Текст книги "Mötley Crüe. Грязь. История самой скандальной рок-группы в мире"

Вскоре мы разработали отличную схему заработка: выбирали какого-нибудь заморыша в школе, у которого не было друзей, узнавали, когда его родители уезжают из города, и подходили к нему с заманчивым предложением, которое звучало как-то так: «Эй, слушай, мы знаем, что ты хочешь стать популярным в школе. Вот простой способ добиться этого. Когда родители уедут, устрой вечеринку у себя дома. Мы выступим бесплатно и сделаем так, чтобы пришло много девчонок. Все, что тебе нужно сделать, – это быть дома и, возможно, купить немного алкоголя, если сможешь, и вот в твоем распоряжении будет бесплатная группа и любая девушка, которую ты захочешь затащить в спальню родителей. Что скажешь?»

Они всегда говорили «да». Потом мы сами распространяли новости в школе, брали с каждого доллар за вход, а после того, как приходили три или четыре сотни человек, вызывали копов и уходили с сотней баксов на брата.

Из-за Rock Candy, серфинга, Тэми, Нила, амфетамина и ангельской пыли у меня не оставалось свободного времени на уроки, и вскоре меня исключили. Я работал уборщиком на студии звукозаписи в обмен на время репетиций для Rock Candy. Но, осознав, что быстро качусь в никуда, я прислушался к советам родителей и попытался-таки окончить школу. Соврав, что проживал по адресу, где находится студия (чтобы родители не видели моих табелей успеваемости и дисциплинарных взысканий), я поступил в школу Ройал Оук Хай в Ковине, где по утрам пил пиво, а после обеда прогуливал уроки, чтобы джемовать с Томми Ли, тощим пареньком с шилом в заднице, который играл с другой группой, U.S. 101, выступавшей на дворовых вечеринках. Хотя вся школа знала меня по Rock Candy, Томми был единственным парнем, который мне действительно нравился и с которым я общался. Со всеми остальными я, как правило, ругался.

Когда родители уехали из города на выходные, я закатил концерт Rock Candy у себя дома и взял с группы обещание не вызывать полицию. Пришло около четырехсот ребят, но вместо копов в самый разгар безумия неожиданно вернулись родители. Странно, но они не разозлились; они наблюдали, как я пою, а после папа принялся кадрить школьниц, пока мама разносила напитки.

После вечеринки они ни слова не обмолвились о произошедшем. Возможно, родители столько повидали в Комптоне, что были просто рады, что я жив и наслаждаюсь жизнью. А возможно, они понимали, что если попытаются приструнить меня, то я уйду из дома и буду ночевать на студии или у Томми. Какова бы ни была причина, они спускали мне с рук все, даже то, что я бросил школу.

Родители не смогли остановить меня, директор не смог остановить меня, и Хорас, самый здоровый футболист в школе, не смог остановить меня. Возможно, именно это дало мне ощущение неуязвимости, которое лишь укрепилось благодаря участию в Mötley Crüe. Без этого у меня, вероятно, никогда не хватило бы уверенности возглавить такую отбитую группу. Первое, что я сделал, когда Mötley Crüe прославились, – это забрался в белый лимузин и попросил шофера отвезти меня на мой старый школьный двор, где показал средний палец всем учителям и во всю глотку заорал из окна: «Идите на хуй, козлы!» В моем понимании они меня подвели. Они были мне совершенно не нужны.

Я не думал, что мне когда-нибудь преподадут урок, потому что уроки мне были ни к чему. Я не читал, не писал, не думал. Я просто жил. Что было, то было, чему быть, того не миновать. Меня всегда интересовал настоящий момент. Поэтому, когда наступил момент расплаты, я уже тридцать четыре года своей жизни провел в состоянии неуязвимости. Я не только не ожидал этого удара, но даже не мог допустить мысли о такой возможности. Судьба, однако, умеет находить уязвимые места там, где вы меньше всего их ожидаете, подсвечивать их так, чтобы вы поняли, насколько они очевидны, а затем безжалостно вонзать нож прямо в самую мякотку.

