Текст книги "Хвост фюрера. Криминальный роман"

– Так вы не латышка? – ушёл от темы Глеб.

– Ну, что вы, – улыбнулась она, – я русская, у меня латышка была только мама, – она показала на портрет, – эта мама меня не рожала, но воспитывала с четырёх лет. Я её любила и всегда называла мамой. А моя родная мама умерла от холеры и никогда не жила в Латвии. Она была врачом и, спасая людей от этой смертельной эпидемии в Караганде, сама заразилась и умерла. Я её смутно помню. Тоже хотела по её стопам идти, – думала, выучусь на врача, но папа отговорил. Пришлось идти учиться на фармацевта и сейчас не жалею об этом. Мне нравится моя работа, – здесь не видишь крови и мученических лиц больных. Но ощущение, что ты несёшь людям спасение, непередаваемое.

После двух выпитых рюмок Глеб уже любовался хозяйкой квартиры. Она ему нравилась всё больше и больше и когда Наталья прямолинейно впивалась в его глаза, он опускал голову вниз. Странное чувство появилось у него к этой женщине. Такого с ним ещё никогда не происходило. Эта женщина будто с его груди сдвинула утёс, который не давал ему раньше дышать и не замечать красивых женщин. У него появились приятные ощущения к этой черноглазой симпатичной женщине. Ему захотелось вдруг сказать ей несколько ласковых и красивых слов. И он готов был вылить этот поток слов, и эти слова у него были для неё. Но у него было мало опыта в общении с женщинами, – а с интеллигентными и современными женщинами, ему и разговаривать никогда не приходилось. Мало того, он сам никогда к сближению с женщинами не стремился. И сейчас он боялся, что вместо красивого и нужного слова у него вылетит, что-то несуразное и смешное. Ему нравилось его состояние, и в то же время он опасался искушения, что не совладает с собой и подталкиваемый дьявольским внутренним голосом может обнять это милое создание и попасть в неловкое положение.

Я могу вас утопить в лирике

Он налил коньяку себе и ей ещё по рюмке.

После того, как они выпили, он встал и, посмотрев на часы, сказал:

– Засиделся я у вас, – пора и честь знать!

– Глеб вы, что, не уйти ли собираетесь? – спросила она испуганно.– Никуда я вас не отпущу! Будем последовательны, – дождёмся ортопеда, который снимет с вас мерку. И мы же с вами о многом не договорили, – пронзила она его своими большими глазами.– Тем более у вас нет головы Пифагора ещё. И не забывайте, – мы с сыном намерены вас проводить сегодня до поезда, так – как сегодня вы наш гость!

…Она встала с кресла и через журнальный столик, протянув к его груди свои руки, – насильно усадила Глеба обратно в кресло. Он умилённо посмотрел на неё и у него от её взгляда всплыл строки из стиха написанным каким-то неизвестным каторжанином. «Твоё лицо и райский голос, в стенах тюрьмы приснился мне».

У него по камере ходила тетрадь разных самобытных поэтов, и он от безделья пытался их заучить, но они в его памяти не умещались, наверное, потому что к поэзии был всегда равнодушен. Этот стих ему нравился, поэтому некоторые строки иногда напоминали ему неволю и взывали о пересмотре холостяцкой жизни.

– Провожать совсем не обязательно, – сказал Глеб, оторвавшись от нахлынувших мыслей, – у меня багаж небольшой, к тому – же я не один поеду, а с товарищем. Мы закажем такси и уедем.

– О каком такси вы говорите? – изумлённо спросила она, – у нас своя машина есть, – Марис довезёт нас до вокзала. Как жаль, что вы приехали в увядавшее время, а то бы могли в полной мере полюбоваться наряженной Ригой и утонуть в моей лирике. Я не люблю промозглую осень, особенно терпеть не могу вечерний косой бесконечный дождь, когда нет смысла открывать зонтик. На душе зябко становится. Не люблю смотреть, когда по Даугаве северный ветер гонит опавшие и пожухшие с деревьев листья. Тоска берёт ужасная. Порой мне кажется, что это последние листья, и они обязательно сгинут в холодных водах реки, оставляя деревья в сиротстве, не на долгие месяцы, а на века. Потому что начинаешь осознавать, что каждый полёт пожелтевшего листа это прожитый твой год и совсем ненужные лишние седые волосы на голове. Это унылое и плаксивое время года, – сравни зелёной тоске, за исключением золотой осени. Эту пору я люблю. Тёплая грусть по прощавшему со мной лету, трогает нежно моё сердце своими бархатными руками. Люблю смотреть с утра, как золочёные лучи солнца ласкают улицы, устланные пёстролистными коврами. Так, как некоторые листья имеют не только жёлтый, но и багровый и словно огонь, красный цвет, – в частности я, говорю про кленовые листья. Посмотришь на такой восхитительный пейзаж, и незаметно отступает грусть. Эта красота незримо проникает в душу, переполняя её радостью, оттого, что ветер не успел увлечь эту прелесть в свой поток. Жалко лишь одно, что таких приятных осенних дней мало. Больше преобладает дождливая осень, – а, это обязательно плохое настроение, которое ведёт к обострению хронических заболеваний. Не понимаю, как осень могла нравиться Пушкину? Может, он лицемерил? – бросила она испытывающий взгляд на Глеба.

