Текст книги "На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади"

– Я пока на работе, а вечером думала пройтись по магазинам.

– Что купить хочешь?

– Ко мне же завтра гости приезжают.

Ага, Карлсон.

– Может, увидимся сегодня? Давай приеду к тебе после работы.

– Даже не знаю… Можно, если я освобожусь пораньше.

– Я хочу тебя.

– Как ты хочешь?

Несколькими фразами она заводит меня еще сильнее, так что терпеть становится прямо невмоготу. Договариваемся, что я приеду к ней к семи.

Чтобы как-то отвлечься, но все же не работать, открываю старые записи, читаю, пытаюсь выбрать то, что можно включить в книгу, которую пишу уже черт знает сколько времени.

«В голове есть замысел, который я хочу реализовать, но по каким-то причинам не реализовываю. Я оглядываюсь, смотрю на окружающих, слушаю, боюсь… Вдруг не получится… Вдруг что-то пойдет не так… Вдруг случится неудача… А потому просто надеюсь: обстоятельства сложатся так, что мой замысел начнет реализовываться сам собой. Я просто надеюсь, что судьба мне не оставит выбора. Хотя бы в этом я честен. Хотя бы с самим собой».

Господи, сейчас заплачу. В мусорку.

«Наследие – такая штука, которая, если оно хорошее, очень помогает, если плохое – сильно тянет назад. Но, как и в любом сложном деле, не бывает однозначностей, и поэтому наследие всегда и хорошее, и плохое одновременно. В преимущественно хорошем можно найти плохие моменты. В преимущественно плохом можно найти хорошее. Влияние наследия на настоящее ровно таково, каково это само наследие. Мы боимся. Боимся, как тогда, и как всегда. Боимся нового. Боимся озвучить свои мысли. И это может казаться невозможным для людей, имеющих достижения в науке и технике, которые, казалось бы, привыкли говорить и доказывать, однако это именно так и есть. Прошло немало времени, но мало что изменилось».

Туда же. Правда, в этом все же что-то есть…

На самом деле все было иначе, не как теперь. Сама система работала так, что страх многого не позволял. Ага, а теперь, можно подумать, позволяет. Но все же было по-другому. И это «по-другому» родом из детства. Дети представляли собой нечто особое, не имеющее никаких прав в мире взрослых, и это казалось правильным. А каким потом взрослым будешь, если тебя только и делали, что запугивали то одним, то другим? «Не лезь, когда взрослые разговаривают», «Иди отсюда, нечего тут слушать взрослые разговоры», «Ничего ты не понимаешь, маленький еще»… Может, и не у всех так было, но тенденция в обществе существовала именно такая: ребенок ничего собой не представляет, ничего не решает, ничего не хочет, за него все делают взрослые. Ребенок говорит, когда ему разрешат говорить. Ребенок говорит то, что ему сказали говорить. Вот вам и наследие.

А вспомните школу и этот дебильный вопрос на уроках литературы, что хотел сказать автор своим произведением. Ага, спросили, что хотел сказать автор, а потом раскрывали коммунистическую сущность его посыла. Уверен, большинство из авторов обалдело бы, если бы узнало, как нам преподносят то, что они написали и то, что они хотели сказать. «Красной линией через все произведение…» Ну конечно красной! Какой же еще?

Тогда я думал, что, во-первых, никто, кроме автора, не знает наверняка, что он хотел сказать (и если он этого никому не сообщил, то можно и не угадать); во-вторых, может быть, он вообще ничего сказать не хотел, а только писал то, что у него было в голове; и в-третьих, если бы он, автор, пытался в свои произведения внедрить столько смыслов, сколько их потом находили, то, скорее всего, он не написал бы вообще ни черта. Само собой, и смыслы были, и сказать что-то они хотели, но явно не о том, что «все больше в последнее время уделяется внимания вопросам… что как никогда стало актуальным в преддверии XX съезда КПСС…» (Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овации.)