Глава 2
ТОММИ

О том, что произошло между Томми и Винсом и как это заставило героев задуматься о том, насколько уместно устраивать уринотерапию фотографии упомянутого певца.

Наш слоган звучал так: на хуй Винса. Он был ленив, ему было все равно, он не вносил вклад в Mötley Crüe, и у него не было ни капли уважения к каждому из нас. Он стал грушей для битья: мы объединились против гребаного Винса. Мы даже повесили его фотографию на стенку унитаза, чуваки, чтобы ссать ему на лицо.

Но суть в том, что Винс никогда не опускал нас, когда ушел из группы. Это мы опускали Винса. Так кто из нас мудак?

Я не разговаривал с Винсом три года, шесть месяцев и шесть дней после его ухода – пока не узнал, что его дочь Скайлар впала в кому и умерла. В тот вечер я позвонил ему на домашний номер. Голос из трубки, казалось, не принадлежал Винсу, которого я знал. Он рыдал, мычал и осыпал себя проклятиями по телефону в течение часа или больше. Все было очень плохо.

– Это против законов, чувак, – кричал он, ударяя телефон обо что-то. – Это против правил Вселенной.

Я ничего не мог понять в его безумной речи, кроме того, что парень испытывал сильную боль и, вероятно, топил горе на дне бутылки. Я не знаю, как ему удалось пройти через это и снова стать человеком. Наверное, он вообще не помнит, что я звонил.

Глава 3
ВИНС

Страшные вопросы, которые останутся без ответа.

Сначала Шариз подумала, что это грипп. Скайлар жаловалась на боли в животике, головную боль и тошноту, поэтому Шариз уложила ее в постель. Тем вечером состояние Скайлар ухудшилось. Живот стал болеть так сильно, что она обхватила его ручками, согнувшись пополам. Шариз попыталась отвести ее в туалет, но девочке было так больно, что она даже не могла ходить. Шариз убрала грязные светлые волосы с лица Скайлар, промокнула слезы салфеткой и отвезла в больницу.

Именно тогда она позвонила мне на вечеринку после Гран-при Лонг-Бич. Я вдавил газ в пол и на таком диком адреналине помчался в медицинский центр «Вест Хиллз», что гонки показались мне детской забавой. Прибыв на место, я увидел в приемном отделении больницы Шариз, которая плакала на плече своей матери. Они пожаловались, что последний час был сущим адом. Врачи предположили, что у Скайлар лопнул аппендикс. Но когда они сделали ей анестезию и начали процедуру удаления аппендикса, то обнаружили, что аппендикс цел и невредим. Вместо этого в ее брюшной полости они нашли злокачественную опухоль, которая разрасталась, распространяя рак по всему телу. Опухоль, по их словам, была размером с бейсбольный мяч. Я не мог понять, как такая большая опухоль появилась у Скайлар: я всегда думал, что такое бывает у стариков, но только не у моего четырехлетнего ребенка. Еще через час нас с Шариз пустили в отделение интенсивной терапии к Скайлар. Увидев все эти трубки и аппараты, подключенные к ее телу, я впервые в жизни не знал, что делать. Вот, подключенная к системе жизнеобеспечения, лежит моя дочь. Когда я видел ее всего неделю назад, она носилась кругами у моих ног, пытаясь довести меня до головокружения.

Впервые за два года мы с Шариз сидели бок о бок, не говоря ни слова, и ждали, когда Скайлар придет в себя. Через час она зашевелилась, пробормотала что-то про Золушку и снова заснула. Мы с Шариз посмотрели друг на друга, и нам захотелось расплакаться от облегчения.

На следующий день Скайлар была почти в полном сознании и в ясном уме. При виде всех этих трубок и аппаратов она была так же напугана, как и я накануне вечером. Она спрашивала, где она, зачем здесь и что все это такое. Мы объяснили ей как можно мягче, что у нее в животике рос цветок, но он не должен там находиться, поэтому врачи его вытащили. Она слабо улыбнулась и сказала, что хочет домой.

