Текст книги "На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади"

– Ладно, Дед, давай, щас остальных предупрежу…

– Ладно, давай.

Дед только порадовался такому развитию событий.

В конце концов, думал он, от такого исхода всем хорошо. Да изначально идея нелепая была, и взяться за такое – дураком надо быть. И отец Вадин оказался дураком еще большим, чем Вадя. Точно буйвол безмозглый. «Теперь главное, чтобы выкрутился. А то ведь и посадить могут. А это будет вообще некстати, потому как планы у нас с пацанами серьезные, а без денег, которые есть только у Вади (вернее, у его папы), про них можно забыть. Ладно, посмотрим».

Так думал Дед, сидя на диване и переключая телевизионные каналы.

Вадим же позвонил остальным товарищам, Овсеенко и Иванову, предупредил первого и не застал второго.

Овес искренне огорчился произошедшим, потому как уже был настроен действовать, руки его чесались и глаза горели:

– А я-то думал, что сам хоть пару раз ему врежу…

– Отложим до следующего раза.

– Ага.

А Иван с самого утра уехал к бабушке, вернулся только к вечеру и в намеченное время пришел к Вадиному подъезду. Простоял он там минут двадцать, но не дождался ни своих друзей, ни Вити, идущего с работы. Хотел было подняться на этаж и позвонить, но подумал, что, наверное, незачем. Да и мало ли что могло произойти. А спросят: зачем пришел? Дело-то щекотливое намечалось. В конце концов он мысленно обругал своих друзей и поплелся домой. В сущности, ему было все равно, бить Витю или не бить. За компанию и побил бы, а так, если бы ему предложили решать, – может, и не стал бы.

Вадим же в это время был дома и продолжал терзать себя мыслями о том, что вышло совсем не так, как ему хотелось и как должно было для восстановления справедливости. А так выходило, что и не он решил вопрос, а папа, и перед пацанами все же было как-то неловко, хотя они виду и не подавали, и удовольствия от Витиных увечий не было почти никакого.

Глава 5

На другой день к Гоше пришли милиционеры.

Около его дома примерно в одиннадцать часов утра остановился милицейский уазик, из него вышли двое сотрудников, один крупный и даже полный, другой, наоборот, сухопарый, посмотрели на высокий забор, виднеющуюся за ним красную крышу дома, подошли к калитке, позвонили. Открыл Гоша, посмотрел на милиционеров, назвал их сразу про себя Толстый и Тонкий, изобразил удивление, хотя, конечно же, догадался, о чем пойдет речь.

Сотрудник, тот что крупнее, Толстый, представил себя, коллегу и сказал, что они приехал расспросить Гошу о случае, произошедшем с Виктором Трищенко. Гоша сделал вид, словно пытается вспомнить:

– Виктор… Трищенко… А это кто?

– Это муж вашей бывшей жены Юлии Васильевны.

– А… Точно. Да. Витя… Забыл его фамилию. Точно… Проходите… А что за случай?

Милиционеры зашли в дом. Гоша предложил чаю «или, может быть, чего-то покрепче», на что сотрудники не согласились, сославшись на то, что находятся на службе.

– Так что за случай с мужем моей бывшей жены?

– Виктор Трищенко был избит. И сейчас находится в больнице.

Гоша не стал изображать сожаление по этому поводу. Подумал, что это было бы лишним.

– Так… А я здесь при чем?

– Он говорит, что это были вы.

На это Гоша сказал, что Витю он не бил, а если тому что-то почудилось, то и неудивительно, потому что у него явно с головой что-то не так, в чем они могут убедиться, если расспросят его сына, которому тот позавчера ни за что ни про что повредил нос.

– Вчера я позвонил Юле. Ну, бумажку одну найти не мог, думал, может, у нее где валяется. Ну вот. А она говорит: «Тут вчера Витя с Вадимом подрались». Я спрашиваю: «Почему?» А она: «У Вадима был день рождения, они отмечали, он пришел домой почему-то раньше. Мы вообще его не ждали. Витя открыл дверь. Ну и нос ему сломал».

Толстый призадумался:

– Да, интересная история.

– А что, Витя не рассказал? Так вы спросите.

– Обязательно спросим.