– Не знаю я не ярый поклонник Пушкина, – сказал Глеб, – я больше люблю военных писателей, особенно нравится Юрий Бондарев. Его «Батальоны просят огня», я перечитывал, раз пять, наверное, а может и больше. Не помню точно.

– Ну, это понятно, вы столько пережили, к тому – же вы военный человек. Кстати у вас какой размер ноги?

– Сорок третий, – ответил Глеб.

Она встала сразу с кресла и сказала:

– Сейчас Глеб я сгоню тень с вашего лица, – и скрылась в соседней комнате.

Глеб опять взял в руки альбом, но открыл его на последней странице. На него смотрело красивое лицо Натальи.

«Похоже, это свежая её фотография? – подумал он, – так, как она сегодня выглядит, как на этом фото…»

Он погладил ладонью фотографию и не стал дальше листать страницы, а начал вволю наслаждаться её красотой. Здесь он не боялся быть перехваченным пронизывающим взглядом при встрече с её глазами.

Когда она вернулась, он сложил альбом и убрал его на рядом стоявший стул. У неё в руках был чемодан. – Вы только Глеб не думайте, папа их не успел обновить, а вам они в пору будут.

Она открыла чемодан на полу, где лежали новые добротные хромовые сапоги

– Мне два сапога вроде бы и ни к чему, – стушевался Глеб, – к тому – же они очень дорогие. Как-то неловко принимать такой дар от вас. Мне бы фотографию? – неожиданно слетело у него с языка.

– Какую фотографию? – положила она сапоги на пол около его кресла.

Он подал ей альбом и сказал:

– Самую последнюю.

Она взяла альбом и, не открывая его, бросила на диван, затем выдвинула верхний ящик комода. Порывшись в нём, достала оттуда чёрный конверт для фотографий и вручила Глебу.

Он обратил внимание на выражение её лица в этот миг. Оно было не гордым и не восторженным, а каким-то тёплым, отражающим чувство благодарности.

– Мне будет приятно думать, что моя фотография будет у вас! – затаив дыхание, проговорила она.– Осознавать, что я на кого-то произвела благоприятное впечатление, это всегда меня вдохновляло. У меня сразу вырастали крылья и, я готова была к великим свершениям но, увы, кроме низкопробных стихов я, ни в чём себя не проявила.

– Если не боитесь, – почитайте? – попросил Глеб и сразу улыбнулся, поняв, что его просьбы подарить фото и почитать стихи ни грамма не устыдили его. В другое бы время гореть ему от стыда за свою мужицкую смелость. Да знать коньяк сослужил ему добрую службу.

Она словно птица, расправив крылья, развернула свои руки в стороны и вдруг опомнившись, замолчала:

– Забыла? – спросил Глеб.

Она поджала губы и замотала головой:

– Прости, я дала клятву себе, что никогда не буду декламировать свои грустные стихи и получать за них безмолвное одобрение.

– Откуда у вас такая не радостная тематика? – спросил Глеб.

– Это резонанс детской привязанности, а может даже любви? – тяжело вздохнула она, – летом до войны я всегда ездила в Подольск. У там дружила с молодым человек, который работал инженером на механическом заводе и был на десять лет старше меня. Мы с ним славно дружили. Он меня в парк водил, в кино. На реке Пахра мы с ним ловили с дерева рыбу. Я тогда наивной девчонкой была, ждала, когда он меня поцелует, но не дождалась. Оказывается, он мне всего-навсего только знаки внимания оказывал, не как любимой, а как дальней родственнице. Я даже и не подозревала, что мы с ним не чужие люди, думала просто бабушкин сосед. Это мне бабушка уже перед войной объяснит, что такую родственную опёку устроил мне папа. Жалко конечно было, но жальче было, когда я от той – же бабушки узнала, что ему дали десять лет лагерей без права переписки. Только в войну я узнала, что означает этот приговор. Мне один раненый сказал в госпитале, что это по сути дела смертный приговор.

