Текст книги "Район плавания от Арктики до Антарктики. Книга 3"

Оставшиеся пункты заходов обработали без происшествий, все-таки, наверное, лимит всех злоключений выбрали на юго-восточном побережье Камчатки в самом начале снабженческого рейса по удаленным весям, или экипаж, все еще помнивший полеты боцмана и плотника во сне и наяву, действовал намного осмотрительней и осторожней, соблюдая необходимые правила безопасности и включая здравый смысл вместо повседневной обыденности и традиционного «авось». Наглядный пример, как не нужно делать, сыграл свою определенную роль. Вопрос лишь в том, надолго ли его хватит? Человеку свойственно со временем забывать негативные уроки судьбы, вспоминая о них лишь в другом жанре, превращая трагедию в драму, а драму в комедию.

Сумасшедший рейс

О работе небольших судов типа «Повенец», построенных в большом количестве на Ростокских верфях Восточной Германии, немало сказано в предыдущих рассказах, как и о их главном недостатке – необъяснимых проблемах с остойчивостью, ставшей постоянной головной болью молодых капитанов. «Затанцевавший» к окончанию погрузки трюмов «Повенец» по сути дела предупреждал о том, что пора заканчивать с погрузкой, и приглашение к танцу ничего хорошего не сулило, кроме привлекательности самой Терпсихоры, остойчивость подбиралась к минимально допустимой, и каждый лишний строп леса, опущенный на палубу, сразу же давал приличный крен; находясь на верху палубного каравана, остро ощущаешь его зыбкость и ненадежность, как и период полуминутной качки, кажущийся, по крайней мере, в несколько раз большим, чем на самом деле. При плавании в дальневосточных морях, и особенно на попутном волнении, все могло закончиться опрокидыванием судна, и нужно было срочно изменять курс, уменьшать скорость, чтобы уменьшить поперечную качку, когда судно получает максимальный крен и не торопится возвращаться в свое равновесное положение. Поэтому капитаны и старшие помощники на окончание погрузки вели себя подобно Церберу, охраняющему ворота ада, ощущая момент истины, когда нужно сказать твердое и окончательное «стоп» портовым докерам, не обращая внимания на уговоры взять еще немного оставшегося груза и забывая о возможной премии: лучше остаться живым без премии, чем наоборот. «Плата за Сталинград», как еще называли эти суда в пароходстве, вполне оправдывала существование такого неудобоваримого прозвища с откровенной злой иронией, и назначение на эти суда многие воспринимали как наказание за прегрешение, очевидное и не очень, но это не касалось вновь испеченных капитанов и старших механиков. Первыми судами, которыми им предлагалось командовать, и являлись небольшие суда четвертой группы с давно отработанными рейсами: летом – Арктика и зимой – Юго-Восточная Азия, с возможными вариантами. Поэтому школа мужества брала свое начало с первых ступенек их парадных трапов. Особенно «везло» именно попадавшим на «Повенцы» с их причудливым и непредсказуемым характером. Два летних рейса на Колыму в ее бесподобный поселок Зеленый Мыс или Черский, кому как нравится, с форсированием речного бара на днище судна при осадке 4,2 метра, когда из-под винта летит грязь с песком и посудина с трудом движется в направлении глубокой речной воды, и лишь одна мысль тревожит капитанов: «Сядем или нет?» Но вскоре, почувствовав глубину под килем, пароход перестает дрожать, и надрывный тон работающего двигателя меняется на обычный. «Прошли», – устало говорит капитан, вытирая пот со лба, хотя окружающая температура явно не тропическая. Достается и старшему механику: даже при переходе с днищевых на бортовые кингстоны охлаждения главного двигателя они непрерывно забиваются забортной взвесью и грязью, а температура работающего на максимальной нагрузке двигателя быстро растет, причиняя «деду» неописуемые страдания, будто у самого подскочила до 40 градусов. После двух колымских рейсов «Повенцы» разбредаются по просторам юго-восточных морей, подбирая небольшие партии грузов, но Северная Корея и Вьетнам всегда находились в фаворе, и без них никогда не обходилось. В таком режиме закрепленные за судном капитан и старший механик работали по нескольку лет, привыкая к своему норовистому коньку-горбунку, который хотя и становился своим и почти родным, но за ним нужен был глаз да глаз. Через несколько лет зарекомендовавшие себя капитан и стармех получали под свое начало другие, более крупные суда и расставались со своим первенцем. А некоторым везло гораздо меньше, и они оставались на своих «горбачах», на долгое время перенимая их привычки и обычаи. Экипажи состояли в своей подавляющей массе из молодняка, которому море по колено, и порезвиться в портах захода того же Вьетнама и Северной Кореи во время монотонных рейсов было желанным развлечением для них, уже не особо реагируя на призывы помполитов достойно представлять честь и достоинство советского моряка за границей.