Недавно попалось мне в руки издание романа Бальзака «Блеск и нищета куртизанок» тридцатилетней давности. Перед самим текстом было размещено (как же без него-то) нравоучительное и призванное направить читателя в нужное, идеологически выверенное русло предисловие. Я ради любопытства начал читать и остановился, чтобы ненароком не опорожнить желудок, на второй странице, хотя всего текста было страниц двадцать. Уже на этих двух страницах с убежденностью утверждалось, что своей книгой Бальзак прославляет коммунизм и все, что с ним связано, обосновывает необходимость революции и прочее. Вот вам и вопрос, что хотел сказать автор, и ответ на него. Революционер Бальзак, и мысль, прошедшая через всю книгу красной нитью. Автора «Камасутры» предлагаю тоже признать коммунистом и революционером, потому что описанные там позы являются не чем иным, как оттиском событий 1917 года: красноармеец пронзает белогвардейца могучим штыком; красноармеец отважно борется с белогвардейцем, наскочившим на него сверху; красноармеец подкрался к белогвардейцу и атаковал сзади…

Таким вот образом и выращивались поколения наивных, беспомощных, а значит управляемых, но в то же время жестоких и нетерпимых, особенно по отношению к нижестоящим (в любом смысле): по должности, по возрасту, по званию…

Закрываю записи. Скоро совещание – по телефону, аудиоконференция, – на котором мне предстоит почувствовать себя ничтожеством, если только начну вникать в происходящее. Лучше не буду вникать, а стану думать о ней, о том, как сегодня вечером мы встретимся и… Есть десять минут. Иду в туалет. Открываю кран. Умываю лицо, вытираю бумагой, смотрю на свое отражение. Иду в переговорную.

Совещание. Телефон орет что-то невнятное, выплевывая какой-то невменяемый поток энергии. Эта энергия пропитывает всю комнату и даже воздух вокруг, заполняет собой все, а особенно уши сидящих в комнате людей, доходит до мозга и заставляет его вибрировать. Кажется, что слюни, летящие изо рта на том конце провода, вылетают из нашего аппарата и попадают в наши лица. Поэтому сидящие здесь периодически инстинктивно подносят руки к лицу и как будто пытаются стряхнуть с себя эти плевки.

Я рисую кота. Длинный наглый кот лежит на бревне. Он получается очень даже ничего, симпатичный.

– Я что, недостаточно громко ору, чтобы вы поняли, чего я хочу?! – хрипит динамик.

Я что-то отвечаю.

– Да оставь ты себе это свое «завтра»! Мне надо сегодня!!!

А что, если нарисовать эту картину маслом в цвете и повесить на стену? Только кота надо будет сделать рыжим, иначе картина получится унылой. А она должна вызывать положительные эмоции, как сиськи моей подружки…

– Какие еще вопросы есть?! – плюется телефон.

Нет больше вопросов, кроме вот только этого: «Удобно ли коту на бревне?»

К некоторым вещам привыкнуть трудно. К некоторым – невозможно.

Скотина

После совещания меня вызывает один из боссов, Виктор Анатольевич Михайлов, – один из самых больших лицемеров, какие мне встречались за всю карьеру. Этот из таких, которые в лицо всегда улыбаются, но запросто и с удовольствием делают подлости за спиной, а потом снова улыбаются, как будто даже верят, что все мерзкое они сделали во благо. Улыбка у него такая добренькая, что неискушенному и мало понимающему в интригах человеку легко поверить в ее искренность. И многие верят, пока однажды их не постигнет разочарование, когда они распознают признаки совершенной подлости. А он смотрит на них и искренне удивляется с привычной улыбочкой на роже:

– Ой, ой, ой… Как же так вышло…

Но надо отдать ему должное: во-первых, эта его улыбка дорогого стоит, в нее вложены годы тренировок, а во-вторых, поражает его способность напяливать ее независимо от ситуации, хорошей или плохой. Ума не приложу, что происходит у него в голове, какие картины проплывают или воспоминания оживают, когда он так улыбается. Может быть, представляет тело своей любовницы, которая, кстати говоря, тоже работает на нашем заводе (чтоб далеко не ходить), или вспоминает тот счастливый момент, когда ему вручали государственную награду за весомые заслуги (которую он сам себе выписал – как же иначе), или, может быть, оживляет в памяти тот вечер, когда ему приносили огромную взятку за то, что он протолкнул нужную контору в качестве подрядчика… Предположений здесь может быть бесконечное множество, и я убежден, что и в этот раз, как и во все предыдущие случаи нашего общения, улыбка на его лице никоим образом не относится к тому, что перед ним нахожусь именно я. На кой черт я ему нужен?

Мы поговорили на какую-то не очень важную тему, которая на самом деле, очевидно, была только поводом для начала разговора по существу, после чего он немного замялся.

– У меня к тебе еще один разговор есть. Не очень хороший… Или, наверное, позже…

Он отвернулся к монитору, делая вид, будто ему пришло какое-то важное сообщение, и как будто пытался решить, начать этот разговор сейчас или, действительно, отложить на какой-то срок. Короче говоря, он мялся как барышня и в целом был в своей манере. Конечно же, откладывать разговор он не собирался.

– Хотя зачем откладывать. Короче, этот тендер по разработке… Выиграла другая контора… Не наша…

– Это случайно не «К-строй»?

– Да, это Комаров. Ну, «К-строй».

– Я подумал о них, потому что пару дней назад мне звонил Крашев и спрашивал насчет этой конторы.

– Ясно. Но дело в том, что они выиграли не просто так.

– В смысле?

– В смысле, что они знали цену, с которой нужно заявиться на тендер.

На моем лице удивление. К чему клонит этот гондон? Ясно к чему.

– Может быть, они сами решили заявиться на тендер, сами определили цену и просто выиграли? – говорю.

– С разницей в один рубль?

Здесь он соврал, потому что разница была в один миллион рублей. Действительно, в масштабах общей суммы договора разница в миллион по сравнению с другим претендентом может выглядеть подозрительно. Хотя чем черт не шутит. Бывает и такое. Но этот хитрожопый лис хотел посмотреть на мою реакцию. Вообще, он смотрел на меня так, как будто пытался различить на моем лице малейшее движение и потом придать ему смысл. И даже его лицемерная улыбка, кажется, исчезла, хотя само лицо, видимо по привычке, продолжало сохранять привыкшую к этой улыбке форму и потому выглядело несуразно.

Не знаю, смог ли он понять что-то по выражению моего лица, но в голове у меня крутились только две мысли, и одна была не лучше другой.

Он мог сам договориться с Комаровым и отдать ему этот проект за вознаграждение (иначе говоря, за взятку). А теперь по какой-то причине он начал делать вид, что здесь ни при чем, и принялся искать виноватых. Подозреваемым оказался, разумеется, я, как один из причастных к этому тендеру и как один из тех, на кого было бы неплохо все свалить. Это была моя первая мысль, и диагноз, который я ему поставил, звучал примерно так: «подлая скотина».

Но могло быть и наоборот. Могло случиться так, что он действительно не в курсе. Но тогда подозревать меня было бы нелепо хотя бы потому, что такие дела – просто не мой уровень. Я бы, разумеется, имея хоть каплю здравого смысла, не пришел бы с таким предложением к Комарову, который, в свою очередь тоже имея хотя бы каплю здравого смысла, не стал бы со мной даже разговаривать на эту тему. Причина простая: выигрыш Комарова в тендере имеет такой резонанс, что несколько компаний, так или иначе связанных с реализацией этого проекта, находятся в столь интересном положении, что уже неделю идут разбирательства, и никто ничего не может сделать, кроме как портить друг другу нервы и орать друг на друга по видеосвязи так, что слюни забрызгивают камеры. Дело в том, что все ожидали другого исхода, но никак не победы Комарова. О нем вообще мало кто знал из ключевых участников. Большие боссы хотели навариться за счет совсем другой конторы и тащили ее как могли, потирая руки в жажде распила (это всегда так). И вдруг такой исход. Такой облом. Кто-то кинул серьезных пацанов, и настроение их испортилось, и они стали разбираться. Разумеется, в случае победы Комарова подобное развитие событий было предсказуемо, и сунуться в такую авантюру вместе с ним – нужно быть полным психом, если только не обеспечен какими-то гарантиями. Это была вторая мысль в моей голове, и диагноз моего собеседника в этом случае был: «идиот».

