: Есенин с восторгом вышел на трассу революции, доверчиво посмотрел на ее железный бронепоезд, но отшатнула его месивная сукровь на чугунных колесах фыркающего сатаны – ехал, сволочь, через русские шеи, ломал позвоночники, тряс дома и пашни.

Зарываясь в лирику, как в рязанский пушистый снег, заплывая в нее, как в омут детства, поэт выздоравливал, пробиваясь в «свою глубь», в «Персидские мотивы», иначе – слово разорвалось бы.

Улеглась моя былая рана —

Пьяный бред не гложет сердце мне.

И:

Золото холодное луны,

Запах олеандра и левкоя.

Хорошо бродить среди покоя

Голубой и ласковой страны.

Голубой лунный покой и красоты – где они в России? Бронепоезд стучит и стучит по гудящим рельсам чугунными красными колесами…

Уберем Ленина, Свердлова, Дзержинского, Калинина, Рейснер и остальных, а куда Горбачева, Яковлева, Шеварднадзе, Ельцина денем? Они – живые, а натворили не меньше тех, давно опочивших. Что за линия такая: Ленин пошел по ней – по крови пошел. Сталин пошел по ней – по крови пошел.

Горбачев реконструировал ее, «одемократил», улучшил, выверил: республики из СССР вывалились и в крови барахтаются. Ельцин подправил и усилил Горбачева: народы в дым и кровь окунулись, злоба и смерть торжествуют.

Ленин – угрожал, свергал и уничтожал. Горбачев громил, свергал и перестраивал. Ельцин – встать на ноги человеку не дает: ветер хамства, голода и предательства по России гудит. Настоящие большевики: без врагов – ни шагу. Нет врагов – выдумают их и вперед ускоренными темпами двигаются…

Бедный народ. Палачи и провокаторы – в креслах царских, на тронах сидят. Чужое радио. Чужое телевидение. Чужие газеты и журналы. А попадаются среди чужих свои – замученные ценами, клеветою и судебными преследованиями. Россия под каблуком держателей золота и алмазов…

Как мог Гайдар стать главою правительства? Золото, золото и золото, алмазы, алмазы и алмазы!..

Немолчный топот, громкий стон,

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Окружили. И не сон – явь трагическая. Боннэр – у плеча Ельцина. Ну кто она? Кто Гавриил Попов? Кто Шахрай? Кто Чубайс? Кто Козырев? Кто Махарадзе? Кто Бурбулис? Кто Полторанин? Тошнит от фамилий.

Некоторые пишут: «Есенину в номере „Англетера“ проломили голову чем-то железным, острым, может быть, утюгом. Четырехсантиметровая рана запеклась. Несколько граммов мозгового вещества вытекло».

Некоторые пишут: «На горле Есенина веревку не затянули, а лишь захлестнули, и Есенин очнулся. Попытался высвободить себя из петли, схватился правой рукою за трубу и застыл». Но как же он «очнулся», если убит? Если и вещество мозговое пролилось?

Современные специалисты заново провели изучение документов, сопоставили факты, предположения и догадки, но документы остались в том «немом» времени, не заговорили с ними. Специалисты не перечеркнули молвы.

Но – повешен Устинов. Но – застрелилась Бениславская. Но – погибла Дункан. Уничтожен Орешин. Уничтожен Клюев. Уничтожен Наседкин. Уничтожен Иван Приблудный. Единицы выжили из окружения Есенина. А родным Сергея Есенина запечатали рты. С 1925 года по 1953 год. На двадцать восемь лет запечатали. Да и на двадцать ли восемь? В 1990 году «храбрецы» хором зашушукались, а потом и по архивам трясли носиками, зашуршали в бумагах…

Но кто виноват в молчании? Никто. Расстрельные пули, посланные палачами в поколения и в поколения, виноваты. И некого из нас корить. Некого угнетать. Всем нам отдавили языки. И безопасная храбрость – никому не в пример.

Ты запой мне ту песню, что прежде

Напевала нам старая мать.

Мать поэта, русская и седая, мелодии на гармонике подбирала – стихи уничтоженного сына напевала: боялась – умрет, не выдержит горя. Россия, Россия, что сделали, что делают с тобою?..

4. Судил их рок

Два настроения слились в поэте: чувство света, радости, песни и чувство хмури, тоски, мятежа. Два полушария земли: Север и Юг. Два крыла Вселенной: день и ночь.

Спокойной ночи!

