Текст книги "На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади"

Вообще, судя по всему, нервы Михайлова изрядно измотались и он как будто стал запутываться в происходящем. А может, был абсолютно уверен в своей скорой и безоговорочной победе в противостоянии с Хорошевским… Как бы то ни было, вел он себя странно. При каждом удобном случае во всем обвинял Хорошевского, порой доходя до абсурда, а на одном из совещаний в присутствии нескольких коллег (и меня в том числе) заявил (не забыв напялить свою лицемерную улыбочку), что вопрос по Хорошевскому со дня на день будет решен. Зачем он это сказал, ума не приложу. Мы переглянулись и оставили заявление Михайлова без комментариев.

В тот же день Хорошевский вызвал меня и сказал, что мы должны достроить печь и запустить ее, и на все про все у нас две недели. Я молчал. Он выдержал паузу, озадаченно посмотрел на меня и спросил:

– Как это сделать?

– Нужна красная кнопка и ленточка, – ответил я.

Говорил я почти серьезно. В любом деле, если оно касается запуска объекта, нужна ленточка. Это у нас каждому идиоту понятно. При этом готовность самого объекта (а в некоторых случаях и его наличие) не играет практически никакой роли. Тут главное – процесс и соблюдение формальностей: главный босс (само собой, в окружении своей свиты) должен подойти к ленточке и разрезать ее. Ура, открытие состоялось! Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овации.

«Мэр города принял участие в торжественном открытии отремонтированного участка улицы Водозахлебная. Ремонтные работы завершились с опережением графика на семнадцать часов. Благодаря ударной и слаженной работе команды Главной Дирекции по Укладке Асфальта Асфальтоукладочного Департамента (ГДУААД) городского округа С. удалось повысить скорость укладки асфальта на 3,578%, а уникальная, не имеющая аналогов новая рецептура позволила добиться значительной экономии материала, что позволит отремонтировать на 1,897% больше дорог, чем предполагалось. Напомним, что всего с начала года отремонтировано 58 тысяч сантиметров дорог, что на 2,221% больше отремонтированного за аналогичный период прошлого года».

Бодрая заметка на первой странице сопровождается огромной фотографией толстого мэра, перерезающего красную ленточку с видом, точно построили очередное чудо света. Отремонтировано семнадцать метров улицы. Две ямы остались незаасфальтированными. Одна из них попала в кадр, за что главный редактор газеты на другой день был уволен.

– Ленточка и кнопка, – растягивая слова, повторил Хорошевский.

Он откинулся в своем кресле, заложил руки за голову и так сидел, покачиваясь, размышляя и глядя куда-то вверх. Я молча смотрел на него.

– Короче, – сказал он наконец, выпрямившись и положив руки на стол. – Поезжай к этому, как его…

Он явно намеренно сделал вид, что забыл хорошо известную ему фамилию.

– …к строителю этому, как его?

– Чесноков, – говорю я.

– Да, точно! Поезжай к нему. Пусть готовит ленточку и кнопку. А заодно достроит это дерьмо.

– А вот с этим будет сложнее.

– А иначе нам бошки поснимают.

Не нам, а тебе, думаю. Мне-то наплевать. Все стандартно: как деньги воровать, так это он один, а как виноватых искать, так все виноваты. Нет, друг, здесь ты не угадал. Здесь тебе выкручиваться прежде остальных.

– Хорошо, – говорю.

– Давай, на завтра бери билеты.

Хуже всего в этой ситуации даже не то, что печь эта не достроена, но то, что Михайлов озлобился и начал войну. А значит, достроить придется-таки, и простой ленточкой не обойдешься. Наверняка он будет за всем наблюдать, и если от печи к моменту запуска будет только фасад, то главного босса он об этом с удовольствием проинформирует: распишет в красках, что негодяй Хорошевский устроил тут перед уважаемыми людьми дешевое представление, что всех обманул и подорвал имидж не только нашей компании, но и всей российской промышленности в целом. Но за две недели что можно сделать? Да, в сущности, ничего.