…После этого в комнате наступила тишина.

У неё глаза потускнели, и она опустила голову:

– Страшное время тогда было, – грустно вздохнула она, – даже папа, работая в Управлении Государственной Безопасности, не был уверен, что за ним ночью не приедут люди в кожаных пальто и чёрных шляпах. Одно неверное вылетевшее слово, могло любому обеспечить на долгие годы жёсткие нары или даже расстрел. Он называл те года, сезоном дьявола.

– Грусть-тоску надо всегда гнать от себя, – сказал Глеб, – иначе постареете быстро.

– Я уже почти старуха, что очень меня печалит. Терпеть не могу дни рождения. Я понимаю, что это самая настоящая хандра. И избавление от неё может быть только одно, – это чистая и яркая любовь, каковой у меня нет, да и не было, наверное, никогда. Как хорошо, что Марис познакомил меня с вами! Я ведь по сути дела являюсь по собственной воле заложницей одиночества. Мне бы сходить куда, – развеяться, забыться, а я сама себя заточила в эти можно сказать музейные стены и обнимаюсь со своей тоской. Один раз, правда, выбралась на концерт Эдди Рознера, да на хоккей, – меня рабочий коллектив затянул. Вот и все мои радости за последние годы.

…Глеб очень внимательно слушал её грустные откровения. Он понимал, что такая красивая женщина решившая излить свою душу мужчине по сути дела закоренелому холостяку, и которого знает чуть больше полутора часов, имея по жизни воз несчастий, желает безумной любви. В этот момент он представил себя перед зеркалом вместе с ней и, сравнивая, кто из них обоих имеет низшую оценку:

«На мой взгляд, Наташа блистательная женщина, с неуёмным желанием преобразовать свою жизнь в лучшую сторону, – думал он, – но предвосхитить её желания я не могу. Я придирчив к себе и мне никогда с такой женщиной, ковать свое счастье не придется. Она выше меня по интеллекту, да и на мои деформированные ноги она никогда не кинется. Но она так мила, что я уже сейчас хочу заключить её в свои объятия и обязательно поцеловать в седеющие виски. Хочу почувствовать на своём лице щёкот её шелковых ресниц. Но я не смел и не тактичен. Я вор».

– Я смогла бы прочитать на другую тему стихи, – оторвала Наталья Глеба от своих мыслей и припала на одно колено около его кресла.

Глеб стихами был пресыщен в заключение, и у него на свободе выработалось безразличие к поэзии, но чтобы ублажить чуть хмельную женщину, попросил?

– Прочитайте?

Она закрыла глаза и, встав с колена, поправила пояс на халате:

– Нет! Нет и нет, – Буду с вами откровенна. Я же вижу, вы не ценитель поэзии, боюсь, вы примете мою лирику, пророческой.

– Хорошо, стихи можно не читать, – тогда выпьем за автора непрочитанных стихов!

– Подождите Глеб я пьяная уже, – остановила она его, – давайте вначале моего чёрного кофе испробуем? Мне голову надо вначале реанимировать, а потом можно и за меня выпить! Я сейчас быстро его сварю.

– Я не возражаю, – сказал Глеб, – делайте, что подсказывает ваше состояние. Я – то сам крепкий в отношении спиртного, – пьяным никогда не бываю.

– А вы часто выпиваете? – спросила она.

– Нет, конечно, – в особых случаях и в меру, но пиво хоть кружку в день, непременно выпью. Пиво-второй хлеб и витамины.

– Это хорошо! – одобрительно произнесла она, – мой покойный муж, наоборот водку пил каждый день, а пиво в редких случаях.

Она подошла к креслу Глеба и села на рядом стоящий стул.