На один из таких «горбатых» (еще одно сленговое прозвище таких судов среди плавсостава), теплоход «Баргузин», был направлен молодой, но уже далеко не новичок, старший механик Александр Смолин, подменить штатного стармеха на время отпуска. За бортом конец ноября, и полярные походы уже не грозили, почему бы не погреться на юге, обманув приближающуюся приморскую солнечную зиму с ее обжигающими морозными ветрами. Судну было шестнадцать лет, оно изрядно потрепано арктическими льдами, но ему еще работать и работать в своей дальнейшей морской карьере, открывая новые страны и их порты. Приемка дел много времени не заняла, но совершенно неожиданно возникло непредвиденное препятствие в виде действительного хозяина стармеховской каюты: это был породистый чистокровный сиамский кот с красивым медным ошейником на шее и выгравированным названием судна «Баргузин». Кот расположился в позе хозяина на диване и выжидательно оглядел своего нового соседа, как бы решая, принимать его или нет. Точно такая же позиция была и у Смолина. Но природная чуткость к братьям нашим меньшим все-таки победила, и оба обладателя каюты сошлись в едином мнении, что они поладят. Так впоследствии и оказалось, правда, без длительного продолжения.

Приближался Новый 1982 год, и где-то «наверху» решили отправить пока еще безработный «Баргузин» в приморский поселок Амгу за новогодними елками для предприятий пароходства, тем более что предварительная договоренность с местной администрацией уже существовала, к тому же он должен был доставить партию леса для нужд компании. С приходом в таежный поселок на судно прибыли местные руководители и в каюте капитана быстренько обсудили план действий по заготовке елок, пообещав выделить для этой цели специальный лесовоз, недавно закупленный в Стране восходящего солнца, и необходимость со стороны судна выделить трех человек в качестве лесорубов-заготовщиков. На них же ложилась ответственность и за качество выбираемых елок. Слова с делом у них не разошлись, и на следующее утро к трапу подкатил новенький японский лесовоз с двойной кабиной, и судовая бригада ответственных заготовителей в составе старпома, помполита и старшего механика, комфортно разместившись в просторной и удобной кабине, с нетерпением рванула в приморскую девственную тайгу. Шофер, молодой разбитной парень, с нескрываемым удовольствием, рисуясь перед незнакомцами, лихо вел мощную машину, и спустя каких-то сорок минут бригада прибыла на место. Окружающая картина напоминала сказки Пушкина: сверкающий на солнце свежевыпавший снег, покрывающий еловые лапы, и стройное многорядье нарядных елок в звенящей тишине. Казалось, вот-вот из-за красавиц елок выйдет Дед Мороз в своем полном облачении и, тряся посохом, грозно спросит о цели прибытия нежданных гостей. Но заглядываться на окружающую красоту долго не пришлось: задание было ответственным, и короткий зимний день также напоминал об ограниченном времени, нужно было выбрать, срубить и погрузить оговоренное количество лесных красавиц, а наши лесорубы были далеко не ровня канадским профессионалам. Пришлось попотеть до самого вечера, и непривычные к специфике лесорубов-вальщиков леса судовые старшие командиры, справившись с заданием, вернулись на судно, едва переставляя ноги от усталости, усыпанные еловыми иголками и пропахшие свежей хвоей. На судне их ждала хорошо протопленная баня, оборудованная в посту санитарной обработки судна, ПСО (отдельное неиспользуемое помещение на случай ядерного нападения, которыми оборудовались все советские суда еще во время постройки), чтобы смыть накопившуюся за день усталость от непривычной, но приятной и нужной работы. Недаром «пар костей не ломит», и усталость после бани уходит, оставляя лишь легкую негу и расслабленность. Ну и конечно, сам бог велел после бани принять по махонькой в каюте старшего помощника.