В гостинице иду в душ, затем завтракаю, переодеваюсь и еду в офис Чеснокова.

– Саня, рад видеть! – протянув обе руки, восклицает Чесноков, встречая меня.

– Прямо-таки рад! – говорю я и улыбаюсь.

Пожимаем руки.

– Тебя-то я всегда рад видеть, – отвечает Чесноков, садясь за стол. – А вот ситуация, конечно, что называется, не было печали…

– Короче, я ищу ленточку, а с тебя все остальное, – говорю.

– Какую ленточку? – спрашивает Чесноков.

– А это от тебя зависит. Красную, если достроишь: натянем ее, чтобы босс перерезал и все мы были счастливы.

– Или?.. – спрашивает Чесноков.

– Или черную, – говорю. – На твою фотографию. Знаешь, так делают, наискосок.

– Шутки у тебя, – сморщился Чесноков.

– Да это не мои шутки. Передаю слова моего начальника Хорошевского.

– Эта сволочь еще и слова передает.

– Я смотрю, ты его прямо любишь.

Чесноков достал телефон, открыл нужное приложение и протянул мне:

– На, почитай.

Это была переписка Чеснокова с неким Евграфом, который требовал от Чеснокова, чтобы он прилетел в пятницу в С. и в аэропорту передал Хорошевскому некую, он сам знает какую, сумму денег.

– Евграф… – сказал я и улыбнулся.

– Ага… Типа высокопоставленный какой-то из М. Падла законспирированная.

– Думаешь, это он сам? – спрашиваю я, хотя уверен, что этот Евграф – не кто иной, как сам Хорошевский. Придумал просто, по его мнению, хитрую схему, чтоб всех обмануть и от себя подозрения отвести.

– Я думаю, больше некому. Сперва была мысль вроде: ну мало ли, может, новые схемы получения откатов появились. Все мозги себе сломал – странно как-то все это. И дебильно. Прикинь, какой-то высокий хер в М. заставляет Хорошевского быть посредником и добывать ему деньги…

– Ну такое, конечно, бывает, – говорю я.

– Бывает. Но по-другому делается. Приезжают люди из конторы «Рога и копыта» и говорят, что, мол, так и так… Ну, ты понимаешь… А тут, сука, из своей же конторы и притом из какого-то завода сраного… И пишет какой-то Евграф, ага, как будто из М… Не, блин, не то это все…

– Ну да, выглядит так себе, если вдуматься, – соглашаюсь я.

– Шпион хренов. Хитрожопая падла.

Чесноков замолкает и задумывается. Я тоже молчу. Ведь прав он. Все так и есть.

– Знаешь, что самое гадкое? – продолжает он. – Я со многими дело имел и имею. Весь бизнес на этом. И здесь… Все ясно – хочешь подзаработать, на! Вообще не вопрос. Но все люди как люди, и чтоб вести себя как последняя мразь…

– А тебе-то какая разница, кому платить? Ему или якобы Евграфу? Так-то вроде пофигу.

– Да разница такая, что в прошлый раз этот самый Евграф написал, будто должен я уже не десять, а двадцать процентов.

– Однако.

– Вот так. Жадная мразь!

Он встает, подходит к двери, приоткрывает ее и кричит:

– Света, сделай нам кофе!

Затем возвращается, садится в свое кресло, смотрит на меня и говорит:

– Но, один хрен, запускать это дерьмо надо…

И мы начинаем обдумывать план дальнейших действий.

Гипотеза. Часть восьмая

Чтобы опровергнуть мнение о единственно возможном состоянии мира в каждый момент времени, можно приводить бесконечное множество аргументов и примеров, однако, скорее всего, все они будут сводиться примерно к такому: «Если бы я захотел, то бы мог сделать по-другому».