Я спросил врачей, когда можно забрать Скайлар, и они ответили, что сначала ее нужно перевести в детскую больницу в Лос-Анджелесе, чтобы убедиться, что все фрагменты опухоли удалены. Я слышал об этой больнице, потому что ею управлял Фонд Ти Джей Мартелла, который помогает детям с лейкемией, раком и СПИДом. Поскольку Mötley Crüe провели много благотворительных акций для фонда (например, сыграли против Fleetwood Mac в первом благотворительном матче по софтболу Rock N’ Jock[37]37
  «MTV Rock N’ Jock» – передача на канале MTV, в котором актеры, музыканты и другие артисты участвуют в спортивных играх.


[Закрыть] (мы выиграли)), я в слезах позвонил Тони Мартеллу, и он позаботился о том, чтобы Скайлар обеспечили самый лучший уход.

Я поехал со Скайлар в детскую больницу на машине скорой помощи, и, как только мы приехали, ей провели компьютерную томографию. Меня тошнило от одной мысли, что ее облучают радиацией в таком юном возрасте, но выбора не было. Хайди вернулась из Флориды и ждала результатов вместе со мной и Шариз. Мы трое сидели там, ощущая тревогу, неловкость, сгрызая от нервотрепки ногти до крови. Та ревность и злость, которые еще оставались между нами, моментально испарились, когда к нам вышел врач и сообщил новости. По словам врача, на обеих почках Скайлар были опухоли. Чтобы удалить их, придется снова оперировать. Когда мы рассказали об этом Скайлар, она уткнулась лицом в грудь Шариз и снова спросила, когда ей можно вернуться домой. «Скоро, – сказали мы ей. – Очень скоро».

Все, чем я жил раньше, исчезло: музыкальные студии, стрип-клубы, концертные залы – абсолютно любое напоминание о прошлой жизни исчезло. Теперь больница стала центром моего существования. Даже развод, из-за которого мы с Шариз бодались два года, был отложен. Каждый день Шариз, я, наши родители или Хайди сидели в палате Скайлар и молились о том, чтобы поскорее забрать ее домой. Мы повторяли: еще одна операция, еще одно лечение, еще один день, и все закончится. Но с каждым днем становилось только хуже и хуже.

Скайлар доставили в операционную, чтобы удалить опухоли на ее почках. Но, сделав надрез и отодвинув кожу, врачи ужаснулись. Опухоли были настолько большими, что простое их удаление привело бы к летальному исходу. Мою девочку снова зашили и сказали, что ей придется пройти еще одну лучевую терапию. Таким образом, объяснили они, опухоли уменьшатся до размера, при котором их можно безопасно удалить.

Чтобы справиться с болью, я снова запил. Я оставался в детской больнице до тех пор, пока мне разрешали, а потом ехал прямо в «Moonshadows» в Малибу и напивался до беспамятства с местными забулдыгами. На следующее утро я просыпался, ехал в больницу, оставался там на весь день или даже ночевал, а потом опять напивался в «Moonshadows». Я знал, что пить в это время неправильно, но для меня это был единственный способ окончательно не сойти с ума. Все мое существо сводилось к трем эмоциям: тревоге, депрессии и гневу. Я постоянно злился. Когда какой-то парень на синем «БМВ» подрезал меня на шоссе Тихоокеанского побережья, я затормозил и заорал: «Иди на хуй!» Парень вышел из машины, я – из своей. Хайди с пассажирского сиденья в ужасе закричала: «Да что с тобой не так?!» Я вернулся в машину, в гневе плюнул на лобовое стекло и уже готовился было отъехать, когда парень накинулся на мой капот и отказался сойти с места.

«С меня хватит!» – заорал я на Хайди. Я выскочил из машины, захлопнул дверь с такой силой, что отвалилось зеркало, стащил этот засранца с капота за воротник рубашки и со всей силы вмазал по лицу на глазах у толпы зевак. Я ударил его так сильно, что кожу на кулаках разодрало до кости. Парень рухнул на землю, из его лица фонтаном брызнула кровь, словно по нему заехали топором. Прохожим пришлось вызывать скорую помощь, чтобы соскрести его с земли. Я уехал до приезда копов и на автомате добрался до больницы. Еще не хватало тратить время на этот кусок дерьма.