– Виктор Анатольевич, если вы имеете в виду (в смысле причастности к этому делу) мою службу, то – нет. По-любому нет.

– Ну ладно, в этом мы разберемся. Но тут еще одна мысль есть… Как бы эту работу не начали делать нашими же силами.

– То есть мы… Сами?.. Подпольно?

– Да. И наверняка у него уже есть наши наработки.

– Только дело в том, что у нас самих наработок нет. И какие наработки могут у нас быть? Мы же не проектная контора.

– Но мы ведь начинали что-то делать.

– Да, начинали, но это были только соображения наших инженеров, да и то такие, что вряд ли кому-то могут пригодиться, на коленке нарисовано просто. И потом, вы представляете себе масштаб этой работы? Это не две линии нарисовать. Это нужен полноценный проект, специализированная контора, которая делает такие вещи, нужны ресурсы и все такое.

– Ну да… Ну ладно, посмотрим.

Здесь я озадачен совершенно. Он фактически обвиняет меня в том, что я организую подпольную работу в своем же отделе или где-то еще, с тем чтобы потом отдать документацию Комарову и поделить с ним деньги. Интересно, как он это себе представляет? Для того чтобы разработать документацию, нужно около сотни инженеров. У меня их десять. Да мы и не понимаем в этом ничего. Он явно или задумал что-то неладное, или совсем двинулся от страха, кинув серьезных ребят и теперь ожидая расправы.

Вечером меня уведомили о том, что начинают в отношении меня служебное расследование. Скотина.

Я вышел с работы в полседьмого и поехал к Свете.

Гипотеза. Часть четвертая

Эта задача, обозначенная выше, скорее всего неподвластна теоретическому решению, то есть вряд ли возможно вывести формулы, которые позволили бы определить параметр (например, местоположение) единицы системы (например, человека) в зависимости от времени ввиду чрезвычайной своей сложности. Сложность заключается в наличии большого количества условий в каждый момент времени и зависимость условий друг от друга.

Представьте себе того же Ньютона, идущего к дереву, чтобы посидеть под ним. И вот влияют на него, во-первых, его собственные параметры (рост, вес, артериальное давление, пульс, сушняк с похмелья и так далее); во-вторых, параметры окружающей среды (состояние дороги, температура, влажность, скорость ветра, комары вокруг); в третьих, параметры его одежды (штаны, может быть, жмут), в четвертых… да что угодно. И вот весь этот букет факторов в итоге приводит Ньютона к решению сесть под дерево. Будь ветер сильнее – не сел бы, будь дождь с грозой – не сел бы, будь нашествие саранчи – не сел бы. А так сел и отдохнул. Поскольку набор факторов был таковым, что именно это решение он принял именно в этот момент времени.

Таким образом, может показаться, что, зная все сопутствующие факторы, можно спрогнозировать поведение человека. Проблема только вот в чем: факторов этих очень и очень много. А еще они сами меняются и зависят друг от друга. Можете представить себе это месиво? Едва ли. Вот и я тоже. Но вся эта сложность никак не отменяет моего мнения о том, что эта система, эта колоссальной сложности система в каждый момент времени может иметь только одно решение.