– Я, наверное, перебрала коньяка, если намеревалась читать вам свои стихи. Мне сын уже делал замечание по этому поводу. А выпиваю я два три раза в год. Сегодня вы Глеб мой график сломали. И я рада, что Марис меня познакомил с хорошим человеком! Когда вас провожу на поезд, я обязательно упьюсь в стельку. У меня сегодня праздник! Сын вернулся ко мне таким, каким он ранее был всегда. И это благодаря вам! Вы Глеб не представляете, – она звонко рассмеялась, – Марис вас принял за разбойника, а когда увидал ордена, ему стыдно стало за свои отвратительные мысли. Он к вам сразу проникся доверием, и я знаю почему? Вы сильный и мужественный! И то, что он согласился вам подарить голову Пифагора, я с одной стороны ценю его поступок, а с другой стороны по мне лучше бросить эту голову в костёр и пепел развеять по ветру. Боюсь, что от этой головы только одни несчастья происходят.

…Она прошла по комнате и, открыв стеклянную створку серванта, достала чернильницу. Наталья бережно поднесла её Глебу на двух ладонях, словно это был хрусталь. Это была искусно вырезанная фигурка, смахивающая больше на цилиндр с круглой головой, размером чуть больше десяти сантиметров. Лицо Пифагора было сосредоточенным и суровым. Дугообразные усы сливались с мохнатой, но аккуратно причёсанной бородой, которая имела продолжение в виде кудрявой бакенбардой. Его голову покрывал какой-то затейливый колпак, которые носили античные люди. И что самое привлекательное было в этой фигурке, – чёрные глаза, как у хозяйки квартиры. Это были не простые глаза, они были, как живые, так – как из глазниц то расплывался волновыми лучами непонятный свет и мутил почему-то голову, то резко затухал и леденил душу.

«По-видимому, это агаты? – подумал Глеб, – у фигурки и хозяйки дома глаза одинаковы…»

– Вы посмотрите, – сказала она, – вроде ничего необычного нет. Обыкновенная кость кашалота, но неприятных моментов принесла каждому члену нашей семьи достаточно, – кроме конечно моего мужа. Он умер своей смертью. Хотя этот Пифагор его прельщал, и он не раз заглядывал ему в глаза, как вы это сейчас делаете. Из-за натянутых отношений с папой мой муж не любил посещать этот дом. Поэтому его бог миловал. Первой пострадала от фигурки мама. Эта голова стояла вначале наверху серванта. Мама стала пыль там протирать и взяла голову в руку. У неё в это время в глазах потемнело, и она упала с табуретки, сломав ключицу. Папа был следующий, он решил чернильницу использовать по назначению. Налил туда чернил и поставил голову на письменный стол. Как сейчас помню, – это был праздник милиции, и он был приглашён на торжество по этому случаю. На нём была генеральская форма. Перед тем, как надеть шинель он что-то вспомнил и сел за стол сделать, какую-то заметку. (Тогда он работал над книгой, «Записки чекиста»). Не притрагиваясь к чернильнице, она вдруг упала и всё содержимое, а это почти сто пятьдесят грамм чернил, – вылилось ему на мундир. Мундир ему, правда, другой подарили, а запачканный он отдал своему водителю Янису. Мне Марис говорил, что вы с ним тоже успели познакомиться? – спросила она.

– Да мне пришлось с ним обсудить ряд вопросов, – подтвердил Глеб.

– Следующей жертвой головы был Марис, – продолжила она.– Когда чернильница перекочевала на старое место, сын помогал мне натирать паркет. В то время папа с мамой находились на отдыхе у Яниса. Он стоял на коленях и драил паркет мастикой. Так вот эта болванка свалилась сверху ему на голову и набила большую шишку и на теле у него на следующий день выступили большие два красных пятна. И что самое интересное, что эти пятна исчезли с шишкой в один день. Мне же Пифагор телесных травм не нанес, но похитил у меня золотой перстенёк с бриллиантом, который я спрятала от мужа внутрь головы. Это был его подарок и в период своего очередного запоя он пригрозил мне, что отберёт его у меня и пропьёт, если я не дам ему на опохмелку. Он мог без раздумий осуществить своё обещание, так – как выход от головных болей находил именно таким путём. Он злился на папу, что он автомобиль подарил Марису и поэтому продавал из дома книги и хрусталь. Я ни грамма не сомневалась, что свою угрозу он осуществит, и тогда сняла с себя перстенёк, а когда он из запоя вышел, то его в голове не оказалось. Я не верила в мистику, но что эта голова несёт в себе проклятие, в это я уверовала твёрдо.