То есть, например, сейчас я могу сказать, что если бы захотел, то мог бы в школе учиться так плохо, что даже не умел бы как следует формулировать собственные мысли, по крайней мере для того, чтобы их записать, и не писал бы этого сейчас. Казалось бы, так действительно могло бы быть. Однако стоит только задать один вопрос: «А почему я учился хорошо?» – как сразу находятся ответы, и для моей высокой успеваемости, оказывается, были причины: влияние родителей и друзей, случайные и неслучайные встречи, книги и прочее. Таким образом получается, что я учился хорошо, поскольку просто не мог иначе в тех обстоятельствах, в которых находился.

Прежде чем с уверенностью заявить, что в какой-либо момент времени кто-либо мог бы поступить не так, как поступил, следует задаться вопросом, почему он поступил именно так, и на это найдутся причины, у которых, в свою очередь, тоже будут причины, и так далее. Для самых нелепых и самых разумных поступков найдутся основания.

Если таким образом детально проследить жизнь человека, то мы получим непривычную для большинства картину. Окажется, что в каждый момент своей жизни этот человек был стеснен обстоятельствами, ощущал на себе различные влияния и поэтому каждый раз поступал единственно возможным для него образом. Картина эта непривычна для большинства тем, что мы предпочитаем считать себя свободными людьми, вольными поступать как вздумается. Ага, но на деле человек подобен трамваю.

И никакого противоречия здесь нет. Просто свобода является внутренним ощущением, которое возникает ввиду чрезвычайной сложности задачи. А решение задачи – одно-единственное в каждый момент времени – и есть предопределенность.

Евграф

Я вернулся в четверг вечером и в пятницу утром уже сидел в кабинете Хорошевского. Он вертел в руках свой второй телефон (в желтом чехле) и улыбался во весь рот. Я ему вкратце рассказал о результатах своей поездки к Чеснокову: объект будет запущен в срок, однако потом придется его остановить и все же достроить. Короче говоря, сделаем бутафорию к великой радости столичного начальства. Хорошевский слушал меня рассеянно, большую часть времени явно думая о чем-то своем, и, после того как я закончил доклад, сказал:

– Я сегодня уеду с работы после обеда… Дело одно есть. Давай потом посидим где-нибудь…

Понятно, подумал я, в аэропорт за деньгами собирается.

– Давай, – сказал я без всяких эмоций.

Мы перебросились еще парой ничего не значащих фраз, и я пошел к себе – реализовывать намеченное.

В шесть вечера я сидел в английском пабе и потягивал только что принесенное пиво. Хорошевский должен был подойти с минуту на минуту. Обычно он не опаздывал и явился с рожей еще более довольной, чем утром, махнул рукой официанту:

– Принеси-ка мне стул, пиджак повесить.

В пабе были диванчики, и снятый пиджак повесить было некуда, кроме как в гардероб. Но туда ему, видимо, идти не хотелось.

– Ты не на машине, надеюсь? – спрашивает он меня.

Я киваю на стакан пива и говорю:

– Как видишь.

– Вот правильно. А я здесь тачку оставлю. Или Кристина заберет. Посмотрим… Кстати, ты когда уже себе нормальную машину купишь?

Когда воровать начну, как ты, думаю. Прав был Чесноков: мразь.

– Ладно… Что тут у них есть… Может, виски? Я сегодня угощаю.

– Есть повод? – спрашиваю.

– Да, потом расскажу…

Ну все, думаю, создал налет загадочности: вроде и повод есть, только не сейчас он расскажет. В своем духе. И что я здесь делаю? Сам не знаю. Домой не хочется. У подруги гости, и наверняка Карлсон уже работает над тем, чтобы сделать ее немного счастливее. Говно какое-то кругом, и что здесь, что в других местах примерно одно и то же.

Мы выпиваем, закусываем, разговариваем на какие-то пустые темы. Ясное дело: он отмечает, а меня позвал так, разделить с ним трапезу и получить, что перепадет, с барского плеча. Уже изрядно опьянев, я почему-то решаю завязать разговор на щекотливую тему. Какой-то азарт во мне проснулся, что ли, или просто до такой степени Хорошевский мне опротивел.