Всем вам спокойной ночи!

И – как бритва:

Синий свет, свет такой синий!

В эту синь даже умереть не жаль.

Ну так что ж, что кажусь я циником,

Прицепившим к заднице фонарь!

И – как просьба:

Старый, добрый, заезжий Парнас,

Мне ль нужна твоя мягкая рысь?

Я пришел, как суровый мастер,

Воспеть и прославить крыс.

Башка моя, словно август,

Льется бурливых волос вином,

Я хочу быть желтым парусом,

В ту страну, куда мы плывем.

Обуреваемая «французскими но отцу, грузинскими по матери генами», Галина Бениславская признается в момент досады и кризиса: «Так любить, так беззаветно и безудержно любить, да разве это бывает? А ведь люблю, и не могу иначе; это сильнее меня, моей жизни. Если бы для него надо было умереть – не колеблясь, а если бы при этом знать, что он хотя бы ласково улыбнется, узнав про меня, – смерть стала бы радостью».

Но, порезавшись о быт, о личные драмы, свои и чужие, удивляется она: «Обозлился за то, что я изменяла? Но разве он не всегда говорил, что это его не касается? Ах, это было все испытание? Занятно! Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь ли! А дурак бы заранее, не испытывая, знал, что разобьюсь. Меня подчинить нельзя. Не таковская! Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь».

Не подчинилась. И Лев Осипович, политкаторжанин, увлек Галю: с ним настоящую суть поняла… И с одним ли Повицким?.. Не подчинилась. Клянясь – изменяла. Приобретая – утрачивала. Оправдываясь – виноватилась. А цветы вспыхивали и гасли. Жизнь вспыхивала и гасла.

А 28 декабря 1925 года – телеграмма: «Москва, Брюсовский, дом Правды, 27, Бениславской МСК Ленинграда 103522 12 16 51 Сообщите Наседкиным Сергей умер – Эрлих». Телеграмма – почему Бениславской?..

И – дневник Бениславской: «Да, Сергунь, все это была смертная тоска, оттого и был такой, оттого и больно мне. И такая же смертная тоска по нем у меня. Все и все ерунда, тому, кто видел его по-настоящему, – никогда не увидеть, никогда не любить. Жизнь однобокая тоже ерунда. И общественность, и все, все есть, когда существо живет, так, по крайней мере, для меня тогда расцветают все мои данные, все во мне заложенное. Малюсенькая „надеждочка“ осуществилась, но это непоправимо».

Есенин погиб, а она: «…расцветают все мои данные, все во мне заложенное»… Чушь какая-то. Но нам ли ее осуждать? И осуждать ли?

И – 25 июля 1926 года опять: «Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь». Ясно? Понятно? «Очень даже просто!» Значит? Ау, уа! Погода во всех состояниях – думаете, и все тот же вывод! Ну, так… гоп, как говорится, а санатория – «это ж ерунда». Ну, отсрочили на месяц, на полтора, а читали, что лучше смерть, нежели. Ну так вот, вот…

Сергей, я тебя не люблю, но жаль. «То до поры, до времени…» (писала пьяная) Б (ениславская).

Чего же еще тебе, читатель, нужно? Разве ты не заметил – больная? Да, больная. Грешная. И если – не кроваво грешная, то слава Богу!.. А каково поэту? Каково Сергею Есенину в логове бандитов, грабителей, инквизиторов, царегубителей и расстрельников, дорвавшихся до власти и никем не контролируемых?

Потому и Ленин – не икона. Потому и:

Войной гражданскою горя,

И дымом пламенной «Авроры»

Взошла железная заря.

Свершилась участь роковая,

И над страной под вопли «матов»

Взметнулась надпись огневая:

«Совет Рабочих Депутатов».

И потому, перемещаясь приметой в примету, образом в образ, а характером в характер – как оглушительная пощечина в зале, в Большом Кремлевском там или в Белоколонном – Дома союзов, но пощечина по сытому и продажному времени, по револьверным проституткам, чахоточно кашляющим у безвинных могил, по розовым рожам картаворотых палачей, трущихся гладкими обжорными животами на трибунах:

Сыпь, гармоника. Скука. Скука.

Гармонист пальцы льет волной,

Пей со мною, паршивая сука,

Пей со мной.

Излюбили тебя, измызгали —

Невтерпеж.

Что ты смотришь синими брызгами?

Иль в морду хошь?