– Вадим даже в больницу ходил. Там все зафиксировано. Диагнозы все. Только он в милицию не побежал стучать на этого… Как мужик поступил потому что. А вообще я думаю, знаете, у Вити крыша потекла просто. Юлька-то так прямо не сказала, но вроде как намекнула. А про меня он…

Гоша печально и многозначительно вздохнул и продолжил:

– Про меня он… Да я вот что думаю… Тут зависть. Сперва на сыне моем оторвался. А теперь вот еще меня обвиняет в чем-то. Сам, небось, набросился на кого-нибудь в подъезде и получил по морде. Да и зачем мне в это лезть? Вадим у меня пацан взрослый. Захотел бы – сам бы разобрался… Только вот теперь не надо уже.

Толстый спросил:

– То есть вы хотите сказать, что вчера к дому потерпевшего не ездили и в контакт с ним не вступали?

Гоша изобразил на лице искреннее удивление:

– Я вас умоляю! Да я его в последний раз видел год назад… Эх, жалкое зрелище… И как только Юлька с ним живет?..

– А где вы были вчера?

– Я? Да дома. Весь день дома был. Позавчера мы выпили, ну, за здоровье сына. У него день рождения был. Он-то с пацанами отмечал. Ну а мы тут, с женой, с Наташкой. Он хоть и не ее сын, но, считай, как родной, потому что мой! Ну, выпили… – Здесь Гоша перешел на заговорщический шепот: – Выпили-то на самом деле много. Ну, Наташка-то нет, а я крепко выпил. Две бутылки. А вчера дома весь день лежал. Думал, помру. Ну куда мне после такого ехать?

– И жена ваша дома была?

– Да, была. Она у меня вообще почти всегда дома. Сейчас вот только к подруге поехала. А так можете у нее спросить. Да и чего мне врать? Говорю вам: Вадим, если бы захотел, сам бы ему голову открутил… Если уж по-честному. Но, похоже, кто-то другой постарался…

– Да, похоже… Только вот потерпевший утверждает, что это вы были.

И снова Гошино удивление, только на этот раз смешанное с раздражением:

– Да говорю же, с похмелья я валялся весь день! Мужики, ну серьезно. Ну куда с перепоя можно сунуться? Тем более на такое дело. Самому еще вломят. А этот Витя, точно вам говорю, с ума сошел. – И опять заговорщически: – Я думаю, тут вот такое дело… Никак он мне Юльку простить не может. Витька-то вроде муж ее, а она-то как что, так мне звонит. Ну, помочь чего или просто посоветовать. Потому что я решаю вопросы… Да и живу не как он. Сами видите… Он гроши получает на своем заводе, а может, и выгнали уже, вот и бесится. А тут еще сын наш с ними живет. Говорил я в свое время Юльке: оставь его мне! Так нет, «я мать», и все такое. Сами понимаете, сложно тут все. Сперва Вадима избил ни за что, потом от кого-то по морде получил, небось потому, что сам первый набросился. Я бы на вашем месте присмотрелся к нему… А мне он на кой черт сдался, не знаю…

Толстый сказал:

– Хорошо, Георгий Иванович. С женой вашей мы обязательно поговорим. Жаль, конечно, что ее дома нет. Значит, в другой раз. А вы пока никуда не уезжайте. Это так, просьба. Неофициальная пока, так скажем…

– Да куда я уеду-то? Я здесь постоянно. Найти меня всегда можете. Или позвоните, если что. Если надо, я и сам приеду. Сейчас…

Гоша вышел в другую комнату, порылся где-то, вернулся, протянул милиционерам визитки:

ООО «Вкусная страна»

Георгий Иванович Власов

Генеральный директор

Тонкий, молчавший во время всего разговора, как будто решил исправиться и, разглядывая визитку, сказал:

– «Вкусная страна»…

Но мысль, однако, продолжать не стал.