На следующий день началась погрузка круглого леса, которая заняла немногим более трех суток, что не так-то просто на твиндечном небольшом судне – и к тому же «Повенце» c его вечной тягой к хореографии на последнем этапе погрузки, когда так и тянет бросить еще один-два стропа отборного леса на верх палубного каравана, но здравый смысл и уходящая из-под ног твердь уже погруженных бревен предупреждают, что пора остановиться. Недаром ответственность за погрузку палубного груза несет самый опытный из помощников капитана – старпом. С окончанием погрузки новогодние елки погрузили на верх каравана в районе второго трюма, прихватив их тонкими найтовами, дабы не улетели за борт. На самый отход обнаружили пропажу великолепного кота-красавца: то ли кто из местных позарился на него, то ли сам кот решил посетить местных кошек и забыл вернуться вовремя, но, так или иначе, пропажа не нашлась, хотя весь экипаж несколько часов бегал по всему порту, безрезультатно заглядывая во все дыры и взывая к Барсику. Но кот так и не вернулся, к глубокому сожалению всей команды. У Смолина еще не возникла крепкая привязанность к своему жильцу ввиду кратковременности совместного проживания, и ему все-таки было легче. Пришлось сниматься без усатого, да и найти его в таежной глуши не представлялось возможным: кот – все же не человек, и искать иголку в стогу сена, тем более, когда он сам не хочет быть обнаруженным, совершенно бесполезно. Во Владивостоке уже ожидал свободный причал – и швартовка с ходу. Очень оперативно прошла выгрузка, чему наверняка способствовали привезенные елки, и судно отошло на рейд. Надеждам экипажа встретить Новый год с родными и близкими не суждено было сбыться, и планов громадье подбивалось именно в последние дни уходящего года. Поэтому выгнать все суда в море в новогоднюю ночь всегда являлось самой главной задачей оперативного аппарата по принципу «баба с возу – кобыле легче», чтобы не мозолили глаза на рейде и не мешали встречать Новый год, не дай бог еще что-нибудь случится. По сложившейся традиции, 31 декабря в 20.00, за четыре часа до наступления Нового года, «Баргузин» снялся на северокорейский Нампхо под погрузку гуманитарного риса на порты Индии. Северокорейский обряд оформления и местные правила, столь отличные от других стран, оставались неизменными, и экипаж, уже неоднократно побывавший в портах страны наследственных Кимов с уникальной идеологией «чучхе», ничему не удивлялся. Погрузка риса в мешках шла своим чередом, и желающие смогли съездить в северокорейскую столицу Пхеньян: поездка была организована, по обычной инициативе, корейскими агентами за счет судна, что и является единственной причиной столь обычной предупредительности – урвать кое-что и для самого демократичного государства. Интерклуб также входил в обязательный перечень посещаемых заведений, где главное место занимал «самовар» с блюдом из собачатины, хорошо сдобренной местного розлива водкой, после неумеренного потребления которой, впрочем, и умеренного тоже, люди зачастую теряют над собой контроль и не могут вспомнить ни одного вчерашнего эпизода. Вот и догадайся, что в нее корейцы добавляют? После очередного похода в клуб стармех обнаружил четвертого механика в стельку пьяным, в машинном отделении между пожарными насосами, не подающим признаков жизни. И лишь на второй день, когда тот более-менее принял человеческий облик, вызвал к себе на ковер, устроив причитающуюся выволочку. Четвертый механик, еще не отошедший от вчерашнего, с больной головой и отвратительным настроением, заплакал и, упав на колени, стал просить прощения, уповая на двух своих детей, хотя, по большому счету, его слезы являлись лишь следствием вчерашнего загула, и вряд ли истинным раскаянием. Но душу он все-таки облегчил и, смягчив «деда» (традиционное прозвище старших механиков на судах), выбежал из каюты. Первый помощник Владимир Ефимович, случайно наткнувшись на заплаканного четвертого механика, выбежавшего из каюты Смолина, тут же спросил, что с ним произошло. Александр поведал ему всю предысторию заплаканного механика, но помполит подтвердил, что тот действительно женился на вдове с двумя детьми погибшего на баржебуксирном составе «Большерецк» электромеханика. Стармех добавил, что это накладывает на механика еще большую ответственность за семью и не дает никакого права приводить себя в скотское состояние на вахте, за которое он заслуживает списания с судна и увольнения из пароходства. Но, учитывая вновь открывшиеся обстоятельства с женитьбой, ему дается последний шанс, а при повторении подобных случаев его ждет неминуемый гон с судна – и пусть тогда плачется перед отделом кадров.