– Я тут с Чесноковым общался, – начинаю я.

– Та-ак, – говорит он, изображая интерес.

– Ну, как бы… Мы же ему платим… И, вроде того, если подумать, он тоже мог бы… Немного…

Хорошевский смотрит на меня округлившимися глазами, изображая удивление. Однако мимика его подводит: я вижу замешательство и испуг, отчего только лишний раз убеждаюсь, что погряз он в этих делах по уши и делиться ни с кем не собирается.

– Не лезь в это, – говорит он резко.

Я молча смотрю на него. Он как будто о чем-то размышляет.

– У нас эти дела, – наконец говорит он, – на самом верху решаются. Нам там делать нечего.

– То есть они там сами, минуя нас, все решают? Кого нанять, сколько с кого взять и все такое?

– А ты как думал? – отвечает Хорошевский. – Нам тут жить только на зарплату, без вариантов.

– Понятно, – говорю.

Конечно же, я ему не верю. Бред абсолютный. Каждый вопрос решается на своем уровне. И уж не уровень ребят из головного офиса компании возиться с нашей стройкой из трех кирпичей. Вот если бы новый завод возвести – это да, это был бы их уровень. А тут…

И чтобы в очередной раз убедиться в собственной правоте, беру телефон и пишу Чеснокову:

«Попроси Евграфа подтвердить, что посылка получена. Прямо сейчас».

«Ты с ним, что ли?» – спросил Чесноков – и тут же прозвучал сигнал полученного сообщения.

Хорошевский встрепенулся, полез в сумку, достал телефон, что-то напечатал и убрал его.

«Евграф ответил, что посылка получена», – написал мне Чесноков.

«А он и правда жадный мудак», – ответил я.

Не знаю, какого еще результата я ожидал от этой затеи, да только произошедшее меня скорее омрачило: первоначальный лихой запал прошел и осталось ощущение, будто меня с ног до головы обосрали.

– Я в этих делах сам не участвую и тебе не советую, – продолжил тему Хорошевский. – Позавчера вон посадили начальника аэропорта в А. На откатах сидел последние десять лет. Тридцать миллионов украл. Сейчас за этим следят. Поэтому лучше понемногу работать, за оклад, зато честно.

Он налил себе еще виски и выпил.

– А то задолбали. Всю страну разворовали, падлы. Так им и надо. Никак, мрази, не наворуются.

Остаток вечера я почти не пил и домой уехал раньше обычного, сославшись на то, что жена попросила посидеть с младшей дочкой.

Похмелье

Прихожу домой. Дверь открывает жена.

– Ты где был? – спрашивает она после приветственных фраз и дежурного поцелуя, давно уже не несущего никакой смысловой нагрузки – кроме, пожалуй, той, которая определяет нас в глазах других как мужа и жену.

А зачем мы целуемся, когда наедине, и сам не понимаю. Впрочем, такие рассуждения нужно оставлять при себе.

– Выпивал с Хорошевским, – отвечаю я.

– Женщины были?

Попытка изобразить ревность. Думаю, что надо бы ей почаще заниматься со мной сексом, тогда бы и женщин было меньше, и глупых вопросов.

– Были две, – отвечаю. – Обеих ему оставил.

– Отчего же так?

– Жадный он сильно. Пусть забирает. Надеюсь, управится.

Она смотрит на меня, точно пытается понять, почему я говорю именно так и что вообще имею в виду.

– Ты какой-то раздраженный сегодня.

Я снимаю пиджак, затем рубашку.

– Просто мало выпил. Уже началось похмелье. А с похмелья я всегда злой.

Снимаю брюки. Она уходит на кухню и кричит оттуда:

– Ты есть будешь?

– Нет.