Но если все действительно так и будущее предопределено, то как можно его узнать, спросите вы. А никак, отвечу я. И вот почему.

Дело в том, что при такой сложности системы единственным способом решения будет моделирование. Под моделированием здесь надо понимать компьютерное моделирование развития планеты, то есть всего, что на ней находится, с самого начала. Остается только определиться с тем, что такое это самое начало. Если следовать той же логике, которой мы пользовались до сих пор, это начало будет иметь место в момент появления Вселенной. Но вот определен ли он?

Сволочь

Света ждала меня дома в полураздетом виде. На ней была только длинная футболка, едва прикрывающая зад. Трусиков не было. Она всегда знала, как надо вести себя, чтобы сводить с ума. Я набросился на нее, толком не успев даже раздеться, и через полминуты все было закончено.

– Извини, как-то быстро вышло…

– Соскучился по мне?

– Сама видишь…

– Это потому что редко приходишь.

– Да я не могу чаще. Видишь, как всё. Непросто.

– Да-а…

Лежим. Я глажу ее грудь и думаю, что она побольше и посвежее, чем у Оли. Света моложе на десять лет, а для женщин это много значит, особенно после тридцати. Стремительно исчезает упругость и начинается увядание, как его ни маскируй. Кремы, инъекции, массажи – все это помогает, чтобы создать впечатление ухоженности, но не молодости. Мужчина, так или иначе, выбирает молодость.

– Вот ты бы только захотел, и я всегда была бы рядом.

– Ну ты же знаешь, я не уйду из семьи. Не смогу.

– Да, ты говорил…

И хотя эту тему мы обсуждали уже миллион раз, разговор то и дело начинается заново.

– Ну серьезно. Не обижайся. Ну как я брошу детей? Олю как оставлю? С ее зарплатой она же не проживет.

– А я проживу?

– Мы тебя замуж выдадим.

Света освобождается от моей руки и садится на кровать.

– Выдашь меня замуж и станешь приходить по вечерам? Так думаешь? Но тогда уже не выйдет. Потому что муж будет.

– Ну, что ж теперь…

Какое-то время мы молчим, затем Света смотрит мне в глаза и спрашивает:

– Ты любишь ее?

– Кого?

– Жену свою.

– А как же, – отвечаю я.

Она молчит и смотрит на стену. И от этого моего признания, ее озадаченности по этому поводу, от вида ее голого тела и от осознания того, что она меня любит, я вдруг прихожу в такое возбуждение, что хватаю ее и валю на кровать…

Через час я собираюсь. Целую ее на прощанье:

– Люблю тебя.

– Ты же жену любишь.

– Я тебя тоже люблю.

– Так разве может быть?

– А почему нет?

– Потому что ты хитрая сволочь, которая любит только себя.

– Ты права.

Спускаюсь по лестнице и думаю, что, вероятно, теперь увижу ее не скоро. Завтра к ней гости приедут. Потом она в М. уедет. А потом вообще бог знает, что будет.

Дома рассказываю жене, что встречался с партнерами. Самому же до сих пор мерещится голое тело Светы и ее стоны.

Самый честный

На другой день после работы мы выпивали с Хорошевским. Домой я пришел поздно, на рогах, совершенно размазанный. Оля сказала, что пили мы, судя по всему, какую-то дрянь, потому что пахло от меня мерзко. Она была права. Пиво действительно было дерьмовым. Черт бы побрал это бухло. Потом так плохо, что хоть помирай.

А пить с Хорошевским – дело совсем опасное, потому что отказываться не всегда получается, а напиться с ним можно сильно. Он сам пьет как лошадь, а в такой компании хочешь не хочешь, а тоже набираешься.