Как только я вошел, врачи посмотрели на мое лицо, все еще перекошенное от гнева, затем на мою окровавленную руку и не стали задавать лишних вопросов. Меня привели в рентгеновский кабинет и сообщили, что я сломал руку. Руку мне перевязали и не взяли за это денег. Врачи-то знали, как мне тяжело, потому что много раз видели, как люди проходят через горе, хотя, возможно, мало кто проходил через него так же саморазрушительно, как я.

Все чаще я засыпал у постели Скайлар в слезах, отчаянно проклиная рак, который поглощает мою дочь, мою жизнь и наше совместное будущее. Каждый раз, когда я возвращался в больницу, Скайлар испытывала еще большую боль и смятение. В больнице мы смотрели комедию «Женаты… с детьми». Еще месяц назад, когда начинался сериал, она бросала все свои дела и танцевала по дому под песню Фрэнка Синатры «Love and Marriage». Но теперь она безучастно пялилась в телевизор, одурманенная морфием. Иногда на ее лице появлялась улыбка, и в такие моменты наши сердца готовы были выпрыгнуть из груди от счастья.

Но улыбаться было все тяжелее, ведь опухоль в правой почке Скайлар начала давить на ее легкие. Я приносил Скайлар ее любимые игрушки и одежду, в которой она любила танцевать. Мы смотрели диснеевские фильмы и вместе пели детские песни. Поскольку теперь я работал с Warner Bros. Records, я использовал свои связи, чтобы привести в больницу артистов в костюмах Багза Банни и Сильвестра с большими корзинами подарков для Скайлар и других детей в палате. На Пасху мы с Хайди накупили конфет и наборы для росписи пасхальных яиц. Затем я сделал то, чего никогда бы не сделал для Mötley Crüe, как бы они ни умоляли: я разделся и напялил на себя огромный пушистый костюм пасхального кролика.

Скайлар даже не узнала меня, пока я не заговорил, а после разразилась смехом. Слезы смешались с потом, когда я заплакал в своем нелепом наряде. Я повернулся и сказал:

– Шариз, подай мне яйца.

– Как ты только что меня назвал? – прозвучал резкий и сердитый голос Хайди.

В тот день Шариз даже не было в больнице, а чего девушки не прощают, так это когда их называют именем бывшей, даже у больничной койки ребенка. В следующие несколько минут Пасха превратилась в Хэллоуин, потому что мы устроили для детей совсем другое представление. Для относительно молодой девушки в новых отношениях Хайди испытывала сильное давление, о котором даже не догадывалась: я все еще был технически женат, и все наши свидания проходили в присутствии медсестер и Шариз, а не официантов и друзей. Поначалу все видели в ней просто белокурую дурочку-красотку. Но после нескольких месяцев, в течение которых Хайди нанимала артистов, например аниматора, которая изображала Белоснежку, сидела у постели Скайлар каждый день, держа ее за руку, и была очень осторожна, чтобы не соперничать и не мешать Шариз, врачи и семья Шариз в конце концов приняли ее, хотя и не в такой степени, чтобы относиться к ней как к члену семьи.

– Папа, – начала Скайлар, проснувшись однажды утром, – я никогда не вернусь домой, да?

– Конечно, ты вернешься домой, – сказал я.

И я не лгал. Врачи сказали, что мы можем забрать Скайлар домой и просто привозить ее на химиотерапию. После месяца на больничной койке Скайлар наконец-то вернулась в свою спальню. К сожалению, она недолго наслаждалась уютом дома. Каждую ночь она спала все меньше и плакала все чаще, жалуясь на боли в животе. Когда она ходила в туалет, в ее криках слышалось столько боли, сколько мне, наверное, не удалось испытать за все свои прожитые годы, вместе взятые, – а ведь эта девочка была совсем еще крохой, и в мою жизнь могло уместиться восемь ее жизней.

Мы привезли Скайлар обратно в больницу, проведя дома всего четыре ночи. Врачи сказали, что после последней операции на ее кишечнике образовалась рубцовая ткань, которая мешает его работе. Когда Шариз сказала нашей дочери, что ей придется перенести еще одну операцию, Скайлар ответила самым слабым, печальным и невинным голосом, который я когда-либо слышал: «Мамочка, я не хочу умирать». Она понимала: то, что происходит с ней, ненормально, все наши с Шариз улыбки и шутки были вымученными, а родственники и друзья, навещавшие ее, постоянно плакали.