– Перстенёк, возможно, вы положили в другое место и запамятовали, а остальные казусы, случившиеся с вашими родственниками, могли быть сплошной случайностью, – изрёк Глеб.

– Что вы Глеб? – зашептала она, будто их кто подслушивал, – у вас неверное мнение об этой костяшке. Папа в своих рукописях излагает только правду и пишет, что Пифагор раньше принадлежал норвежскому писателю Кнуту Гамсуну, – верному поклоннику Гитлера. Это очень известный и талантливый писатель. В нашей стране его книги запрещены с некоторых пор. Это он написал «Пан» и «Мистерию» за что получил Нобелевскую премию. Это он первым опубликовал в прессе воспевающий некролог о Гитлере, после его кончины. Гитлер был дьяволом, таковым очевидно был и Гамсун, так пишет папа в начале своих рукописей. Кнут добивался аудиенции у Гитлера, но фюрер его не принял. Тогда писатель обратился к известному врачу – отоларингологу, профессору Ван Айкену, который в середине тридцатых годов оперировал Гитлера. Через него решил писатель преподнести Пифагора фюреру. Неизвестно, держал в своих руках Пифагора Гитлер, но только оказалась фигурка вероятно в знаменитом музее. Папа в своих рукописях пишет, что в музей Цвингер, находящийся в городе Дрездене, фигурку по приказу Гитлера распорядился поместить Геббельс. Он любил искусство и город Дрезден и когда тринадцатого февраля 1945 года наши союзники разбомбили Дрезден вместе с его дворцовым ансамблем Цвингер, папа пишет, что Геббельс сильно плакал и негодовал на Геринга, считая его единственным виновником огненной бомбёжки, которую устроили союзники. Город почти полностью был разрушен и превращён в руины. Эти рукописи папа не дописал, но оставил много материалов, которые Марис мечтал опубликовать после окончания института. Теперь, увы. Его мечты рухнули. После похорон пришли люди из госбезопасности и забрали всё, не забыв прихватить и все книги Кнута Гамсуна, которые папа скрупулёзно собирал у знакомых книголюбов.

– И что так всё и забрали? – впился в неё своими глазами Глеб, не забыв отметить про себя, что перед ним находится не только милая, но и достаточно сильная женщина.

– Как вам сказать, – задумалась она, – кое-что по счастливой случайности осталось. Но всё равно самая важная информация засела в стенах комитета государственной безопасности.

Глеб задумался. Он мысленно унёсся в Берлин. Перед его взором стоял покорённый рейхстаг с подкидывающими своими пилотками советскими солдатами и дым, много дыма с запахом пороха.

Очнулся он от своих мыслей тогда, когда её палец нежно дотронулся до его носа.

– Вы где витаете? – улыбнулась она.

Он тут – же ответил на её улыбку, показав золотой рот.

– Я помню события тех лет, – сказал Глеб, – но таких тонкостей о Геббельсе, конечно не знал. И естественно ничего не слыхивал об этом норвежском писателе. В войну было не до литературы.

Глеб взял фигурку в руки и, дыхнув ей в это время в затухшие глаза, протёр их пальцем. Они были холодные и мёртвые и не искрились больше, как это ему показалось пять минут назад.

– Не старайтесь? – сказала Наталья, – ничего из этого не выйдет. Светится от этого, у него глаза не будут. Не любит Пифагор принудительного отношения к себе! Я вот когда прочитала неоконченные рукописи и все книги Кнута Гамсуна, задумалась над сущностью этого талантливого писателя и отличного психолога. Всегда считала и считаю, что психологи владеют неземной силой не только к душам человеческим, но и неодушевлённым предметам. Ему ничего не стоило, чтобы совершить чудовищное заклинание над головой, – тем самым оградить её от случайных людей, после чего подарить чернильницу Гитлеру, которая возможно помогла бы ему выиграть кровопролитную войну или наоборот спасти мир от фашизма. Каким символом являлся Пифагор? – какую разрушительную силу он в себе нёс? – это и папе было не известно. В мистику он не верил, и относился к чернильнице, как к обыкновенной безделушке, называя её хвостом фюрера. Я же в отношении его на этот счёт в данный момент имею своё мнение. Сами посудите? – рухнул рейх, вместе с его палачами. Двое американцев тоже сложили за неё свои головы, и кто его знает, пока точно неизвестно, – не исключаю, что папа с мамой тоже погибли из-за этого костяного истукана? Когда следствие завершиться я, конечно, буду точно знать, что и почему?