Зато продолжил Гоша:

– Да это я кафе небольшое держу… На набережной. Называется «На берегу», около речного вокзала. Кстати! Захотите отметить что-нибудь или просто посидеть – устроим. Номер на визитке есть, позвоните просто… Таким гостям всегда рады…

А потом, как будто что-то сообразив, сказал: «Кстати…» – и опять убежал в другую комнату. Вернулся он минут через пять с коробкой:

– Кстати… Раз уж так, на службе, нельзя, возьмите с собой. Вот, отличный коньяк, у нас тут такой редко где найдете, в наше-то время. Подделывают много. А это настоящий. Для себя берем. Ну, и в кафе наше, конечно, сами понимаете… А это, пока к нам собираетесь, небольшой презент…

Милиционеры переглянулись. «Хеннеси» им снился только в самых хороших снах, а тут Гоша притащил целую коробку с шестью бутылками. Для приличия скорее Толстый засопротивлялся:

– Георгий Иванович, ну как-то не положено. На службе же…

Но Гоша настаивал:

– Так не сейчас же! Дома. Вечерком, с женой, с друзьями, в баньке… Коньяк-то хороший. Да и у сына день рождения был. Думали отметить все вместе, да тут такое. Как теперь отмечать?.. Короче, очень прошу вас и вообще от всей души…

– Эх, Георгий Иванович… Спасибо, конечно… – сдался Толстый, взял ящик и бросил напарнику:

– Семен, ты это… машину ближе к калитке подгони.

Тонкий сказал «ага» и пошел. Гоша и Толстый – за ним. Тонкий – в машину, заводить. Гоша и Толстый – около калитки ждать, пока он подъедет. Ближе – ясное дело зачем: чтоб соседи не увидели, что милиционеры коньяк в машину кладут. Вроде бы и ничего такого, особенно в то время, но лучше от греха подальше.

Едва Тонкий вышел за калитку, Гоша обратился к Толстому:

– Я вас еще очень прошу, присмотрите за этим Витей. Вадима, сына моего, избил, теперь вот на меня наговаривает…

Толстый сделал серьезное лицо, точно снова вошел в роль милиционера, и со всей решительностью, непредвзятостью, изображая, будто исполняет священный долг, произнес:

– Разберемся, Георгий Иванович, во всем разберемся… Думаю, мы еще побеседуем…

Подъехал милицейский уазик, Толстый ловко закинул ящик с бутылками на заднее сиденье, сам прыгнул на переднее, скомандовал: «Поехали», и уазик укатил. Гоша подумал, что не слишком-то они ему поверили, но, с другой стороны, если не забрали с собой и даже протокола не составили, то и не все им так ясно, как они рассказывают. Через пять минут он уже звонил начальнику этого самого районного отдела милиции, где служили только что приезжавшие к нему сотрудники:

– Колян, здорово…

– А-а-а… Гоша, привет, дорогой. Как ты?

– Да слава богу. Ты ж знаешь, нас просто так не возьмешь.

– Ох и слова у тебя… Возьмешь… Ладно у меня профессия… А ты-то…

– Да вот… Слова, слова. Увидеться бы, поговорить… А то и не помню, когда встречались с тобой.

– Э-э-э… Да хоть сегодня, если выпивать не будем…

– Да нет. В другой раз будем. Обязательно.

– Ну давай тогда я домой вечером заеду, переоденусь, поем, а ты подъезжай, прогуляемся, поговорим. Часов в шесть.

– Давай.

А двое довольных милиционеров ехали обратно в отделение в предвкушении того, как сегодня же вечером будут пробовать французский коньяк. Да и не только сегодня: по три бутылки на каждого – не так мало, особенно учитывая, что коньяк отличный. Когда немного отъехали от дома Гоши, Толстый спросил:

– Ну, что думаешь?

– Думаю, врет.

– И я думаю, врет.

– Плохо, что Витя этот ничего внятного сказать не может. Сам же на него указал сперва. А потом: «Ты уверен?» – «Да я не знаю». Не знает он. Если не знает, сказал бы, что с лестницы упал. Так нет, работы подкинул.

– А может, это и неплохо. По крайней мере не зря съездили. – Толстый кивнул на заднее сиденье, где был ящик с коньяком. – А если Власов врет – а он врет, – то, может, и не только коньяк нам будет…

– Ага… А что насчет его сына? Если Витя на самом деле ему нос сломал?

– А мы подумаем, что с этим делать. Подумаем… Заверни ко мне, бутылки закинем…

Напарники оставили бутылки дома у одного из них с условием, что другой заберет свою долю вечером, и поехали в отделение, чтобы продолжить нести свою милицейскую службу.