– Добрые доктора помогут тебе немного поспать, пока будут делать еще одну операцию, – сказала Шариз, вытирая пот со лба Скайлар. – А когда ты проснешься, мама и папа будут ждать тебя здесь. Мы любим тебя, милая. И все будет хорошо. Скоро мы все снова будем дома.

Мне нужно было верить в слова Шариз так же сильно, как и Скайлар.

После операции Скайлар выглядела еще хуже, чем раньше. Я впервые заметил, каким безжизненным стало ее лицо, каким сиплым и коротким стало дыхание, как из нее исчез каждый милиграмм детского жирка и на коже проступили кости.

– Папочка, – умоляла она. – Пожалуйста, не позволь им снова меня резать.

Я не знал, что ответить: врачи уже сообщили мне, что ее правую почку придется удалить. Через три дня моя дочь снова оказалась в операционной. И когда врачи привезли ее обратно, все было совсем не так, как показывают по телевизору. Никто не сказал: «Поздравляю, операция прошла успешно». Вместо этого я услышал:

– Мне жаль, Винс. Но случилось нечто неожиданное. Рак распространился на печень, кишечник и мышцы спины.

– Вы удалили почку?

– Нет. Мы даже не смогли удалить опухоль. Она плохо реагирует на химиотерапию. Она так плотно прикрепилась к почке, что ее удаление привело бы к потере крови с летальным исходом. Однако это не означает, что надежды нет. У нас есть и другие варианты, и, даст Бог, один из них поможет избавиться от этой заразы навсегда.

Но «эта зараза» продолжала расти, поглощая девочку, которую я любил слишком сильно и слишком поздно. Третьего июня мне позвонил онколог, который курировал врачей Скайлар. Когда каждый день находишься в больнице, меньше всего хочется поднимать трубку дома и слышать голос врача, потому что это может означать только одно. «Скайлар перестала дышать», – сказал мне онколог. Врачи только что подключили ее к аппарату искусственного дыхания и ввели лекарство, которое, по сути, парализовало ее, чтобы она не тратила лишнюю энергию. Она не могла смеяться, двигаться, говорить. За четыре месяца она превратилась из маленького счастливого четырехлетнего ребенка в грустный манекен с проводами. У нее даже не было возможности пожить, и сейчас она была в худшем состоянии, чем большинство людей в домах престарелых. Врачи сделали так, что ее сердце не билось, хотя я пытался убедить себя, что это всего лишь временный сон.

Однако она была сильной девочкой, и ее организм продолжал бороться с раком. Ее показатели стабилизировались, пульс участился, и время от времени ее легкие самостоятельно набирали немного воздуха. После полутора месяцев неопределенности врачи решили, что у них нет выбора. Лучше попытаться удалить опухоль, чем просто оставить ее в подвешенном состоянии между жизнью и смертью. Операция была крайне опасной, но если Скайлар выкарабкается, то, по их словам, вполне вероятно, что она поправится.

Я, Шариз, наши семьи и мой сын Нил вместе с Хайди приехали в больницу. Мы сидели как на иголках, по очереди выбегая за едой, в ожидании известий от врачей, проводивших операцию. Мы постоянно ерзали на месте, не в силах вымолвить и слова без слез. Я подумал о том, что у моей матери в роду был рак, и задался вопросом, не моя ли в этом вина. Или, может быть, я не должен был разрешать врачам лечить Скайлар химиотерапией? Я должен был сказать им, чтобы они удалили почку. Я должен был отвезти Скайлар в больницу, когда полгода назад она пожаловалась на боли в животе. В моей голове проносились разные мысли, и все они содержали эти ядовитые и бессильные слова – «я должен был».

Наконец, после восьми часов нервотрепки, врачи вышли и сказали, что Скайлар вернули в палату. Они успешно удалили опухоль: она весила три килограмма. Именно столько весила Скайлар, когда родилась. Я даже представить не мог, что внутри нее может расти что-то столь огромное.