Святослав Витальевич Хорошевский – один из руководителей в нашей организации и с некоторых пор мой приятель. Послушать его, так это самый честный человек на свете, который всеми руками против коррупции, нетерпим ко всяким махинациям и вообще святоша, каких мало. Это человек, который имеет три квартиры, ездит на новом «мерседесе», тратит деньги на тренеров, охоту, рыбалку, кабаки и баб в таком количестве, что любого нашего среднестатистического гражданина знание об этом повергнет в шок, особенно с учетом того, что официальная зарплата Святослава Витальевича немногим более ста тысяч рублей. Баланс, если бы его посчитать, тут явно не сошелся бы. Но, как говорят, не пойман – не вор, а потому жил он на широкую ногу, направо и налево заливая о вреде коррупции, недопустимости ее в организации и обществе и о том, как больно ему на все это прогнившее насквозь коррумпированное общество смотреть.

Утром на работе, за несколько часов до пьянки, очередной его эмоциональный монолог с моими осторожными комментариями:

– Да потому что у них все на откатах! Задолбали своими взятками. Потому у них подрядчики неуправляемые. Представь себе, если бы мы брали деньги, например, с Коли. Да Коля бы тогда в конец охренел, ходил бы здесь и диктовал свои условия. И обнимались бы мы с ним.

– Да он и так, кажется, охренел.

– Да нет! То есть да. Но он хоть делает. А так был бы вообще неуправляемый.

– Ну, не знаю.

– Прогнило все! Одни взяточники вокруг! Мрази! А Коля, хоть и приборзел, но делает! Делает же!

Коля – это Николай Павлович Чесноков, генеральный директор компании, которая строит у нас на заводе печь. Курирует строительство печи Хорошевский. Строительство идет неравномерно, график давно не соблюдается, и складывается такое впечатление, что Коля своим строительством делает заводу одолжение. Но самый абсурд в том, что его до сих пор не выгнали, не подали на него в суд и не наложили штрафы – в общем, не сделали ничего, что следовало бы сделать при наличии недобросовестного подрядчика. Между тем Коля чувствует себя как рыба в воде, комфортно и уверенно, и, более того, смог добиться выплаты аванса, в то время как изначально авансирования не предполагалось.

Хорошевский же, как куратор строительства, с одной стороны, на совещаниях и в разговорах имеет основания вести себя с Колей достаточно жестко, и даже делает это, но, с другой стороны, всегда находится объяснение, что в очередной остановке строительства Коля не очень-то и виноват: то в проекте ошибки, то пропуска какие-то ему не дали, то еще что-нибудь.

Хорошевского познакомил с Чесноковым Женя Панкратов, подчиненный Хорошевского, наивный как ребенок и свято верящий в то, что в работе главное – делать ее хорошо (ага, я когда-то тоже в это верил). Когда появилась необходимость строить печь, и строить очень быстро (настолько, что только совершенный безумец мог взяться за эту работу), Панкратов вспомнил про Чеснокова. Тот примерно год назад строил какую-то мелочь на заводе, но тогда строительство курировал не Хорошевский. Чесноков смог выполнить проект так быстро, как, пожалуй, не смог бы никто другой, и его работа была принята. Что-что, а быстро сколотить объект, пускай и дерьмового качества, он умел. И хотя работу его потом люто критиковали, а то, что он построил, постоянно ремонтировали, все же хвалили его, что работу он сделал вовремя, ленточка была перерезана и руководство могло со спокойной душой наливать себе коньяк, топить баню и вызывать девочек. Именно поэтому теперь, когда появилась необходимость строить печь, Женя сразу подумал о Чеснокове и предложил его кандидатуру Хорошевскому.

Хорошевский, как и всякий лицемерный проныра, умел разбираться в людях и манипулировать ими. Он не отказался познакомиться с Чесноковым и во время встречи сразу же сделал правильный вывод: если Чесноков станет подрядчиком, то можно будет неплохо заработать. Ясно, каким способом? Откатив себе процентов пятнадцать от суммы договора.