Распрощавшись с изрядно надоевшими северянами с их политическими виршами и прибабахами, снялись на Индию. Впереди ждали Калькутта, Мадрас и Бомбей со всеми изысками индийского бытия, столь непривычного для нашего понимания: их ужасающей бедностью на окраинах крупнейших городов и блеском нуворишей на центральных улицах. Впрочем, за индийской нищетой далеко ходить не надо: она уже в паре кварталов от центров мегаполисов. Грузовой план на выгрузку был составлен так, что пришлось обходить весь полуостров Индостан, начиная с Калькутты, по его водному периметру – Мадрас и Бомбей. Заход в Сингапур для пополнения запасов и бункеровки всегда являлся существенным стимулом для экипажа: он позволял истратить всю до цента заработанную валюту согласно домашним заказам и пожеланиям. Обычно начальник управления сухогрузного флота, зная истинную причину столь желанного захода, подтверждал его на один день, которого хватало на увольнение в город двумя сменами: первая – с утра и до полудня, вторая – с полудня и до вечера, после чего судно снималось по назначению, а члены экипажа делились своими впечатлениями и сравнивали приобретенные покупки, но удовлетворения хватало надолго. Покончив с Индией и ее многоголосьем множества голоногих грузчиков, получили новое рейсовое задание: следовать снова в Нампхо – и опять на Индию с таким же грузом. Для экипажа информация явилась манной небесной: зима их уже не коснется, и не придется идти в какой-нибудь каботажный рейс вроде солнечного Магадана. Погода стояла вполне сносная, и лишь пятидневный переход от вершины индийского треугольника до Малаккского пролива в зимнее время подвержен действию северо-восточного муссона, который и старались преодолевать как можно скорее, чтобы уйти под укрытие малайского берега. После прохода Сингапурского пролива и выхода в Южно-Китайское море противное, но вполне терпимое волнение было встречным, и преодолевать его не составляло особого труда, за исключением потери скорости. На всем протяжении до Нампхо в Желтом море лишь Тайваньская аэродинамическая труба доставляла немало неприятностей своим встречным четырехметровым волнением, но утешала ее относительно небольшая продолжительность.