Я хотел увидеть, что убивает мою дочь, и спросил у врачей, сохранили ли они опухоль. Они привели меня в лабораторию патологии, показали мне ее, и у меня вывернуло желудок. Я никогда раньше не видел ничего подобного – это было воплощение зла. Опухоль лежала в металлической кастрюле, перламутровое месиво всякого дерьма. Она была похожа на желеобразный футбольный мяч, который прокатился по глубинам ада, собирая рвоту, желчь и все нечистоты на своем пути. Во всех смыслах это была полная противоположность той девочки, которую мы с Шариз вырастили.

В процессе операции врачам также пришлось удалить правую почку Скайлар, половину ее печени, часть диафрагмы и мышцу в спине. Сколько еще органов может потерять девочка и остаться в живых? Но она дышала, и рак ушел. С каждым днем она поправлялась все больше, пока не смогла говорить и улыбаться. Каждый ее жест – моргание, зевок, слово «папа» – был для меня подарком. Я думал, что теперь все будет хорошо, что кошмар закончился, что Скайлар снова сможет стать ребенком. Я перестал пить в «Moonshadows» и начал приводить в порядок дом и свою жизнь к возвращению Скайлар.

Через шесть дней после операции я шел в больницу с огромной плюшевой пандой, когда меня встретили врачи. У них был тот самый взгляд – взгляд, который говорит обо всем и ни о чем, взгляд плохих новостей, которые необходимо сообщить, как бы прискорбно они ни звучали. Я приготовился и еще до того, как было произнесено хоть слово, знал, что этой ночью буду пить.

– Винс, – сказал онколог. – Похоже, что вокруг левой почки Скайлар развивается инфекция.

– Но ведь это все, что у нее осталось. И что это значит?

– Боюсь, это значит, что нам придется снова оперировать и чистить вокруг почки.

– Господи. Вы уже пять раз оперировали моего ребенка. Сколько еще она сможет вынести?

Оказалось, что больше она вынести не могла. После операции ее состояние быстро ухудшилось: легкие, левая почка и печень взбунтовались, отказываясь работать должным образом. Устав бороться, Скайлар вскоре впала в кому. Ее маленькое тело просто не могло выдержать больше. Ее столько раз вскрывали и зашивали, накачивали лекарствами, облучали радиацией; ее резали вдоль и поперек, переставляли внутренние органы, соскабливали и удаляли столько всего, что детали ее организма износились и больше не могли работать. Когда тело начинает разваливаться, его невозможно починить, как сломанную машину. Можно лишь поддерживать его в рабочем состоянии еще некоторое время. Иногда я задаюсь вопросом, правильно ли поступил, поддерживая в Скайлар жизнь и агонию в течение пяти долгих месяцев – одной десятой всей ее жизни.

Я начал так много пить, что и часа не мог продержаться в «Moonshadows» чтобы не потерять сознание и не забелвать актера Келси Грэммера. Я представлял собой жалкое зрелище: отец, который не в силах справиться с самой страшной трагедией, которая только можно случиться в жизни родителя, – похоронить дочь. Я отдал Скайлар все, что только мог, – даже свою кровь для переливания. Я был готов отдать жизнь, если бы это помогло. Раньше я никогда не испытывал ничего такого – ни к своим женам, ни к родителям, вообще к кому бы то ни было. Возможно, именно поэтому пытался убить себя выпивкой, чтобы стать мучеником и обменять свои страдания на ее страдания. Каждое утро я сидел у ее кровати с похмелья, читал ей сказки, рассказывал анекдоты и притворялся храбрым, будто все еще может быть хорошо.