Читатель мой, оглянись – поворачивается туда и сюда по стране эта морда, поворачивается и жует. Жует – сдобу, шоколад или колбасу? Жует, неторопливая, тупая, а мы – в разорении, в голоде, в холоде. Кто у руля сегодня?

Вчера отмечали день Сергия Радонежского. А возле Патриарха Алексия II – Ельцин, Попцов, Фридман… А – Гайдар? А – Бурбулис? А – Чубайс?.. Кто они? И что хотят они от нас и от нашей измученной России? Тени Троцкого, Свердлова, Дзержинского и Ягоды, Менжинского и Берии – бессмертны? Бессмертен вождь революции?.. И – не родит Россия. Трава сохнет. Дожди заметеориваются.

Да—да—да!

Что-то будет!

Повсюду

Воют слухи, как псы у ворот.

Что-то будет со мной и с тобою. Что-то будет с нами и с Родиной. Теперь мы дорогому Сергею Павловичу Залыгину, старейшему и мудрейшему, нашему как бы деду Мазаю, спасшему нас, зайцев, от «наводнения», по гроб жизни – молимся. Даже «националистическая» «Память» ставит в его здравие свечку, хоть он и забыл: привела на массовый митинг защищать реки «Память» «националистическая». А национализм, по Залыгину, – потеря, крушение идеи. Но идею – защищать реки дала нам «Память»…

Плыви, дедушка Мазай, со спасенными зайцами по сибирским рекам, плыви и не ругай смутную «Память», ведь смутная «Память» – народ, а среди народа всякие – герои, трусы, страдальцы, христопродавцы, труженики, торгаши, бандиты и приспособленцы, всякие… Но не тускнеет исповедь:

Я о своем таланте

Много знаю.

Стихи – не очень трудные дела.

Но более всего

Любовь к родному краю

Меня томила,

Мучила и жгла..

Есенин – это Коловрат! Только Коловрат – в слове.

* * *

Пока существует народ – существует его язык. И разве возможно заменить язык Гоголя языком – эрзацем? Или – заменить эту искренность:

Пахнет рыхлыми драченами;

У порога в дежке квас,

Над печурками точеными

Тараканы лезут в паз.

Мать с ухватами не сладится,

Нагибается низко,

Старый кот к махотке крадется

На парное молоко.

Целая изба. Целый мир деревенского житья-бытья, мир, где все живет в тысячелетнем взаимном сцеплении и взаимной зависимости! Та же самая искренность, только чуть ожесточенная, проявилась в поэте и тогда, когда он возмутился:

Приемлю все,

Как есть, все принимаю.

Готов идти по выбитым следам,

Отдам всю душу октябрю и маю,

Но только лиры милой не отдам.

Я не отдам ее в чужие руки,

Ни матери, ни другу, ни жене.

Лишь только мне она свои вверяла звуки

И песни нежные лишь только пела мне.

Цветите, юные! И здоровейте телом!

У вас иная жизнь, у вас другой напев.

А я пойду один к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев.

И – предчувствие: русских, русскую территорию, Россию, как шкуру неубитого медведя, разделили-таки. Катастрофа ослабила и уменьшила нас. Поэт предупреждал… Мы – в оккупации телерадио, прессы, ОМОНа, под пятой коррумпированных генералов, изменивших нам и Родине.

Но и тогда,

Когда на всей планете

Пройдет вражда племен,

Исчезнет ложь и грусть, —

Я буду воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».

Полнейшая свобода выражения чувств – правда поэта. Здесь поэт – высший судия! Потеряв СССР, мы виновато к России повернулись. К нему, к поэту…

А кто ты? Ты, замахнувшийся на стихи, исчерканные кровью сердца, ты, оскорбивший его родных и друзей, молчаливо пронесших любовь к Есенину, мучимых сплетнями и злобой врагов-завистников, кто ты, взявший у них, наверное, отобравший интервью или воспоминание, которое записал дрожа, чтобы не отказали – на коленях, бездарным языком?

Кто ты? Исайка?.. Или сам Бухарин?.. Кудрявый ты, гололобый ты, черный ты или рыжий, – все равно ты не Есенин, нет, не Есенин. Так не заслоняй же его, не торчи впереди его, отстань, отойди, ты так будешь выглядеть скромнее, человечнее и нужнее! Не политикань. Не диссидентствуй.

Посмотри вокруг, сколько еще ныне полонено поэтов муками поэтов, бессонницами совести и памяти! Помоги им. Ты ведь – не создатель, помоги… Или ты думаешь, раз тебе хорошо – значит, всем хорошо?