Пройдя опасные для мореплавания оживленные пути в районе Сингапура, Смолин поднялся к себе в каюту, надеясь отдохнуть после нескольких часов пребывания у пульта управления главным двигателем в условиях оживленных перекрестков Сингапурского пролива, когда его нахождение в машинном отделении обязательно, как и капитана на мостике. Но тут же в каюту заглянул первый помощник и передал приглашение капитана Николая Алексеевича зайти к нему. Дед ответил, что минут через пятнадцать будет, как только примет душ и переоденется. Вскоре приоткрыв дверь капитанской каюты, Смолин увидел довольно странную картину: капитан и помполит играли в шахматы, и деду ничего другого не оставалось, как присоединиться к ним, так как игра шла на вылет. На этот раз проиграл капитан – и вышел подышать вечерним воздухом на палубу. Битва же на шахматной доске продолжалась между стармехом и помполитом Ефимовичем. Первый помощник, в отличие от многих своих коллег, был настоящей душой экипажа, умница и светлая голова, закончивший факультет радиоэлектроники и приборостроения ленинградского университета. Ранее работал инженером на главном передающем центре пароходства. Но береговые заработки простого советского инженера для семьи с двумя детьми оставляли желать лучшего, денег хронически не хватало – и в конце концов жизнь от зарплаты до зарплаты изрядно надоела, и просвета в ней не предвиделось. Оставался лишь один путь: пойти в плавсостав на должность начальника радиостанции, но все упиралось в рабочий диплом, получить который после окончания гражданского вуза было практически невозможно. Так или иначе, он оказался светлым пятном в общей серой когорте помполитов. Экипажу несомненно повезло с ним. Жаль, что, в отличие от экипажа, не повезло лишь ему, но об этом речь пойдет далее. Но больше всех повезло штатному начальнику радиостанции, который как раз по игре случая был выходцем из помполитов и по какой причине оказался снова радистом, не распространялся, ходил вечно неряшливым, и когда аппаратура выходила из строя, то лишь разводил руками и бежал за Ефимычем, чтобы тот устранил поломку. Шахматная битва на доске подходила к концу, когда вернулся капитан и сразу же спросил у Смолина, где его четвертый механик. На что тот ответил, что четвертый в машинном отделении на вахте, но что-то подсказало, что капитан спрашивает не просто так, ради праздного любопытства, и наверняка знает больше стармеха. Дед прыжками бросился в каюту четвертого, где тот лежал на полу со спущенными штанами в бессознательном состоянии, а вокруг растекалась мутная лужа. Стармех схватил своего подшефного и начал что есть мочи трясти того, стараясь вывести из пьяного забытья. Неожиданно четвертый открыл мутные глаза и завопил: «Можете убить меня, а я пил, пью и буду пить». Вряд ли он что-то соображал в это время, и отравленный алкоголем мозг по-своему реагировал на внешние раздражители. Говорить и взывать к его разуму в таком положении было совершенно бесполезно, и Смолин, опустив страдальца в ту же лужу, пошел поднимать второго механика, чтобы обеспечить нормальную вахту. Ему еще для полного счастья не хватало поработать нянькой и уложить жертву перепоя в кроватку, предварительно вымыв его в ванной. Но это уже удел санитаров в специализированных медицинских учреждениях, а не старшего механика на судне загранплавания. Удивила скорость приведения себя в непотребное состояние, к тому же будучи на вахте, за совсем недолгое время отсутствия старшего механика в машинном отделении. На следующий день, в меру протрезвев, четвертый вновь появился в каюте Смолина и с самого порога начал ломать успевшую поднадоесть комедию о прощении с крокодиловыми слезами и некормлеными детьми. Но шутка, повторенная дважды, становится глупостью, что, вполне вероятно, было ему неведомо. Стармех пригласил капитана и помполита посмотреть на очередную комедию. Ни о каком чтении морали и речи не могло быть. Продемонстрировав своего подшефного, дед тут же его поздравил с дыркой в приложении к рабочему диплому и отправил приводить себя в порядок и выходить на работу, предварительно взяв с него объяснительную записку. Казалось бы, пора бы уже и закончить надоевшие разборки с четвертым механиком, лишив того живительного алкоголя. Но события продолжали развиваться, и спустя два дня помполит разбудил стармеха в