В этот же вечер Гоша, как и было договорено, встретился с начальником районного отдела внутренних дел Николаем Павловичем Разгуляевым.

Разгуляев, комплекцией похожий на Гошу, с наглым, самоуверенным и никогда не улыбающимся лицом, выражение которого он годами отрабатывал, чтобы внушать страх подчиненным, подследственным и окружающим, вернулся со службы домой, поел, переоделся и направился выгуливать собаку. Гоша увидел его, выбрался из машины, подошел. Друзья поздоровались и не спеша пошли вдоль дворов за собакой, которая на поводке шныряла туда-сюда, копалась и метила территорию.

Гоша перешел к сути:

– Сегодня приходили двое твоих ребят.

– Какие и зачем? – спросил Разгуляев, едва шевеля губами и не выражая никаких эмоций.

– Один толстый, другой худой. Худого зовут Семен.

– Ясно. Что хотели? Не просто ж так в гости пришли, чаю попить. – И на его лице проявилась легкая ухмылка.

– Да, не просто. Тут мужика одного избили. Мужа моей бывшей жены. Витю Трищенко.

– Та-ак…

– Они думают, что это я.

– Интересно. А почему они так думают?

– Наверное потому, что он им сообщил, будто это я.

– Вот как.

– Да. Они мне так сказали.

– Но тебя не задержали.

– Как видишь.

– Уже хорошо. Ну а от меня ты чего хочешь?

– Колян… Ну не мог же я его избить.

– Само собой не мог. Вот только он мог сказать, что это сделал ты. А когда человек с раздолбанной башкой говорит, что, мол, это Гоша мне башку проломил, зачем ему врать?

– Я думаю, он не совсем так прямо сказал. Иначе я бы сейчас не с тобой прогуливался, а на нарах сидел в КПЗ.

– Это еще не факт.

– Слушай, Колян, короче, нужна помощь.

– Гоша, друзьям помогать мы только рады. Да тут ведь дело сложное, сам понимаешь… Почти уголовное…

– Коля, я же готов помогать следствию. Сколько надо. Штуки две, я думаю, хватит.

– Должно.

Разгуляев сказал это, не изображая на лице ни малейшей эмоции. К взяткам он привык и решать вопросы по-другому был не готов. Даже с друзьями, такими как Гоша. Тем более что вопросы эти обычно были серьезными.

– Есть еще обстоятельство.

– Какое?

– Этот придурок, Витя, накануне того, как… в рожу получил, сына моего избил. Нос сломал.

– Он сломал нос твоему сыну, а потом кто-то на другой день сломал башку ему. Совпадение, однако.

– Колян, ну чё ты… Я не про то.

– А про что?

– Вадим заявление в ментовку не писал. А может ведь и написать. И диагноз от врачей есть. В больнице он сказал, что упал. А вдруг бы он боялся сказать правду, потому что Витя его вообще убил бы. А теперь, когда Витя сам в больнице, не побоялся…

– Ну ты и сволочь.

– Да таких уродов… Я в армии знаешь что с такими делал?

– Притормози лучше. А то еще кому-нибудь башку снесешь.

– Ладно.

– А Вадиму скажи, пусть завтра ко мне приходит. К двенадцати. Утром я выясню, что к чему, а потом и с ним поговорю. Вдруг он захочет заявление написать на какого-нибудь негодяя… который ему нос сломал. А если что не так, позвоню, скажу.

– Хорошо.

Они подошли к подъезду Разгуляева.

– Ну что, Гоша, дела вроде бы обсудили, собаку выгуляли…

– Давай, Колян, спасибо.

– Да пока не за что.

– Кстати, я твоим этим пацанам коньячку подкинул. Отличного. Пусть порадуются.

– А вот это хорошо. Это очень кстати. Ладно, Гоша, рад был увидеть. Давай, на связи.

– Давай, Колян.

Друзья пожали друг другу руки и разошлись. Разгуляев зашел в подъезд, а Гоша сел в машину и уехал домой.