Для меня не стало сюрпризом, когда онколог сообщил мне, чтобы я начал приводить родственников для прощания. Но я впервые услышал от врачей, что надежды нет. Раньше всегда оставался маленький шанс, или крохотный шанс, или мизерный шанс, или микроскопический шанс. Но никогда не было никаких шансов. Возможно, я столько раз убеждал Скайлар, что однажды она вернется домой и мы снова будем строить песочные замки на пляже, что и сам начал в это верить. После этого мы вместе с Хайди зашли в палату Скайлар и увидели капли крови на ее губе. Хайди была возмущена тем, что медсестры просто оставили ее лежать в таком состоянии. Она достала из сумочки салфетку и наклонилась, чтобы вытереть ее. Но кровь так и осталась на губе Скайлар. Она свернулась. Хайди продолжала вытирать ее и плакать: «Мы исправим это, мы исправим это». Мы не могли сдержать горьких слез.

Мы оставались со Скайлар до позднего вечера, пока не ушли в «Moonshadows» за едой. Тем временем приехали Шариз и ее родители, чтобы посидеть со Скайлар. Как только мы устроились за столиком, бармен сказал, что мне звонят. «Винс, срочно приезжай в больницу, – раздался дрожащий голос Шариз на другом конце провода. – Ее жизненные показатели падают. Быстро». Я не паниковал, не плакал, я просто торопился.

Но я опоздал. К моему приезду Скайлар уже не стало. И у меня не было возможности попрощаться с ней и еще раз сказать ей, как сильно я ее люблю.

Шариз сказала, что Скайлар ушла мирно. Когда сердцебиение стало замедляться, на мгновение ее глаза испуганно распахнулись и встретились с глазами матери в поисках ответа или объяснения. «Не бойся, милая, – успокаивала Шариз, сжимая ее руку. – Спи. Все будет хорошо». И Скайлар уснула. Тем временем я сидел в пробке на шоссе Тихоокеанского побережья, и на секунду что-то кольнуло у меня в груди. Но я так торопился оказаться у постели Скайлар, что не обратил на это внимания. Только потом я понял, что, когда девочка, которую я любил больше всего на свете, ушла, мое сердце знало об этом, и на мгновение мне захотелось догнать ее и присоединиться к ней.

Я вышел из больницы, поехал прямо в «Moonshadows», взял пару обезболивающих у актера из рекламы, Дэвида Лейжера, и начал пить. После больницы бар стал центром моего существования. В ночь смерти Скайлар я погрузился в туман и оставался в нем с помощью выпивки и таблеток, чтобы не думать ни о чем. Я был ее отцом и должен был защищать ее. Я сделал для Скайлар все, что в моих силах, но, по правде говоря, был бессилен. Она ушла, а я остался жить, и этого уже не изменишь. Я мог изменить одно – перестать существовать, но у меня не хватало духу покончить с собой; я надеялся, что выпивка и таблетки сделают свое дело. Я принимал двадцать доз валиума в день и выпивал пива и виски на сотни долларов. Мне было глубоко насрать, что со мной будет. Иногда я представлял, как меня сбивает машина, обезглавливает сумасшедший или я просто выбрасываюсь в окно. Как же я хотел оказаться рядом с ней.

Хайди и Боб Прокоп (торговец бриллиантами, с которым я познакомился через Томми и Хизер; он поселился у меня, когда его дом разрушило землетрясение) организовали похороны и заботились обо мне, как об инвалиде. Я был не в состоянии принять душ, переодеться и элементарно позаботиться о себе. До этого у меня никогда не умирал близкий родственник. Я даже на похоронах никогда не был, а теперь вот хоронил дочь. Нет, так не должно быть.

Бабушка и дедушка Скайлар организовали для нее похороны в закрытом гробу, но кто-то накосячил, и гроб оказался открытым. Внутри лежал человечек, даже не похожий на мою дочь: ее глаза настолько опухли, что я мог видеть корни ресниц. Я не хотел, чтобы она запомнилась мне такой, поэтому на протяжении всей службы смотрел на свои ноги. Я не мог заставить себя посмотреть на ее розовый гроб. Он был таким маленьким. Она была такой маленькой.

После службы меня практически похитили, посадили в лимузин, и в следующее мгновение я оказался в реабилитационной клинике «Анакапа» в Окснарде. Оказывается, Хайди устроила это, позвонив на наш личный телефон доверия в лице Боба Тиммонса. В тот же день я сбежал, вернулся домой в Малибу, распахнул аптечку, залпом принял коктейль из таблеток и потерял сознание. Проснулся я в другом месте. Каким-то образом я покинул дом и поселился в отеле «Шератон Юниверсал», где продолжал заниматься самообезболиванием.