На всякий случай в течение пары дней после этой встречи он навел справки о конторе Чеснокова, о нем самом и еще больше укрепился в своих выводах. Чесноков оказался отзывчивым и понимающим руководителем, который привык решать вопросы своего участия в проектах с помощью денежных вознаграждений, размер которых зависел от цены договора. Короче говоря, раздавал взятки направо и налево и исключительно на этом существовал.

Через пару недель Хорошевский и Чесноков сидели в кафе и обсуждали особенности будущей сделки.

– Сам понимаешь, есть люди, которым нужно… Ну, ты понимаешь.

– Да, я понимаю.

– Смотри. Сейчас я ничего конкретного не скажу. Но на тебя выйдут, и дальше вы обсудите детали.

И так далее в таком ключе. Хорошевский изображал из себя только посредника между тем, кто платит деньги, и тем, кто на самом деле их получает, не называя их имен и даже не делая никаких намеков, за исключением упоминания, что люди эти очень высокие. Любое дело он окружал аурой таинственности и засекреченности, пытаясь заставить второго участника поверить в то, что за ним стоят самые значительные силы, хотя напрямую этого и не говорил. Так, все намеками да загадками.

Добившись от Чеснокова предварительного согласия уплачивать дань, он раздобыл зарегистрированную не пойми на кого сим-карту, телефон, который был куплен сто лет назад бог знает кем, и через пару недель вышел на связь при помощи одного из мессенджеров уже не от своего лица, а от лица того, кто якобы должен был получить деньги. Он указал требования о проценте, который был даже не высоким, а заоблачным, и подтвердил, что Хорошевский является в этой сделке посредником.

Чесноков был, с одной стороны, озадачен такой дерзостью, потому что двадцать процентов отката – это уже не просто много, это наглость крайней степени. При таких запросах он рисковал сам ничего не заработать. Отказать, однако, он тоже боялся, потому что не знал, с кем все-таки имеет дело. А в случае, если конечный получатель средств – действительно лицо высокопоставленное, то поссориться с ним фактически означает забыть не только о перспективах работы на этом заводе, но и о перспективах сотрудничества с этой компанией вообще, а может быть, и с другими компаниями, потому что эти высокие лица друг с другом общаются и могут давать рекомендации относительно подрядчиков, и прочее в таком же духе.

В итоге, разумеется, он согласился на все требования, но, в свою очередь, стал размышлять, каким образом можно из этой ситуации выйти с наименьшими потерями, иначе говоря, не так много платить. Он стал судорожно соображать, кто из руководства завода или даже самой компании мог бы за всем этим стоять. Но предположений было несколько, и даже узнай он фамилию, это бы мало что изменило: Чесноков только убедился бы, что этот человек действительно существует. Однако попытаться все-таки стоило, хотя бы чтобы понять, кто в конце концов принимает решения, и в зависимости от этого избрать тактику дальнейшего поведения.

Он стал наводить справки у своих знакомых, партнеров, также погрязших в коррупционных схемах, но ничего конкретного выяснить не смог и только вернулся к своей первоначальной мысли: получателем денег может быть кто угодно – если только он действительно существует. И эта оговорка больше всего не давала ему покоя. В конце концов Чесноков вынужден был смириться со своим положением и морально готовился к тому, что после первого же платежа ему предстоит обналичить оговоренный процент и передать деньги Хорошевскому.

Хорошевский же был совершенно счастлив, носил с собой два телефона и предвкушал скорое пополнение собственного бюджета без всякой необходимости с кем бы то ни было делиться и умилялся собственной гениальностью.

Спросите, откуда я все это узнал? Да Чесноков сам и рассказал. Мы с ним были знакомы с прошлого проекта, и в своих ярых поисках крайнего, которому можно было бы всучить взятку поменьше, чем просил какой-то якобы высокопоставленный тип, интересы которого представлял Хорошевский, он вышел на меня. Зачем он рассказал мне все это? Сам не знаю. Думаю, он настолько погряз в этом взяточничестве, что уже перестал осторожничать и особо скрывать свои методы работы. Да к тому же он знал, что я с этой информацией никуда не пойду. А кто пошел бы и зачем?