шесть утра, обрадовав очередной новостью, что вахтенный матрос третьего помощника изнасиловал уборщицу, которая принесла капитану письменное заявление. Пока капитан Николай Алексеевич выслушивал потерпевшую, помполит и стармех решили провести обход судна и не обнаружили четвертого механика в каюте, но от его каюты в сторону камбуза тянулся какой-то липкий след. Следуя по нему, как настоящие сыщики, пришли на камбуз, где увидели четвертого, лежавшего на палубе в обнимку с флягой, на дне которой плескались остатки браги. Последовали дальше ко второму выходу с камбуза в нижний коридор, где находились каюты мотористов. На трапе вниз головой лежал моторист, стоявший вахту вместе с четвертым механиком. Стармех, как опытный медик, сразу же проверил пульс, который оказался очень слабым и нитевидным. Притащив моториста в его каюту, немедленно послали за судовым доктором. Александр Сидорович работал врачом в карантинной службе пароходства и решил сбегать за границу «за штанами», уповая на отсутствие суеты и возможность отдохнуть от нервной береговой работы. Но не тут-то было, получилось «из огня да в полымя». Осмотрев моториста, доктор пришел к выводу, что нужно срочно делать промывание, а затем ставить капельницу, иначе тот может запросто отдать коньки. Пока док готовил моториста к не очень приятной процедуре, старший механик успел смотаться в лазарет и разыскать шланг для промывания желудка. Помполит вернулся из каюты матроса-насильника, сообщив, что закрыл того на ключ. Пока шло промывание желудка не рассчитавшего свои возможности моториста, по совместительству заядлого алкаша, помполит наведался еще раз в каюту насильника, убедиться, как тот себя ведет. Но спустя недолгое время он прибежал назад с ужасающим криком, что матрос вскрыл себе вены на руках. Комиссар в первом разговоре с ним явно перегнул палку, пообещав тому все небесные и юридические кары, которые закончатся тюрьмой с солидным сроком, и добавил, что тому наверняка известно, как поступают сокамерники с насильниками в тюрьме. Матрос, перепуганный вчерашним и открывающимися перед ними перспективами, в состоянии глубокого аффекта разбил зеркало над умывальником и острым осколком вскрыл вены на обеих руках. Пришлось срочно менять медицинские обязанности среди спасателей. Доктор с помполитом побежали спасать матроса, а стармех продолжал промывать желудок отравившегося моториста. Утро выдалось на редкость веселеньким, и даже чересчур. Матрос, стоявший утреннюю вахту со старшим помощником, пошел поднимать смену, однако третий помощник оказался также в состоянии анабиоза, и разбудить его не удалось, но в каюте был полный порядок, и сам он мирно почивал под чистой простыней. Капитану и здесь не изменил присущий ему юмор: «Видите, как настоящий офицер должен себя вести. Белая кость». Юмор был хотя и черный, но по существу. Как позднее выяснилось, сабантуй был организован по случаю дня рождения четвертого механика, который заранее подготовился к столь знаменательному событию в своей жизни, не ориентируясь на последующие последствия, поставив тридцати шести литровую флягу браги в темном укромном и недоступном месте. В долгожданный день после вахты в полном составе, включая третьего помощника с матросом и своего вахтенного моториста, компания дружно уселась в каюте четвертого механика вокруг упомянутой фляги с настоявшейся брагой и почти полностью ее вылакала, не считая остатков на самом донышке. Такое количество забористой браги, считай, почти по ведру на брата, не могло не подействовать даже на закаленных бойцов, и результат вскоре дал о себе знать со всей неотвратимой последовательностью, угрожающей даже самой жизни некоторых из них. Еще что-то осознавая, хотели избавиться от прямой улики в качестве фляги, решив ее куда-то отнести и спрятать, но последние силы покинули их бренные тела и погрузили в глубокий сон там, где он застал каждого. Лишь единственный матрос, обладавший крепкими природными данными, остался на ногах – и его потянуло на любовь. Зная о безотказности уборщицы и все еще помня, что та встречается с матросом, несущим вахту со вторым помощником с 00.00 до 04.00, который совсем недавно заступил на вахту, вездесущий Казанова и зарулил к ней. Как все было на самом деле, никому, кроме самой девушки, не известно, но она письменно указала, что тот