Ничего, родная! Успокойся.

Это только тягостная бредь.

Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть.

Ты бы, поди, побоялся профкома или побоялся того, что тебя обсудит за «двойственность натуры» твой коллектив, или твой благополучный и такой же, как ты, потный и округлый сосед-депутат… А поэт говорит-то кому эту трагедию? Матери.

Что ты можешь сказать о женщине, о тоске по золотому часу любви? Лирику ты подменяешь пафосом, пафос – лозунгом. А ведь – у Есенина-то:

Я сюда приехал не от скуки —

Ты меня, незримая, звала.

И меня твои лебяжьи руки

Обвивали, словно два крыла.

Она, она, «стройная девушка», зов и надежда, стремление поэта к чистому родниковому уюту семьи:

Я давно ищу в судьбе покоя,

И хоть прошлой жизни не кляну,

Расскажи мне что-нибудь такое

Про твою веселую страну,

Заглуши в душе тоску тальянки,

Напои дыханьем свежих чар,

Чтобы я о дальней северянке

Не вздыхал, не думал, не скучал.

Сергей Есенин – весь в слове. Его слово – психологическая, нравственная, национальная боль. Она звенит, соединяя наши чувства с мирами, казалось бы, давно забытыми, где жили, воевали, работали и праздновали наши предки. Эта боль – русский голос. Едина душа у нации. Песня едина у нации.

Сергей Есенин – воюющий поэт! Он стоит на рубежах великой русской культуры. Через его слово не проползет ни один нарушитель, ни один предатель. Трепетным светом он обнажит и покажет их лживое обличье своему народу.

Заслуга Сергея Есенина еще и в том, что он не дает осытеть до черствости, до бессовестной лени «певцам дня», склонным к социальной полноте и одышке… И, пожалуй, после Михаила Юрьевича Лермонтова на нашей земле не было поэта, так пронзительно мыслящего о чести таланта.

Не помню, но кто-то недавно зачитывал у нас, на собрании литераторов, «тезисы» какого-то Инкина или Нинкина: дескать, Сорокин оскорбляет Христа только потому, что Христос – еврей… И далее: Сорокин – шовинист, антисемит, сочувствующий генералам, усмиряющим демонстрации.

Интересно: справка, что ли, есть у Инкина или Нинкина о национальности Христа? Кем она, интересно, заверена? Не Иудой ли?.. Инкин или Нинкин требует меня «судить за уголовное преступление», грозит возмездьем за «передернутую цитату его». Передергивать-то нечего.

Я не передергивал. И ни слова не вписывал. Кто вписал – тот знает, а я не знаю. А с настоящими военными меня роднит уважение к солдату, к армии: я – сугубо гражданский человек. Вот Инкина или Нинкина можно породнить, скажем, с Лейбой Троцким-Бронштейном или Янгелем Свердловым, этими инквизиторами.

Но я не буду Инкина или Нинкина с ними роднить, он лучше, добрее: не требует казни, а требует лишь суда надо мною за свою «изувеченную» цитату. А я за оскорбления в мой адрес не буду требовать мести, пусть спокойно «творит» злобу на моем языке, авось посветлеет, ведь мой русский язык – солнечный, щедрый язык.

И пусть С. Рассадин не гневается на меня в «Огоньке», что я «перепугал» его фразу с фразой Б. Сарнова. Искренне скажу: у них, пишущих на моем языке, а веющих к нам, русским, завистливым недомоганием, и слова-то однообразные, сухие, мертвошелушащиеся, как старая кожа, из которой давно выползли ядовитые гады.

Да и Хлебников зря врет в «Огоньке». Я ничем перед ним не провинился. Наоборот, когда холодной зимою он бегал по Москве, расклеивая на столбах объявления: «Меняю квартиру в г. Устинове на московскую!» – бегал, расклеивал, а мороз дергал его за нос, аж слезы наворачивались у новосела, я помог ему. Свежим платочком аккуратно вытер ему нос. Дорасклеил с ним объявления. Опять вытер нос, хотя он кокетничал, крутил, оттягивал, и обогрел его, пригласил к себе. В свое время «подтолкнул» к изданию первую книжицу сочинителя. Отблагодарил…

Врет: мол, с «купленным» аттестатом поступил в Литературный институт. Я окончил Высшие литературные курсы в 1965 году. Врет: мол, Ю. Мориц исключал я из института. С Мориц я познакомился лет на десять позднее. Когда она училась в институте, я работал в первом мартене в Челябинске…

Это он, автор болтовни, бегает из кандидатов наук в слушатели ВЛК, из слушателей ВЛК—в «Крестьянку», из «Крестьянки» – в «Огонек», из «Огонька» – в судьи… «Аттестат, деньги, справки!..» Где же «сыщик» рылся? В талмудах КПК? И чья эпиграмма на «биографа»?