Глава 6

Что касается обвинения в адрес Гоши, то Разгуляев выяснил у своих коллег подробности, которые состояли в том, что потерпевший Виктор Трищенко и сам не был ни в чем уверен. Сперва он сказал, что напал на него Гоша, но когда сотрудники милиции попросили подробнее описать детали нападения и приметы нападавшего, Виктор начал путаться и вся однозначность его первоначального заключения куда-то исчезла. То есть он по-прежнему думал, что это Гоша, но на вопрос, уверен ли он в этом, отвечал как-то неопределенно, что вроде и не сильно уверен, то есть не до конца, потому что нападавшего видел только мельком, и этот мельком увиденный нападавший очень уж был похож на Гошу. В то же время описать преступника в деталях он не смог: ни лицо, ни прическу, ни одежду, ни обувь. Одно только твердил: вроде это был Гоша. Ничего он не сказал и насчет мотива, а ведь утверждая, что это сделал Гоша, должен был бы выдвинуть предположения и о мотиве. Иначе выглядело это совсем странно: Гоша, которого с потерпевшим ничего не связывает (кроме жены, бывшей раньше женой Гоши, и его сына, живущего с ними), ни с того ни с сего нападает на него и избивает. К тому же у Гоши доходы и положение куда выше, чем у потерпевшего, так что зависть по поводу денег – точно не причина. А насчет бывшей жены и сына – так вроде бы, со слов потерпевшего, они тоже мотивом не являлись. Потому-то милиционеры к Гоше приехать приехали, но задерживать не стали. Не все клеилось. Расспросили, услышали версию об алиби (хоть и жена, но все же) и уехали. Зато коньяк получили. В итоге все сложилось хорошо.

Но лучше всего ситуация складывалась для Разгуляева. Выходило, что и особых усилий прилагать не надо, чтобы дело направить в нужное русло, и можно хорошо на этом заработать (не коньяк), а заодно укрепить дружбу с Гошей. Такая дружба никогда не помешает (когда и кому мешала дружба, приносящая неплохой доход?).

После выяснения новых обстоятельств дело начало выглядеть несколько иначе. Выходит, Трищенко, до того как был избит, сам избил своего пасынка, что могла подтвердить супруга Трищенко, а также записи в медицинской карточке Вадима. Тот факт, что юноша не заявил в милицию сразу, объяснялся тем, что он был запуган злым отчимом – чтобы молчал, а то хуже будет, – а теперь, когда отчим находится в больнице (и, скорее всего, пробудет там еще долго), решился-таки. Сам Вадим избить отчима, разумеется, не мог: во-первых, надо быть полным идиотом, чтобы в таком состоянии лезть в драку, а во-вторых, в то самое время, когда Виктор ощущал своим телом удары руками и ногами, Вадим выпивал в компании своих друзей на съемной квартире, и это могли подтвердить и они, и хозяйка, которая в оговоренное время пришла за ключами и обнаружила троих выпивших молодых людей и трех их подруг. Она, раз веселье продолжается, предложила им продлить аренду еще на сутки, но молодые люди сказали, что хватит, показали, что все в квартире в сохранности, отдали ей ключи и уехали.

Вот и выходило теперь, что если рассматривать дело под другим углом, то потерпевший Виктор Трищенко – не столько уже потерпевший, сколько сам злодей, избивший бедного мальчика и пытающийся оклеветать его отца. Что до избиения его самого, то просто по совпадению произошло оно точно в это время, но тем не менее никак не связано ни с Вадимом, ни с Гошей.

Конечно, при сколько-нибудь критическом подходе такая версия трещала бы по швам, и то, что она притянута за уши, стало бы совершенно очевидно, но одно дело – если рассматривать службу просто как службу за положенную зарплату, и другое – если как средство заработка. Николай Павлович Разгуляев давно уже привык ко второму, и со временем не гнушался зарабатывать не только на том, что закрывал на что-то глаза или, как говорили, «отмазывал» каких-то негодяев (не брезговал он и законченными отморозками, если дело того стоило), но и на том, что несколько иначе «открывал глаза» на другие дела, и это позволяло людей, которые были совсем ни при чем, ставить в такое положение, чтобы потом получить и с них, шантажируя самым бессовестным образом.