Вешаю одежду в шкаф, рубашку бросаю в ящик для грязного белья, иду в душ и под звук льющейся воды пою: «Огней так много золотых на улицах Саратова…»

Женщин среди нас нет

В течение двух недель мы готовились к запуску в соответствии с тем планом, который разработали с Чесноковым. Ивашкевича, конечно же, тоже позвали: оборудование-то он поставлял. Надо думать, Евграф (а может быть, на этот раз Поликарп) и ему написал, и он приехал не с пустыми руками, потому как морда у Хорошевского после приезда Ивашкевича стала еще довольнее. Все было так, как любил говорить Хорошевский: «Пока вы работаете, я зарабатываю». И мы работали.

Для начала надо было хотя бы создать иллюзию построенного объекта, то есть привести все в более или менее приличный вид и убрать с площадки технику, инвентарь, строительный мусор. Ну и рабочего персонала, само собой, чтоб никакого не было. Денек-другой дома посидят, а потом придут доделывать. Далее требовалось изобразить, что печь на самом деле подключена к коммуникациям завода, что в целом сделать было несложно. И последнее (но самое главное): показателем работы печи является идущий из трубы дым, и надо было сделать так, чтобы этот самый дым пошел. А кроме того требовалось, чтобы какие-то стрелочки на приборах забегали и начали показывать какие-то значения. А в работающую установку чего ходить? Смысла нет. Да и лучше не соваться туда лишний раз: техника безопасности и все такое прочее. Короче, проверять никто не пойдет, в этом мы не сомневались.

Вот как все будет.

Главный сперва режет ленточку на площадке перед печью, затем со своей свитой заходит внутрь: там все красиво, окрашено, подключено. Он, чтобы изобразить удовлетворение, сдержанно кивает головой (но ни в коем случае не улыбается: это не приветствуется, все до предела серьезно). Затем ему рассказывают, что запуск будет произведен из операторной и в целях безопасности в течение первых двенадцати часов оборудование должно работать без находящегося рядом персонала (это может подтвердить поставщик оборудования Ивашкевич, которого мы, разумеется, тоже пригласили). Далее они идут в операторную, где главный нажимает кнопку, после чего на одном или даже нескольких приборах начинают двигаться стрелки и из трубы печи появляется дым. Дальше следуют: речь главного, умеренная радость, сдержанные поздравления, пара тупых (которые принято считать оригинальными) шуток, отъезд главного, разбор декораций.

– Ну… Желаю, чтобы… – Он оборачивается, словно окидывая взглядом собравшихся. – Женщин среди нас нет… Чтобы все вот так же надежно стояло, как эта труба!..

Умиленный, изображающий восторженность остроумием босса смех. Сдержанная улыбка главного: во-первых, слишком-то уж не смейтесь, а во-вторых, еще и не так могу сказать.

Мы все готовились. Чесноков достраивал то, что можно достроить за это недолгое оставшееся время, Ивашкевич устанавливал баллоны с пропаном и какое-то устройство, чтобы пустить дым из трубы, подсоединял красную кнопку и заставлял двигаться стрелочки на приборах при ее нажатии.

Разумеется, к заводскому процессу печь подключена не была: это было бы преждевременно и, главное, опасно.

Но даже и без этого то, что мы там нагородили, образцом безопасности точно не являлось. В общем, после того как пойдет дым, нам надо будет молиться богу, чтобы церемония завершилась как можно быстрее. Для себя я решил, что буду стоять в дальнем углу, подальше от окна – вдруг чего взорвется.

А еще больше я надеялся на то, что меня не позовут. Надежды мои, однако, не оправдались.

Ну, пошли запускать

В назначенный день приехал большой босс.

Тот самый, который с часами. Должен был прибыть другой, но у того что-то не сложилось. А вообще особой разницы нет: у нас больших боссов как грязи, всех и не упомнишь, а тем более не разберешь, кто из них чем занимается. Не один приехал, так другой – суть от этого не меняется.