Есть Велимир Хлебников,

Поэзии император,

А этот, он из нахлебников,

Иуда и провокатор.

Но все же хвала атлантам,

Страдающим слогоманией:

Первый – потряс талантом,

Второй – графоманией!..

Но беда-то моя в том, что я не верю и верить не желаю: огоньковский кандидат наук не станет плевать на того, кто вытер ему свежим платочком мокрый нос и обогрел. Да и «пошибает» он на женатого Карла Маркса. Но вялый. Это – подмена. Настоящая подмена человека – афера. Борода жиже. У Маркса – внушительная.

Веселей нам надо общаться. И судить о людях – по их профессии, по качеству ее исполнения. И меньше врать, жаловаться, недомогать бесталанной завистью и слепотою бездарности. Инкин или Нинкин давит на «Молодую гвардию», на журнал, Хлебников давит, Рассадин давит, Сарнов давит. Надоели. Ничего не хотят читать кроме?

А есть еще А. Минкин. Писатель Николай Кузьмин в «Литературной России» сообщает: «По радио „Свобода“ выступал некто Минкин и доказывал, что Гитлер шел на Россию не как захватчик, а как освободитель. Что это? Это же просто сатанизм. Однако сатанизм запланированный. Судят победу России над Гитлером, над фашизмом. Кого-то она страшно раздражает…»

В журнале «Столица» А. Минкин и В. Войнович – руководят. Но они, как Хлебников, не минкины и войновичи, не те, не «забугорные», надеюсь… Хлебников сбежал от Коротича, «опомоив» его.

* * *

Я пишу очерк о Сергее Есенине, а в СНГ– межнациональная потасовка. Российское братство – заплевали, а российскую помощь равновесию – дай. А какой долбеж по мозгам людей ведут «забугорные голоса»?

Даже диссидентствующий Войнович читает лекции о нецелесообразности компартии в России, вообще – просит, советует, рекомендует, умоляет, приглашает к суду над нами. Какое ему дело до нас? Уехал – живи спокойно. Вернулся, впустили – благодари. Нет: дергается, лезет, навроде того, обожающего тыкаться в корыто… Платят ему золотым долларом сразу, что ли, на пороге закута?

И вдова Андрея Сахарова нас учит, Елена Боннэр, по «забугорным голосам». Покашливая, советовала – какому народу России открыть у себя ЦК, какому закрытъ, какому народу выйти из России, какому войти. Клюет по-куриному Солженицына за мысль «Об устройстве России», чуть кое-где соглашается, но тут же взбадривается и дрябло кудахчет.

Ну кто она? Всего – Боннэр… А куда хватила: страну, десятки ее народов учит, правда, учит архаично, но учит, вместо того чтобы пирожки печь и читать Михалкова с внуками и правнуками, не «мозолить» глаза нам за тенью изобретателя ядерной бомбы и хранителя человечности – Сахарова. Да и мысли «Об устройстве России» пока не пригодились.

Сионистская пресса восторгается: Сахаров за критику Елены Боннэр «ущипнул» Н. Н. Яковлева. Гусар. Воспитанный. Аристократ. Тощий и озлобленный, он мог и укусить красивого Н. Н. Яковлева. Мог. Не Н. Н. Яковлеву же давать «отпор» академику, комарино зудевшему на депутатских съездах и сессиях? Не перепутал ли физик Н. Н. Яковлева, скромного, с А. Н. Яковлевым, «жиганистым» корешем Горбачева и Шеварднадзе?..

Боннэр – учит. Минкин – учит. Войнович – учит. И отирающиеся постоянно возле «забугорных» микрофонов Л. Фишер – учит, В. Фрумкин – учит, А. Друкер – учит. Вот похрипывает, покашливает Елена Боннэр, а я мучаюсь: неужели Запад не в силах найти у себя или привезти от нас, из России, помоложе старушечку, поздоровее, менее «простуженную» и раздражительную? Ворчит, ворчит – курево на тумбочке оставила?.. Каприза.