В случае с избиением Виктора складывалось именно такое положение дел. С Гоши он уже, можно считать, получил. И теперь выходит, что, если дело развернуть несколько иначе, получить можно еще и с Виктора. А дело такое, что сам бог велел его развернуть и припугнуть этого Трищенко, лежащего сейчас в больнице с повреждением челюсти, сломанной рукой, сотрясением мозга и еще кучей диагнозов, полученных благодаря Гоше. Сказать ему, что ведь сядет, точно сядет… Если, конечно, не будет готов как-то потеснее посотрудничать с органами и оказать всяческую помощь следствию. Плевать, что денег у него нет. Найдет. Пусть находит.

Через пару дней эти двое, которым очень уж полюбился Гошин коньяк (и которым Разгуляев дал понять, что от хорошего человека и его друга Гоши в качестве благодарности можно ожидать не только коньяк, но и многое другое), снова приехали в больницу к Виктору вроде бы для того, чтобы уточнить кое-какие моменты, опять услышали какие-то неуверенные фразы насчет Гоши, а потом Толстый как бы невзначай спросил:

– А вы знаете, что Вадиму нос сломали?

Виктор явно не ожидал такого вопроса. Во-первых, он никак не думал, что в такой ситуации, когда Гоша избил его из-за своего сына, этот самый сын пойдет жаловаться в милицию. А во-вторых, даже если так, но тогда для милиции, казалось бы, все должно быть ясно: иди хватай Гошу. А они Гошу не хватают; наоборот, пришли к тому, кого этот самый Гоша едва не лишил жизни, к Виктору, смотрят недружелюбно и вопросы задают, словно намекая на что-то. Что Виктор мог ответить? Раз спрашивают, значит знают. Раз знают, то и скрывать нечего, тем более что наверняка и жена его выгораживать не станет. А потому он сухо ответил:

– Да, знаю.

Толстый тогда спросил:

– А вы, случайно, не знаете, кто это мог сделать?

– Знаю. Это я ему в рожу дал, когда он пришел пьяным и полез драться.

Милиционер укоризненно покачал головой и сказал:

– Виктор Николаевич, нехорошо как выходит… Избили человека… И мало того что избили… Запугивали, он боялся в милицию идти. А вот когда вы здесь оказались, он подумал, что ничего ему сделать не сможете, пришел и рассказал все. И написал. Тут угрозы и нанесение телесных повреждений средней тяжести. Хотя это на первый взгляд, а так, может быть, и тяжелой… степени…

От негодования Виктор попытался приподнялся, опираясь одной рукой на кровать, но тут же лег обратно, будто на грудь ему поставили тяжелую гирю. Толстый же, фальшиво изображая участие, начал как будто его успокаивать:

– Виктор Николаевич, ну что вы так? Вам нельзя. Мы же просто спросить. Мальчик пришел с разбитым лицом, со сломанным носом, написал на бумаге все как было. А у нас служба, сами понимаете. Вот и спрашиваем. Вы не волнуйтесь, лечитесь. Подумайте. Вспомните еще раз, как все было…

– Вы на что намекаете? Это же Гоша, Гоша на меня напал, вот его арестовывайте! – с негодованием перебил Виктор.

Толстый вздохнул, изобразил на лице удивление и всем своим тучным телом принял позу, словно говоря: «Ну как же так?» – даже руки развел в стороны. И, посмотрев на напарника, продолжил:

– А насчет Георгия Ивановича получается нестыковка. Сейчас вы утверждаете, что именно он вас избил. А еще два дня назад вы говорили, что не уверены в этом, и не смогли описать ни внешность нападавшего, ни одежду. К тому же у Георгия Ивановича алиби есть. Он был совсем в другом месте. Вот как получается.

Виктор опять попытался привстать на кровати. Что же это такое? Он уверен: это был Гоша! Конечно, он не запомнил ни лица, ни одежды, чтобы описать. Но голос! Это точно был его голос. И именно его лицо мелькнуло, именно его увидел он, когда повернул голову, прежде чем ощутить тяжесть Гошиного кулака. Да и кто бы запомнил, во что одет тот ублюдок, который пинает тебя, ломает руку, отбивает все внутри?