– Вы милая Наташа забыли про кофе, – напомнил он ей специально, чтобы отвлечь её от бредовых рассуждений, которые очевидно ей навеял коньяк.

Ей понравилось, что он назвал её милой Наташей, она улыбнулась ему и, оставив наедине с Пифагором, убежала на кухню.

…Потом они пили кофе с коньяком и вели непринуждённую беседу. В одиннадцать часов пронзительно заверещал дверной звонок.

– Это Самуил Львович пришёл, мерку снимать, – сказала Наталья, – самый лучший ортопед Риги! Он вам такую ногу смастерит, что вы про хромоту забудете.

Она побежала встречать гостя.

Самуил Львович оказался высоким, но тщедушным старым евреем. От него исходил острый запах чеснока, а от двубортного пиджака веяло терпким травяным душком, похожим на полынь. Сидевшее на носу пенсне и окладистая бородка делали его похожим на Антона Павловича Чехова.

Наталья во время съема мерки, чтобы не смущать Глеба вышла на кухню.

Самуил Львович быстро справился со своей предварительной работой и, отказавшись от обеда, заторопился домой, но не забыл взять у Натальи аванс за протез:

– Я думаю, через месяц вы будете носить другую обувь, – сказал он Глебу и, поцеловав хозяйке ручку, покинул квартиру.

– Вот видите, как всё удачно получилось, – облегчённо вздохнула она, – теперь запишите мне все ваши координаты, я вам протез перешлю посылкой.

Глеб немного замялся, – разбрасываться своим адресом не входило в его планы, но эта женщина сразила его своим вниманием и гостеприимством, к тому – же она была очень мила. Он запустил руку в грудной карман пиджака и достал свой паспорт.

– Будьте добры запишите, – протянул он ей паспорт.

Она внимательно пролистала его паспорт и, найдя страницу с пропиской, переписала его адрес. Возвращая ему, паспорт она заметила:

– А вы не такой уж и старый, и если вам подравнять причёску будете как мальчик! Всего на два года вы старше меня.

После её слов он положил чёрный конверт с фотографией и паспорт в карман. Потом двумя руками пригладил свою причёску.

– Нет, с волосами я прощаться не хочу, – ответил он, – и не из-за того, что сейчас мода на такие причёски, – просто я себя чувствую себя с моими волосами более свободным и независимым. Слишком долго я носил короткие волосы, – сами понимаете армия это в первую очередь устав и дисциплина. Хочу вволю отдохнуть от неё и забыть казарменный язык и его устои.

– Может вы и правы в этом случае, – но прислушаться к мнению женщины, вам бы не мешало?

Глеб улыбнулся и вновь поднялся с кресла:

– Хорошо я подумаю над вашими словами и если, что непременно воспользуюсь дельным советом. А сейчас мне нужно идти, – должен же я узнать на какое время взяли билеты на поезд?

Она подошла к окну и отдёрнула плюшевую штору.

– А вы позвоните в гостиницу вашему товарищу? – осенило её, – зачем вам так рано покидать меня. Вы можете меня понять, как мне трудно одной? Ведь после смерти родителей вы по – настоящему у меня первый гость. Яниса и соседа сверху я не считаю.

– Сосед, которого Володя зовут, и живёт над вами? – удивил он её.

– Надо же, – вы и с жильцами подъезда успели познакомиться, – видимо вы хорошим чекистом были и не зря вас товарищи командировали в эту поездку!

– Над вами в квартире этого самого Володи и находится моя гостиница, – обрадовал он её, – нам было удобней расследование начинать именно отсюда.

– Тем более я вас не отпущу никуда, – она принялась убирать со стола грязную посуду.– Володина машина стоит около подъезда, – сказала она, – я сейчас позвоню сама ему и узнаю, во сколько отправляется ваш поезд.

Глебу пришлось опять опустить своё тело в мягкое кресло, затем он передумал и вновь поднялся:

– Нет, Наташенька, звонить не надо, – перехватил он у неё из рук грязные тарелки, – мне не трудно подняться на один этаж на пяток минут, а потом мы продолжим с вами наше общение.

Он с тарелками направился на кухню, Наталья последовала за ним:

– А вы не сбежите от меня? – забеспокоилась она.

Он поставил тарелки в раковину и, повернувшись к ней, сказал:

– Без пальто я никуда не денусь.

– И правда, – улыбнулась она.