Лишь успеет какой из благородных евреев убежать – высовывается: несет глупость о русских, а русские даже осенью 1942 года евреев больше себя ценили.

«Новая московская «аристократия» спешно покидала город, опустел и Дом правительства у Большого Каменного моста. На всякий случай его минировала специальная команда саперов НКВД.

Ведь сколько ни скребли чекисты квартиры «врагов народа», многое, очень многое мог обнаружить враг в пустых апартаментах серой громады «Дома на набережной». А там жили и потомки Свердлова, и породнившийся с ними через своих детей Подвойский, и Антонов-Овсеенко, и Тухачевский, и многие другие, о ком рассказывают ныне памятные доски на его стенах.

Большая часть таких беженцев получила помощь наркома Кагановича. Сохранилось свидетельство о том, что Лазарь Моисеевич был инициатором негласного строжайшего правительственного распоряжения при угрозе захвата немца ли того или иного района в первую очередь вывозить еврейское население, предоставлять ему при эвакуации все возможные виды транспорта. Не без участия Кагановича образовался известный по горьким анекдотам того периода «второй фронт» в Ташкенте и прилегающих к нему областях».

Это – опубликовал в газете «Патриот» Евгений Евсеев, палачески убитый на автотрассе. Но сионистская пресса молчит. Почему? Мешает палаческое убийство Меня? Но Мень погиб позднее. Пора нам подобреть. Пора относиться к русскому, к еврею, к представителю любой национальности равно заботливо, доверительно и перспективно – с расчетом на завтрашнее согласье.

Священник Мень – еврей, убит. Журналист Евсеев – русский, убит. А мы продолжаем дуться, продолжаем мелочно обижаться – достаточно! Кому надо это? Палачам. И пусть бабушка Боннэр успокоится, передохнет. Пусть «забугорные голоса» передохнут. И мы поумнеем:

Глупое сердце, не бейся!

Все мы обмануты счастьем.

И:

Под окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

Пусть Владимир Познер не семенит по-мышиному на экране, не провоцирует: сколько сбежит из России на заработки в загранрай, пять или двадцать миллионов специалистов? Пусть хоть раз он содержательно помолчит. Неужели Познер обаятельнее Нинэль?

Сергей Есенин – поэт великий, а человек – несерьезный: уехал из России и заскучал. И по «забугорным голосам» не выступал. Прозаик Иван Акулов – несерьезный. Мальчишкой воевать отправился. Ранен под Мценском. Романы его резали, резали, а он умер дома. Периферия.

Да и Юрий Бондарев – несерьезный. Фронтовик. Бьют его, а он – терпит. Ему-то бы с наслаждением забугорный микрофон подсунули. Василий Белов, Петр Проскурин – нюни: укатили бы!.. Не грызться же!

У гроба Сахарова, при Михаиле Сергеевиче Горбачеве, Боннэр заклинала: «Не делайте из него икону! Не делайте из него русского патриота!..» Далеко зашла. Русский патриот – противно, глупо. Это – Исайка. А как сделаешь из Сахарова русского патриота? В подобных экстремальных случаях казаки говорили: «Никаких возможностев!..»

Тело Сахарова не успело остыть, а в Горький прибыл мировой очеркист Адамович – в черном. День – черный. Дом – черный. Голос звучит – черный. И судьба у академика, папы ядерной Чебурашки, – черная.

Проспект – Сахарова. Город – Сахарова. Премия – Сахарова. Планета – Сахарова. Быстро, быстро, как Высоцкому – спорт!.. Куда торопятся? Не разоблачат же их, красно-коричневых русских патриотов?

А дед Мазай проплыл в лодке мимо Раисы Максимовны, мимо нас, зайцев, мимо президентского совета, на Гималаи выгрести собирается. В Рерихи?.. Сахаров – бурдюк с кровью: тужурка и очки, и памятник – пистолет, выстрелил – лопнул!..

Никогда, как бы меня ни обижали, не пожалуюсь, никогда! Ведь если бы Яков Свердлов нас, безвинных, не судил и не расстреливал, не уничтожал, словно нерпье стадо на океанских побережьях, разве бы он, бурдюк, лопнул, наполненный кровью?!

Я давно говорю откровенно про них. Нас, так прямо говорящих о кровавых карликах, не много: иные, бородатые, скользят боком, иные, бритые, пятятся, а мне и податься некуда, проведенному через Голгофу, – только вперед!