изнасиловал ее в грубой форме, с подробным описанием конкретных действий насильника. В результате ее осмотра доктор обнаружил синяки и ссадины на руках и ногах, и начались очередные разборки, слишком уж многочисленные для одного-единственного «горбача». Поочередно всех вызвали в каюту капитана, где происходил допрос и составление протоколов. По прибытии в Нампхо капитан пригласил на судно консула и доложил ему обо всех событиях на судне. Ну а дальше все пошло по цепочке: консул поставил в известность министерство, где как раз в это время находился начальник пароходства Вольмер Ю. М. Его прямую реакцию на баргузинские события никто не видел, но представить ее вполне возможно. После окончания погрузки в Нампхо судно завернули во Владивосток, где его уже поджидал подменный экипаж, а штатный ждали разборки в линейном отделе милиции и в парткоме пароходства. Напоследок, когда еще грузились в Нампхо, видимо, полагая, что «семь бед – один ответ», матросы и мотористы сумели отличиться в интерклубе, устроив драку с филиппинцами после возлияния корейской водки с особенными ингредиентами, приводящими нормальных людей в первобытное животное состояние. «Баргузин» стоял под погрузкой на Индию совсем недалеко от здания интерклуба, и когда сообщили о драке, то Смолин, помполит и доктор, взяв ноги в руки, рванули растаскивать дерущихся. После прекращения баталии мотористы, еще не пришедшие в себя от алкоголя и нахлынувшей агрессии, попытались выместить свою злость на стармехе, за то, что тот не дал им одержать убедительный верх над филиппинцами. И агрессия была не напускной, а самой настоящей, но у Александра тоже лопнуло терпение, и, вспомнив уроки бокса капитана Питкина, воочию продемонстрированные известным мастером при нем во Вьетнаме, Смолин начал воспитывать своих подчиненных, как на парусном флоте времен адмирала Нельсона, жаль только, не было настоящих линьков с кнопами (кноп-узел) на конце для запоминания. Комиссар, следуя примеру деда и тоже наверняка плюнув на уговоры, не приносящие никакой пользы в воспитании рядового состава, также не отставал от Александра, и вскоре мотористы отступили, почесываясь от внезапно откуда-то появившихся невидимых хуков. Пришлось быстро ретироваться и до прихода во Владивосток сидеть по своим каютам, не показывая носа. Уроки бокса произвели на них неизгладимое впечатление.

Перед разборкой в парткоме первый секретарь провел беседу с коммунистами судна: капитаном, первым помощником и старшим механиком. Капитан предпочел не юлить и своих ближайших помощников-командиров в обиду не дал. Для первого секретаря такое поведение было совершенно неожиданным и во многом способствовало умиротворению накалившегося процесса. В конце встречи, видимо, имея полную информацию об усмирении бунта мотористов в Нампхо, он спросил Смолина о проводимой воспитательной работе среди рядового состава. Александр ответил, что работа в этом направлении идет вполне нормально, но, по выражению известного советского поэта Михаила Светлова, «добро должно быть с кулаками». Первый секретарь, все же не удержавшись, добавил, что ему все известно и мотористы в ответ на его вопрос о твердости дедовских кулаков ответили, что получили за дело. Он все же не преминул пожелать Смолину воздерживаться в дальнейшем от подобных методов воспитания, потому что все бывает. Что он подразумевал под столь расплывчатым выражением, сказать трудно.

Всем организаторам и вдохновителям, как и явным участникам неудавшегося бунта на корабле, закрыли визы – и уволили из пароходства. Неожиданно для всех матрос-насильник отделался легким испугом, и помогла ему в этом солидарность всей палубной команды матросов, написавших в своих показаниях, что все они пользовались «услугами» уборщицы, хотя изрядная доля правды в этом и была, и ей ничего другого, как забрать заявление обратно, не оставалось.

Спустя несколько лет старший механик Смолин встретил бывшего помполита Афонькина, который рассказал, что ему все же удалось получить рабочий диплом и, работая на ледоколе «Капитан Хлебников», занимать одновременно две должности: начальника радиостанции и электрорадионавигатора. После ледокола он снова вернулся в главный передающий центр пароходства, где работает и поныне. Капитан Николай Алексеевич также еще долгое время трудился в пароходстве на различных судах.