От важности лицо его раздавалось в стороны так, что он едва проходил в двери. Еще бы немного, и сопровождающим пришлось бы проталкивать его или проемы расширять. Когда вышли из административного корпуса и отправились смотреть собственно объект, большой босс шел рядом с директором завода. Сзади шагали сопровождающие. Хорошевский семенил немного позади и сбоку от большого босса и в один момент попытался было внести разнообразие в нависшую тяжелую тишину процессии, сказав:

– Таких печей даже в Европе нет…

Босс остановился (и вся процессия тоже), посмотрел на Хорошевского. Лицо его не выражало никаких эмоций, а рот произнес:

– Своей жене за ужином эту хрень расскажешь.

Хорошевский съежился. Босс отвернулся. Процессия двинулась дальше. Босс тихо сказал директору завода:

– Что за дебилы у тебя работают?

– Исправим… – пообещал побагровевший директор.

– Не переусердствуй только… Понял меня?

– Так точно.

– Смотри!

Подошли к печи. Путь дальше преграждала красная ленточка. Боссу и директору поднесли ножницы, они синхронно отрезали кусок ленты, отдали ножницы и отрезанный кусок и подошли к площадке печи. Босс втянул носом запах свежей краски, огляделся, посмотрел на директора завода и сказал:

– Ну.

Директор подпрыгнул, нашел взглядом Хорошевского и приказал:

– Доложи!

Хорошевский подбежал, держа спину не слишком ровно, предположив, что при таком начальстве быть не сгорбленным скорее всего означало бы проявить дурной тон, и начал:

– Печь по… (Далее он озвучил секретную информацию относительно технических характеристик изделия.) …представляет собой устройство… (Здесь снова секретная информация об особенностях изделия.) …и не имеет аналогов в Европе. Ближайший аналог находится на заводе в США, но сильно проигрывает по… (Снова секретные параметры.)

Босс смерил Хорошевского презрительным взглядом, махнул рукой и сказал:

– Хватит.

И добавил:

– Я же тебе говорил уже…

Затем обратился к директору завода:

– Слушай, он у тебя как попугай…

Однако звучало это уже даже добродушно, и директор сразу это расположение уловил, поэтому сказал, изображая снисходительность по отношению к подчиненному:

– Работаем над этим… Не все сразу…

– Да ясно все, ясно, – окончательно смягчился босс.

Он посмотрел на дверь печи, как бы решая, войти или нет, затем оглядел стоявшую сзади толпу, посмотрел на директора и сказал:

– Ну, пошли запускать.

Я подумал: сам факт того, что он не полез внутрь, уже большое везение. У нас там, конечно, все было более или менее готово (и пусть не работало, но хотя бы выглядело так, как будто может работать).

Толпа двинулась в операторную, которая была, по сути, бункером. На заводе часто так: помещения, в которых постоянно находятся люди, усилены или сделаны в виде бункеров – мало ли что взорвется, а так хоть, может, кто-то выживет.

На пульте была красная кнопка, босс и директор подошли к ней, остальные расположились почти ровным полукругом: кто по должности повыше, тот в центре, кто помладше – на задворках. Директор завода в эту самую ответственную минуту теперь уже лично произнес торжественные слова:

– Уважаемый… (Далее следует обращение к боссу по имени-отчеству, которые мы намеренно не называем по причинам секретности.) …и коллеги, у нашей установки нет аналогов, и это не случайно! Упорный труд, новейшие технологии, высочайший технический уровень наших специалистов, пристальный и поистине бесценный – подчеркиваю: бесценный! – опыт и постоянное внимание руководства компании, – все это сделало возможным сегодняшнее событие. Эта печь, которая по документам значится как изделие номер семьсот тридцать три, позволит увеличить выработку продукции на двенадцать целых семь десятых процента, что полностью соответствует стратегии развития компании, утвержденной приказом номер восемьсот… от… (Номер приводим не полностью, а дату не указываем совсем по причине секретности.) …что становится особенно важным в свете последних слов…

– Крайних, – мягко поправляет босс.

– Крайних… Конечно, крайних слов генерального директора компании о важности курса на увеличение выработки продукции данного типа…

Он переводит дух. От таких торжественных слов, ссылок на генерального директора и стратегию компании во рту у него пересохло, а к горлу подкатил комок. Но, слава богу, он все точно рассчитал и речь вовремя завершил – осталось только пригласить босса нажать кнопку.