А они как будто не понимают: «Во что он был одет?» Дайте-ка вспомню… В красную футболку «Версаче» с принтом в виде деревенского пейзажа, джинсы «Хуго Босс» (светло-голубые, зауженные), кроссовки «Адидас» (белые в красную полоску), куплено все на рынке, потому что не фирменное это, а дешевое дерьмо, в котором весь город ходит. Ах да, забыл еще одну деталь: шнурки были зеленые.

Так, что ли, представляют они себе всю картину? Тебе отбивают внутренности, а ты как ни в чем не бывало разглядываешь подлеца и запоминаешь детали – картинку на футболке, полоски на кроссовках, прическу, родинку на лице, размер щетины… Что еще? Запах изо рта, может быть? А потом тебе говорят, что никакой Гоша тебя не бил, потому что ты не запомнил, как он был одет, хотя и лежишь тут весь переломанный.

Толстый заметил порыв Виктора, сделал жест рукой, пытаясь как бы остановить его, и продолжил:

– Да вы не волнуйтесь. Пока лежите здесь, выздоравливайте. А мы там занимаемся делом. Вот новые факты обнаружились, новые обстоятельства, мы сразу к вам, спросить, рассказать. Алиби у всех проверили. Кого в чем подозревать можно, отрабатываем. Вы, Виктор Николаевич, лечитесь. А когда вас выпишут, так дело, может, и сдвинется.

Тут он приостановил свою речь, изображая задумчивость и чуть ли не участие, и, в достаточной, по его мнению, мере испытав терпение лежащего на больничной кровати Виктора, немного погодя продолжил:

– А пока, скажу я вам, странно все выходит. Ясно, что на вас напали, и вы тут потерпевший, и этих негодяев мы ищем. И найдем. Не сомневайтесь. Найдем. У Георгия Ивановича алиби. Хоть вы и думаете, что это он. Но – не он. Не он. А тут еще выясняется, что и вы человека избили. И вы не отрицаете. Да и смысла нет. Как будто новое дело. Но тут уже и потерпевший есть, и тот, кто деяние совершил…

Глаза Виктора распахнулись от удивления и злости, и, выражая всю ненависть к «жирному уроду в погонах», как он его про себя назвал, Витя заорал:

– Ублюдок, так ты меня еще и в преступники записываешь? Дерьмо в погонах!

Толстый, ни капли не смутившись, обратился к своему напарнику:

– Семен, кажется, сейчас было оскорбление должностного лица при исполнении.

А затем, обратившись уже к Виктору, продолжил:

– Виктор Николаевич, я сделаю вид, что не слышал этого. Спишем на ваше больное состояние и, может быть, некоторое помутнение, что ли. Обвиняете людей черт-те в чем, на сотрудников милиции бросаетесь. Нехорошо. Нехорошо, Виктор Николаевич… Нам пора. А вы лежите, выздоравливайте. Думайте. Может быть, что-то надумаете. До свидания.

Виктор молча смотрел на милиционеров с нескрываемым негодованием и ненавистью.

– До свидания, – произнес молчавший все время Семен, и милиционеры ушли, оставив Виктора наедине со своими мыслями и один на один с вновь открывшимися обстоятельствами: они все заодно и против него.

Весь разговор происходил при других больных, лежащих в этой палате, которых всего было двое. Милиционеры, видимо, не сильно заботились о тайне следствия и подобных юридических тонкостях, а может быть, и тайны здесь никакой не было. Говорили они о простых вещах, вели себя культурно (однако скорее изображали культуру, потому что сквозь эту наигранность было ясно – только попадись к ним в отделение в качестве подозреваемого, разговор совсем не такой будет: и с другой интонацией, и с другими словами), ни на что непозволительное как будто не намекали. На деле же сотрудники намеренно не стали разговаривать с Виктором отдельно, чтобы лишний раз подчеркнуть непредвзятость их отношения: вдруг он и действительно вздумает жаловаться, так тут вот целая палата свидетелей есть, и никакой предвзятости, и никакого вымогательства. Всем известная истина: если хочешь сделать что-то гадкое, делай у всех на виду. Дерзко. Тогда, скорее всего, никто ничего и не поймет, потому что не будет верить в сам факт того, что такое возможно.

Милиционеры ушли, и в палате на какое-то время установилось молчание.