Но все впустую. Каждую ночь я просыпался с криком от кошмаров. Я представлял себе демонов и чертей, танцующих на могиле Скайлар. Мы заказали надгробие, но его еще не установили, поэтому меня преследовали ужасные видения о том, что на кладбище находится безымянная могила моей дочери. В других кошмарах я видел, как ее опухоль вырастает до размеров человека и поглощает меня. И когда опухоль душила меня, от нее исходил сильный запах: не запах гниения или смерти, а сладкий, теплый запах Скайлар. Я забрал из больницы одеяло, в котором она умерла, и каждую ночь спал под ним, потому что этот запах заставлял меня думать о том, что она все еще живет в этом мире.

Я провел в этом кошмарном состоянии по меньшей мере неделю, не зная, когда я в сознании, а когда нет, пока Хайди и Боб Тиммонс наконец не уговорили меня лечь в клинику «Бетти Форд». Но, прежде чем лечь туда, я сказал им, что сначала поиграю в гольф. Я почему-то думал, что это поможет мне оклематься. Я полетел в Палм-Дезерт, что в паре сотен миль отсюда, и забронировал номер в отеле «Марриотт». В течение недели я пил один, играл в гольф один, отрубался один. Затем запер клюшки и одежду в номере и взял такси до центра «Бетти Форд».

После трех дней реабилитации я был готов окончательно свихнуться. Я не мог справиться с терапевтами, дисциплиной, чувством вины, которое они на меня обрушивали. Я подошел к регистратуре и сказал: «Я ухожу отсюда». Они хотели получить полную плату в размере пятнадцати тысяч долларов. Я выписал чек и вызвал такси до «Мариотта». Шли они к черту.

Я пил, играл в гольф, терял сознание, наверное, еще месяц. Я был потерян для мира. Я поместил себя в чистилище: на первый взгляд, это был рай, но ощущал я себя словно в аду. Однажды я набрал семьдесят шесть очков в гольфе и так обрадовался, что сам себя напугал. Нельзя испытывать радость. Скайлар больше нет. Что я делал? Я бежал, я прятался, я играл в гольф на курорте.

Я снова позвонил Хайди и Бобу Тиммонсу, и они отправили меня в Лос-Анджелес, чтобы я вернулся в «Анакапу» в Окснарде. Они сказали, что лечение нужно не от алкоголя, таблеток или гольфа, а чтобы справиться с чувством горя. Мне нужно было найти способ проработать эмоции, вылечить их чем-то другим, кроме бутылки и клюшки. Я написал Скайлар записку, а потом поджег ее, наблюдая, как дым поднимается к небу. Для меня это было началом принятия прошлого, которое я уже не мог изменить. Я начал думать о жизни Скайлар в другом свете и благодарить Бога за те четыре года, которые он позволил нам провести вместе. Я пообещал посвятить оставшуюся жизнь благотворительности и помогать другим детям и родителям, которые страдают, чтобы смерть Скайлар не была напрасной. Теперь, когда я звонил родителям или Хайди, в моем голосе было меньше слез и дрожи – одно это говорило о том, что мне удалось выкарабкаться. Теперь я мог посещать ее могилу и украшать ее конфетти и цветами в день ее рождения, я наконец-то мог улыбаться, вспоминая ее забавные выходки.

Я сто лет не вспоминал о Mötley Crüe, и, очевидно, они не вспоминали обо мне. Конечно, между нами была война, но какими глупыми и ничтожными казались наши ссоры теперь, когда я прошел через ад последних месяцев. Однако эти парни, которые были мне ближе, чем родная сестра, ни разу не позвонили. Возможно, они просто не знали, что сказать и под каким предлогом позвонить. Но им придется заговорить, хотели они того или нет, потому что в ту неделю, когда меня выпускали из реабилитационного центра, мы должны были встретиться в суде впервые за четыре с половиной года. За всеми горестными событиями последнего полугодия я забыл, что подал на них в суд.