– Прошу вас… – Директор обращается к боссу по имени-отчеству и указывает рукой на кнопку, всей своей позой изображая приглашение.

Босс нажал. Стрелки приборов забегали, и через несколько секунд из трубы пошел дымок. Мы увидели его на мониторе: окон в бункере не было, и все, что происходило вокруг, снималось на камеры.

Директор завода оглядел мониторы с бутафорными приборами, как будто убедился, что показатели в норме, далее глянул на экран, где была печь с дымящей трубой, удовлетворительно кивнул и обратился к боссу:

– Уважаемый… (Называется имя и отчество.) …объект успешно запущен и вышел на режим.

Босс одним уголком рта изобразил то, что надо было расценивать как удовлетворение.

– Ну что, – сказал он. – Все вроде нормально. Все работает. Давайте, чтобы и дальше так. Чтобы все показатели, так сказать, были в норме: и стрелки чтобы поднимались, и труба чтобы стояла, и дым из нее шел.

Окружающие смотрели на него, не зная, как понимать его слова и как на них реагировать. Он изобразил на лице подобие улыбки, давая тем самым понять, что сказанное было шуткой и разрешается над ней посмеяться. Раздался смех. Босс удовлетворительно закивал головой. Директор засиял от счастья. Через несколько секунд босс принял серьезный вид, все стихли.

– Все, – сказал он. – Всем спасибо. Пошли.

И направился к выходу. Толпа двинулась за ним. В административном здании босс и директор вошли в кабинет, а через пятнадцать минут, после короткого разговора, вышли и уехали: боссу нужно было спешить в аэропорт, лететь обратно в М. исполнять свои важнейшие обязанности – поднимать компанию на высочайший, доселе невиданный уровень.

Уволили

Через пару часов мы узнали, что Михайлова уволили.

Как выяснилось, Хорошевский еще после разговора со мной, когда сказал, что Михайлову теперь точно конец, заложил такую бомбу, от которой Михайлову спасения, пожалуй, быть не могло. И только вопросом времени было, когда она взорвется. Но из-за того, что Михайлов, в свою очередь, тоже снабдил высоких людей провокационной в отношении Хорошевского информацией, все ждали запуска печи: если запуск будет провален, значит, Михайлов точно прав и Хорошевского следовало покарать (но прежде, конечно же, разобраться). И дали Хорошевскому на все про все две недели.

И Хорошевский не подвел. Он, почуяв, откуда ветер дует, даже не пытался убедить компанию в невозможности запуска объекта, а просто выполнил приказ и в две недели запустил печь. Только этим одним он поставил под сомнение правдоподобность всех кляуз Михайлова. И кроме того, он прекрасно понимал, что потом, после того как ленточка будет перерезана, уже никто не станет разбираться, что на самом-то деле печь заработала не тогда, когда нажали на кнопку, а только через несколько месяцев (так мы оценивали реальный срок ее запуска). Да и объяснить это можно: мол, какой-то сбой в автоматике, продолжать эксплуатацию небезопасно, а у нас, как известно, безопасность превыше всего.

Что касается людей, пошедших на поводу у Михайлова и показавших перед главным необходимость запуска печи в двухнедельный срок, то они просто хотели, по сути, руками главного босса уничтожить Хорошевского. Возможно, слетело бы еще несколько голов, в том числе и в компании, но их это мало волновало. Что это были за люди и что их связывало с Михайловым, я не знаю, но могу сказать определенно, что такое поведение сотрудников в огромной клоаке вроде нашей – явление вполне обыденное. Борьба за власть и борьба с самими собой – наш конек, и значительную часть времени мы занимаемся именно тем, что ищем способы и пытаемся перегрызть глотки сородичам.