Зверинец

Вчера пили с Хорошевским. Сегодня – головная боль, сводит желудок, накатывает депресняк. И мысли путаются. А эти сволочи еще служебное расследование начали с подачи мудака Михайлова. Ну, пусть ищут, все равно ни черта не найдут. Если только там не сговор какой-то. Вот так. Пока кто-то взятки берет в особо крупном размере и наслаждается жизнью, кого-то обвиняют во всех грехах и проверяют на причастность к коррупционным схемам. Такая система.

Компьютеры, мой и моих ребят, забрали для проверки ослы из службы безопасности. Опечатали. Все как полагается. Хорошевский зашел и, увидев, что мы сидим без дела, гордо объявил:

– Пока вы спите, я занимаюсь спортом и зарабатываю деньги.

Это он о том, что рано встает и едет на тренировку. А тут еще нас, неработающих, увидел. Но больше коробит эта вторая часть фразы, про зарабатывание денег. Зарабатывает он, видите ли. А самое страшное в этом то, что по сути он прав, скорее всего даже сам того не осознавая. Такое сейчас время. Сейчас время таких, как он. Сейчас тот способ получения денег, которым пользуется он, – самый эффективный, действенный и популярный. Учителя не зарабатывают. Врачи не зарабатывают. Они просто работают за нищенскую зарплату.

Коля Чесноков строит печь и зарабатывает на этом, Хорошевский занимается спортом и зарабатывает на Чеснокове, я работаю за зарплату, и меня подозревают в сговоре с Комаровым. Нормальный расклад. Современный.

Комарова я знаю давно, и не сказать, что мы общаемся сколько-нибудь близко, да и вообще не сказать, что мы общаемся. Бывает, он мне звонит посоветоваться по тому или иному вопросу, может быть, раз в год или даже реже, и не более того.

Каким образом он выиграл этот тендер, мне неизвестно, но я точно знаю, что сам с ним ни о чем не договаривался и ко всей этой истории отношения не имею совершенно. После разговора с Михайловым я долго пытался понять, как вообще могла произойти вся эта история с тендером и могла ли она быть случайностью. Что касается случайностей, моя практика показывает, что их почти не бывает, а там, где дело касается денег, их не бывает вообще.

Но если Михайлов не лукавит (а в целом по его поведению не было похоже, что он лукавит, подозревая меня), это могло означать только то, что он тоже в этой истории не при делах.

Более того, он дал распоряжение службе безопасности проверить всю переписку (мою и моих подчиненных), отследить размещение на серверах и скачивание информации, связанной с этим тендером, проверить компьютеры, опросить нас и, может быть, поручил еще кое-что вроде прослушивания телефонов и кабинетов (это у нас запросто). В этой погрязшей в коррупции системе служба безопасности раздута до безобразия и связи имеет самые мощные. Всегда так.

И опять же, такое его поведение могло означать две вещи: либо он действительно был убежден, что я причастен к этой истории, либо все эти действия – грандиозная работа на публику. Анализируя ситуацию, его поведение, поступки, припоминая детали разговора и другие обстоятельства, я все больше убеждаюсь, что он в этой истории действительно ни при чем, как и я.

Но если не он, то кто? Поскольку я убежден, что случайностей не бывает, то вся эта история – не случайность. И в ходе рассуждений мысли каким-то образом сами, под влиянием того, что называют интуицией, приходят к фамилии Хорошевский.

Может быть, это связано с тем, что я знаю об их встрече за несколько дней до окончания тендера. Я знаю это наверняка: и от других людей, и от самого Хорошевского. Для этой встречи имелся вполне официальный повод, и скрывать ее не было ни необходимости, ни смысла. Другое дело, вряд ли кто-либо знает, что они на самом деле обсуждали на этой встрече или после нее, и сам ее факт важен лишь в качестве подтверждения их личного знакомства.