«Вот так штука, – думал Виктор, – вот так правосудие! Ублюдки. Намекают, будто придется отвечать за то, что я этому молокососу в рожу дал, притом что благодаря его папе я и так тут лежу. Точно купили их, уродов в погонах. Гоша мог. Мог. А что это был он, видите ли, доказательств нет. Жаловаться? Кому жаловаться? Тогда точно отвезут сразу из больницы в КПЗ и там задолбают совсем, пока не подпишу все или… Не знаю. Или зря я на Гошу думаю? Он-то свое получил. По мнению ментов, он чист. А на меня все есть: и показания сынка его, и медицинское подтверждение, да и жена если еще не рассказала, то точно расскажет, когда спросят. Так что врать смысла нет. Сейчас еще допишут туда, что у мальчика, например, руки-ноги переломаны и ушиб чего-то там, – тогда уж точно без вариантов. И писать некому. Жаловаться… Президенту напишу… Сука, какому президенту? И что я напишу? Что дал в рожу одному козлу, сам получил в рожу от другого козла, но меня отпустите, а его, другого, накажите? Но только не перепутайте!.. На бумаге все действительно по-идиотски выходит. А эти бумажные работники, мать их, лучше бы настоящих преступников ловили».

Тот, что лежал возле окна – жилистый мужчина лет сорока, которого звали Петр Иванович (а для коллег по палате – просто Петя), – не выдержал первым: он решил обсудить создавшееся положение и высказать свои мысли.

– Да, ситуация… – медленно, протягивая каждую букву, проговорил он и, не дождавшись ответа, продолжил, как бы рассуждая сам с собой: – Вот наше правосудие. Я всегда говорил, что ждать от них нечего. Чем дальше, тем лучше. Выходит, что какой-то урод кинулся на тебя драться, ты ему дал в рожу, а тебя еще и посадят. Как в Библии: ударили в одну щеку – подставь другую…

– Ты Библию не трогай, если не понимаешь, – донесся с другой кровати голос соседа по палате. – Не о том это.

– Ладно, Вася, пусть не о том, – продолжил Петя, – бог с тобой, тебе виднее. Ты помолись за нас. Нет, за него лучше. – Он показал пальцем на Виктора. – Только чтоб сработало.

– С такими, как ты, ничего не сработает, – сказал Вася тоном, выражающим его мнение о полной безнадежности собеседника.

Вася, в отличие от Пети, был человеком глубоко верующим, и на этой почве у них часто возникали дебаты. Один говорил, что надо жить по законам Божьим и прочее, а другой при возможности над ним подтрунивал. Иногда разговор заканчивался быстро, а иной раз дискуссии длились долго, и Виктору, который в этих дебатах не участвовал, иногда интересно было послушать два противоположных до крайности мнения и поднять себе настроение. Да и что еще в больнице делать? От безделья и скуки можно с ума сойти. А так он даже и рад был, что попалась ему именно такая компания. По правде говоря, и остальные двое тоже были рады (хотя и изображали недовольство друг другом), потому что они хоть и спорили, но все же споры свои в глубине души воспринимали не иначе как развлечение и, кроме того, как возможность поупражняться в красноречии. Василий с внутренним удовольствием демонстрировал знание предмета, а Петр – остроумие и кучу жизненных историй, способных поставить достоверность основных постулатов этого самого предмета под сомнение.

– А вот и скажи теперь, Вася, раз уж влез в разговор, что в таких обстоятельствах делать да как поступить. Ситуация-то сложная, видишь.

– А очень просто, – сказал Вася. – Во-первых, не надо было Вите того пацана трогать. А выходит, что избил, виноват то есть, а как отвечать за это, так что делать и как быть… Отвечать надо.

– А то, что он здесь вот валяется по воле его папки, так ничего? Не ответил еще? – возразил Петя с явно звучащей издевкой в голосе.

– А ты, Петя, не берись судить о его отце. Избил он Витю и тоже за это ответит. Когда-нибудь обязательно. Но это ему отвечать. А потому отношения к тому, что сделал Витя, это не имеет. Каждый должен расплачиваться за свои поступки.

– Погоди, погоди, – сказал Петя, кряхтя, сел на кровати и уставился на Васю. – Ты хочешь сказать, что наша доблестная милиция права?