Теперь, когда главный лично запустил оборудование и был убежден (или сделал вид, будто убежден, – это, в сущности, одно и то же), что оно работает, никто уже не осмеливался сообщить ему о своих сомнениях относительно правдоподобности и безопасности этого запуска. Сомнения были изложены вначале, а теперь выходило так: если главный признал, что печь заработала, значит, она заработала. И иначе быть не может, даже если ее вообще нет. А идти доказывать что-то еще выше, к президенту компании, – чистое безумие. Угадайте, кому он отпишет «разобраться» на копии этого обращения? Точно: этому же самому, который только что приезжал на объект и принимал его.

В общем, все те, кто знал, что на самом деле произошло, как в действительности построили печь и чем это грозит, опасались поднимать этот вопрос. Остальные же, в том числе главный (хотя он и поругал Хорошевского), в очередной раз убедились, что тот прекрасный специалист по части реализации проектов.

Главному же на стол легли результаты расследования по делу о тендере с Комаровым. Хорошевский, как выяснилось, сам спровоцировал нужных людей в компании начать расследование. Расследование это, во-первых, показало мою полную непричастность к этому делу и, хотя не выявило явную причастность кого-либо другого, давало понять, что мотив и возможности для подобного поступка были разве что у Михайлова. Во-вторых, оно подтвердило факт распространения в компании одним человеком заведомо ложных сведений о другом человеке (речь идет о клевете Михайлова насчет моей якобы причастности к этому тендеру) и факт шантажа. Телефонные разговоры с какого-то момента начали записываться службой безопасности, о чем, видимо, Михайлов не догадывался или просто забыл, когда звонил мне со своими угрозами. Именно поэтому, когда я сообщил Хорошевскому о его звонке, он так уверенно сказал, что теперь Михайлову конец. Он знал, что идет расследование, что телефоны прослушиваются, он знал, что я в этом деле не замешан, поэтому уж точно ничего компрометирующего сказать не смогу и мне ровным счетом ничего не грозит. Но в каком случае человек может быть настолько уверен, что кто-то не причастен к какому-либо делу? Правильно: только в том случае, если он знает, кто причастен. Поэтому кроме меня, очевидно, первым подозреваемым мог быть Михайлов, а вторым, но находящимся в тени настолько, что, может быть, только я его и разглядел, был сам Хорошевский. Полагаю, это навсегда останется тайной, но почему-то мне кажется, что именно он, Хорошевский, тогда вступил в сговор с Комаровым.

В итоге всех этих событий Хорошевский в глазах руководства оказался хорош со всех сторон, а Михайлов ровно настолько же плох со всех сторон, и главный ехал на запуск печи уже с готовым решением уволить Михайлова, если запуск пройдет успешно.

Уж не знаю, какие речи в свой адрес выслушал Михайлов от службы безопасности, но только через два часа после отъезда большого босса он вышел с завода со всеми своими вещами, чтобы никогда больше не вернуться: он был уволен тем же днем по соглашению сторон без положенной по закону двухнедельной отработки.

Говоря по совести, Михайлов был единственным человеком, который пытался (хотя и неоднозначными методами) предотвратить то, что произошло потом, уже через каких-нибудь восемь часов.

Результат

Грохот был страшный.

Я вскочил с кровати, подбежал к окну и увидел вдалеке фейерверк и зарево немыслимых размеров: это взрывался и горел завод. Из моего окна видно значительную его часть, и потому я сразу понял, что первый взрыв – тот, от которого я проснулся, – произошел примерно там, где мы построили и вчера запустили печь. Скорее всего, взорвался один из цехов рядом. Затем огонь полез дальше – вправо, влево – и начал распространяться от места первого взрыва к периферии. Похоже, разорвало трубы с топливом – оно стало выливаться и тут же воспламенялось. Должна же сработать автоматика и перекрыть клапаны на линиях подачи топлива, остановить насосы, отключить производство!.. Но судя по тому, что я наблюдал, автоматика не сработала или сработала не в полной мере.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

– Завод горит, – прохрипел Хорошевский.

– Я вижу.

– Что там?

– Все плохо. Пожар уже на трети территории и продолжает распространяться.

– Твою ж мать…